«Как розовая сакура распускается где-то в пекине под конец марта, так и твои щеки загораются нежно-персиковым когда я оставляю на них свои губы. Ты мое вечное моно-но аварэ и большой секрет до конца. До этой сцены. Vers la lune et retour.» 櫻花.
haiku 月亮亲吻星座处女座, 云彩将隐藏他们的爱抚… / месяц целует созвездие девы, облако скроет их ласки…***
На сцене их ласкают неоновые прожектора, музыкой — друг-друга и людей по ту сторону эфемерной стены, слушателя и музыканта, небольшого ограждения и выступа. Невиданный ранее речитатив восточнославянской подгруппы индоевропейской семьи языков воспринимается тепло. так, будто бы этот расторопный и колкий язык не стал ненавистен сотням тысяч за пределом клетки двухглавого орла. Языку гоже и сладко там, где в конце марта распускается вишня, где трудоголизм врос в менталитет, там, где существует четыре основных принципа: пристойность, праведность, честность и стыд. …Стыд. Это слово отчетливо ощущается на твоём языке уже несколько месяцев. Причем важна фонетика. Английский «shame» — звучит мягко и липко. О русскую же транскрипцию — «С Т Ы Д» спотыкаешься и ломаешь ноги, как и о само чувство. Они не поймут. Слова из твоего рта — энергичная эзотерическая мантра, в которой глубоких модернистких мыслей не заложено. Поэтому пока что ты кричишь на непонятном им языке. Орёшь в невообразимом регистре на свою боль. По всему потому, что слезами горю не поможешь, а ведь их целый океан, как и твоих оголенных неправильных чувств. Во всем происходящем чувствовалось ритуальность: попытка повторно вознестись в катарсис, прибегая к воссозданию реальности, в которой ты прибываешь. Но свет не тот, прическа сменилась и люди другие. И ты. Ты другой. Ты скалишься и скучаешь. И ты сходишь с ума, исполняя танец, похожий на судорогу при изгнании дьявола из коренного жителя Жёлтого дома. В твоих действиях, танцах, криках, переходящих на сдавленный дрожащей глоткой стон, чистейший и искренний импульс. Приторно, но глубоко в голове все еще приятно быть Богом на чужих глазах. В чужой стране и на чужой сцене, давно не принадлежащей тебе самому. В удовых твоих глазах она принадлежит другому человеку. И иногда было на этого человека сложно взгляд поднять. И ты пружинящими шагами, до боли, подползаешь ближе, как неисправимый змей-искуситель.« —…Фемида, моя райская нега, отруби мне руки, и голову снеси с плеч, чтоб не мог я больше думать о таком, да прелюбодействовать…»
Его душу нежную, в глубоком метафорическом трансе находящуюся вечно, раззадоривать трепетнее всего было. От того и по приятному страшно. Ты полукругом всегда обходишь, лишь на затылок засматриваясь, или взглядом соприкасаешься, аккуратно звёздочки мерцающие в глазах чужих улавливая. В этот раз все немного, но другое. Может быть, потому, что это последний город? Неужели зеленый город Ханчжоу настолько пьянит и ты смелеешь? Ты делаешь шаги, уверенные, но дрожащие в пятках, как по трапу с корабля в открытый океан на съедение плотоядным акулам, что так и кишат в белой непросветной пене. Ты поднимаешь одну руку, пальцы — к виску басиста, пока свободная рука продолжает по свойски держать микрофон. Оступается в моменте на полшага. И ты поёшь, наставляя «пистолет» на друга. Подушечками пальцев вжимаешься вплотную в чужую кожу. Слова рычишь в злобе, думая о том, как бы застрелил, не оглядываясь на двадцать лет дружбы. Время — трепет. Зарыться в него хочется целиком и полностью. Голова его вниз опускается, а рукой — то же самое делает, тебя самого подставляя. Пальцы приятно на висок ложатся. В сторону взгляд клонишь, стараясь в глаза голубые заглянуть. В голове дурно, да больно хорошо отчеканивают стальные струны от твоего больного сознания, затмевая собою все остальные инструментальные звуки. Не знаешь, что с этими руками больше хочется сделать. Расцеловать, чуть уловимо, будучи обеспокоенным дрожью мягкой, то ли искусать до крови, до рубцов страшных. Чтоб никогда не прикасались больше.« —Вечная мера нашей любви. »
Отступление на шаг. тяжесть в крепких ногах. Безумства — волны яростные и целый глубокий океан, в который ты шагаешь без промедлений. В акульи пасти.***
Ты вглядываешься в толпу — в зеркала китайской души, стараясь отыскать что-то родное. И входишь в нее. В ее глубь, сбрасываясь с железной каймы сцены будучи пойманным за голые руки; сливаешься в единое целое с китайскими мальчишками и девчонками, что так завороженно кричат твое ломаное в слогах имя. Их руки ласкающие утешают за плечи, голову, ноги и торс, но в таком виде имя твое как и нации твоей не стоит ни едной юани. И это конец.***
Коридоры концертного здания как лабиринты для лабораторных крыс с кристально чистыми слезами — но твои слёзы грязны, и точно не о том, о ком хотелось бы тебе самому. А слёз внутри столько, что они давят на лёгкие и голосовые связки. В гримерке его не находится — сбежал в ночной город, растворился в шуме и копоти в абсолютно параллельную тебе сторону. А значит он снова пропустит ужин.櫻花