Почти непривычно

Который день Альбер просыпается то ли ночью, то ли днём — для ночи слишком светло, для утра — темно. Во снах размытых, мутных, поддёрнутых дымкой всегда сводяще с ума чётко звучит выстрел да чужое осуждение, лёгшее плащом на плечи. Стервятники. Вот уж в чём можно было с графом согласиться. Альберу даже не совестно соглашаться с тем, кто разрушил всё. Он может лишь печально тенью улыбаться Валентине и матери перед их отъездом, да запираться в вмиг опустевшем доме, смотреть на бумаги и бессильно сжимать руки в кулаки. Они перед расставанием едва ли дожидаются похорон Фернана Морсера, они едва могут смотреть на чужой гроб и почти пустой могильный камень. На нём короткое «муж и отец». Никаких приставок и обозначений, никаких титулов и званий. И Альбер не знает, рад он этому или скорее уж хочет удавиться вслед за отцом. Держат только мать и Валентина, что всё чаще со временем пропадает в доме мадам Данглар подле обретённого брата. Бывший (ли?) вор не вписывается в эту картинку ровно так же, как и сам Альбер более не способен чувствовать себя своим хоть где-то. Немногие друзья сочувствуют и утешительно хлопают по плечу, пытаясь убедить, что в грехах отца нет вины сына, но он может только изображать кривую улыбку и отнекиваться. Он почти запирается в собственном доме, почти мумифицирует себя, заменив каменную пирамиду каменным же кубиком из стен и воспоминаний. Иногда ему кажется, что они его и прикончат. Матушка пишет и звонит каждый день, волнуется. Альбер не беспокоится ни о чём. Их репутацию втоптали в грязь, их всех чуть ли не соучастниками чужих преступлений кличут, пока принёсший своё правосудие граф где-то путешествует с оставшейся рядом с ним Гайде. Хочется попервой ответить жестокостью на жестокость, но только… Где граф не прав? Звать отца достойным человеком без кома в горле и отвращения не выходит. Альбер и не пытается. Он только пускает неохотно Валентину с её братом, Бенедетто, к себе и предлагает чай. Уж своё воспитание он помнит, хотя пресса всё пытается выкопать парочку грешков «сына работорговца и Иуды». Морсеру смешно. До душащих сдирающих кожу с горла слёз смешно. И уже к концу месяца от фамилии «Морсер» остаётся лишь сотня-другая статей в интернете и монаршее осуждение официальных комментариев, которые просто не могли не последовать. А новоиспечённый Эррера пытается жить дальше. Титула (ещё одно напоминание о фамилии) семью не лишают, чудится, лишь божественным провидением, но матушка была серее стены любой подворотни — любой промах и их ждёт едва ли просто лишение титула. Даст Бог, тюрьма и ссылка. Он редко бродит по улицам ранее такого любимого, родного города. Он успел почти забыть, как красив Париж. Только сейчас он серым кажется, а белые одежды привычные даже на фоне общей серости отдают грязью и кровью. За белым не видно, но она там есть и не спрятать, не скрыть. — Граф де Морсер, — Альбер едва зубами не скрипит, жалея, что титульное имя едва ли так просто сменить, как фамилию в документах. Хочется до зубного скрежета отделить себя от отцовского прошлого. — Месье де Вильфор, — Альбер не так уж часто говорил с Бенедетто, припоминает лишь пару незначительных фраз и почти безразличие в синих морских глазах. И отчего-то это «почти» цепляет. Бенедетто не похож на сына королевского прокурора или жены барона-банкира Данглара. Тёмно-зелёная куртка старая, затёртая в парочке месте, джинсы с дырками на коленях и разношенные кеды. Должно быть, в таком виде удобно слиться с толпой и сбежать. Должно быть, ему подобное идёт больше строгих костюмов и зализанных волос. — Бенедетто, — упрямо давит почти что мальчишка. Худой, тонкий и юркий, но будто разорвать на части готовый за любое упоминание родного отца. Альбер при всей злости мысли такой допустить не может. — Скажите это журналистами, их до сих пор интересует ваша судьба, — Эррера безразлично почти плечами жмёт и смеётся с нахохлившегося воробушка. На улочке, что ведёт к Эйфелевой башне — главному экспонату и уродцу города, слишком шумно, слишком людно, просто слишком. — Как и ваша, граф, — воришка усмехается устало немного, нервно немного, неуместно слишком. — Ваш отец посмертно преступник, а сын стремительно стал графом. Интернет кипит. Да и, говорят, вы водитесь с вором, — Альбер хмурится непонимающе, и Бенедетто со смешком показывает ему на телефоне статью. Фотографии Валентины и Бенедетто у его дома, вежливые рукопожатия и смертельная бледность всех троих. Альберу смешно впервые искренне за долгие месяцы унылой серости Парижа. Он мать начал впервые понимать в её тяге к Марселю, солнечному и яркому, не связанному тысячей воспоминаний, перемазанных кровью. Он смеётся на грани с истерикой так, что мальчишка его за локоть хватает в какой-то момент, удерживая. Будто ему не всё равно. В синих глазах смутное веселье, будто стеснительно прячущееся и наглость уличная мешаются. Скоро Эррера узнаёт, что Бенедетто не живёт с матерью и сестрой, чем опечалил мадам Данглар, он продолжает слоняться по улицам изученного Парижа, и Альбер не уверен, что хочет знать, ворует ли ещё Бен. Он графа утягивает ночью гулять по городу, прознав о бессоннице, шутит на грани и пошлостями сыплет порой. Он груб, поспешен, недоверчив. Истинно сын улиц. Альбер быстро учится не касаться лишний раз, не подходить со спины, тормозить этого бесшабашного на поворотах, иногда буквально — гонять на мотоцикле на такой скорости сродни безумию. Альбер молчит упрямо о том, что самому нравится, Бен молчит с гордой усмешкой о том, что знает прекрасно. Он привыкает в укромных улочках подальше от центра, высоких стенах многоэтажек и старых зданиях видеть красоту и яркость. Он привыкает следовать за зелёной курткой, бессменной, спасающей в толпе, служащей ориентиром. И почти привыкает видеть море в синих глазах напротив. И в какой-то момент он просто не справляется. Журналисты, волнение матери, яркие, искренние эмоции Бенедетто, неприкрытые воспитанием и требованиями этикета, горящий рыжими огнями ночной Париж и зелёный-зелёный весенний сад днём, всё тот же город, но расцветший к лету. Слишком много красок для его серого мира. — Ты спишь вообще? — Бен окно открыл беззвучно, а как он на второй этаж забрался Альбер даже знать не хочет. Нежданный гость приносит свежий воздух с чуть горчащими нотками цветущей повсюду природы да скошенной травы и сквозняк, тут же пробежавший холодком по полу. — Если пришёл меня обокрасть, пожалуйста, — безразлично машет рукой граф, не отрывая взгляда от потолка. Сегодня плохая ночь, одна из немногих, когда после сотого кошмара руки трясутся и желание найти верёвку почти пересиливает. О пистолете он не думает. — Придушить я пришёл, подушкой, — злобно ворчит Бен, спрыгивая с подоконника и закрывая окно. Свет не включает, за пару минут привыкнув к темноте, будто родной сестре. — Тоже хорошо, — кивает Эррера, сложив руки на груди. Почему-то казалось, что начало отпускать, что жизнь продолжается. Оказалось, нет. Она всё там же, всё та же. И даже вечное белое пальто не скрывает пробравшуюся под кожу грязь. — Ты издеваешься? — Бен его грубо за футболку хватает, поднимая, встряхивает для порядка. — Пропал на две недели, никого не предупредил, телефон отключил, Валентина вся извелась, и думаешь, так легко отделаться?! — он кричит почти, зная, что будить в доме некого. Разве что призрак Морсера явится по их души. Альбер только плечами жмёт, рассеяно наблюдая за Беном. Без света почти не видно, но у него глаза раздражённые, настолько тёмные, что почти чёрные, у него от злости и волнения руки дрожат. Парочка хорошая получается — у одного от кошмаров руки ходуном, у второго от злости. Эррера смешка не удерживает нервного, усталого, не думая даже, как Бен среагирует. Бен к себе Альбера прижимает, проклятия шепчет, не повторившись ни разу. В какой-то момент губами к губам жмётся неловко, непривычно, неожиданно мягко и трепетно, едва языком по нижней губе мажет, тут же отстраняясь испуганным воробушком, встрёпанным и взволнованным. От него лёгким шлейфом сладковато-горький аромат остаётся, будто он в кучке скошенной травы часами валялся. Альбер вспоминает матерящегося на неработающий байк и уродов на дороге вчерашнего воришку, одёргивающего Альбера на любых прикосновениях, веселья ради ворующего цветы и фрукты с лавок под стоны негодования и нравоучения, гордого и независимого, не желающего принимать подачки и жаловаться хоть на что-то. Посмеявшегося тогда со статей о дурной компании новоиспечённого графа. А перед ним всегда же был мальчик, который внимания и теплоты хотел, но не получал ничего, кроме пинков. Привыкший к тому, что прогонят, что чувств его не примут, что он грязь и не достоин, что место его в тюрьме гнить. Альбер и сам боится, боится в тлене, серости и печали потопить чужую яркость, оказывается, такую ломкую, опасливую. Боится разбить того, кто всегда казался сильнее самого Эрреры в разы. И к нему Альбер тянется такой же напуганной пташкой, целует, обнимает, к себе ближе прижимает, за долгие месяцы впервые ощутив хоть что-то, кроме холода. С дурным прошлым справиться не помогают ни долгие прогулки, ни общество немногих оставшихся друзей, ни алкоголь и горчащий табак, он пробовал раз-другой. Но отчего-то помогает чужой непривычно участливый взгляд. Голубой, живой, будто вода собирается волной, чтоб в пену морскую разбиться затем. Отчего-то видеть, как их обладатель разобьётся о скалы, не хочется. Отчего-то почти не страшно быть рядом и доверять. Отчего-то жить хочется рядом с ним, радоваться и смеяться. Без всяких «почти».