Пуля - дура

Если он будет продолжать так попадаться под удары, то не доживёт и до прибытия Лилич в Город. Раз если уж так рассудить, он не должен был дожить вообще. Рана его глубокая и рваная изнутри. Бандюга хорошо извернулся отмычкой, чтобы его оппоненту быстро скрутило внутренности, и выкрутил их наизнанку, когда вынимал отмычку из забившегося судорогами тела. Вечный запрет на то, чтобы колоть друг друга, по итогу оказался анекдотом столетия. Что, говорите? В людей нельзя ножами и иглами тыкать? Так ведь, сударь, у меня всего отмычка и парочка пуль про запас. Не в чем меня винить и никак не осудить. И как от таких дикарей, простите, защищаться? Они машут, стреляют и жгут направо и налево, если предугадаешь шаг одного — налетит второй и нанесёт такой удар, что лучше б ты бежал, сверкая ботинками. Нападают они как птицы, целая стая озлобленных и кровожадных птиц, которые готовы тебя заклевать что словесно, что телесно. И кое-кто в такому положению дел уже должен был привыкнуть. Кто-то, на кого с первого дня глядели косо и желали, чтобы он поскорее покинул их. От беды подальше. Змей, прыткий змей. Столица, пижон, просто доктор. Бакалавр. Бакалавр Даниил Данковский. Кто мог сказать, что по прибытию в этот город столичное светило спустя пару дней получит быстрый удар отмычкой под ребро? Он ведь неприкасаемый, а воля его — нерушима. В Столице на него даже смотрели робко и с благоговением, боясь показать свою заинтересованность в его личности. Ну что вы — Танатолог, молодой учёный, который когда-то на глазах у полдюжины горожан воскресил павшую даму! У него было всё — знание и почёт, большая квартира в центре Столицы, не менее большая лаборатория с целым штабом сотрудников. И вдруг что-то пошло по накатанной… Отсутствие новых сведений о жизни после смерти наяву, недобросовестность Властей и общественное недовольство, подогретое возгласами оскорблённых верующих и запаниковавших похоронных агентств — всё это привело Даниила Данковского в Город-на-Горхоне. Это место — белое пятно на карте Империи — должно было дать новый рывок делу всей его жизни. Он должен был посмотреть воочию на человека, который прожил непозволительно долго. Он приехал, обосновался у доброй Евы Ян. От неё стало ясно сразу — слава Бакалавра прошла далеко-о… И когда он попал в дом Каиных, все его надежды накрылись медным тазом. Чудо-человек, бессмертный человек сгинул прямо в день его прибытия. Симон Каин умер, стоило Бакалавру сойти с вагона поезда. Как-то Бакалавру один завистник посоветовал по голубиной почте, что лучше б он свои методы воскрешения опробовал на себе. Тогда-то народец и взглянет на чудо танатологии. Бакалавр скомкал это письмо и выбросил в дальний угол, где лежали десятки таких же писем, которые ни о чем не говорили, кроме как о недальновидном нутре большинства людского рода. Он продолжал проводить опыты под взором луны, только она была его подругой и свидетельницей, когда все остальные коллеги разъехались по домам. Сейчас, подбирая собственными руками вытекающую из бочка кровь, он подумал на момент, что тот бедолага хоть и плевался в него ядом через кривые буквы на бумаге, он был куда более близок к истине, чем он мог предположить. Каждый раз, когда Бакалавру думалось, что он умрёт, он падал на землю, закрывая глаза… И просыпался в местном театре. Не таком большом, как Столичный, но у него была своя изюминка. Деревянные каркасы, изображения мёртвых Хозяек на сцене, свечи на полу, провожающие то ли в последний путь, то ли к новому началу. И вечные удары костяшек друг по другу, эхом раздающиеся в ушах. Ему со сцены улыбался режиссёр, чьё имя он узнал по чистой случайности от худого как смерть актёра в маске. Его звали Марком Бессмертником, что интересно ложилось на то, что Марк за всё время бушующей чумы так и не захворал. Истинно оправдывает свою фамилию. Бакалавр упал на тёплую, удивительно, землю, покрытую взбухшими корнями. Револьвер выпал из его рук и зазвенел, ударившись об корни. Он мог поклясться, что в последние мгновения своей жизни он слышал, как двигаются тектонические плиты. В прямом смысле, они выли. И когда его кровь начала растекаться по поверхности, Бакалавру померещилось в мутном взгляде, что прямо перед ним прорвался из корней ростков два-три… Каких именно, он не разглядел. Закрыл глаза, затаил дыхание, предвкушая холод и звон часов, которые заново отобьют полдень. Раз, два… Три? Три не было. Он не услышал удары костяшек, не поймал на себе насмешливый взгляд Бессмертника. Вместо щёлканья часиков он услышал, как пар выходит из труб под напряжением. Услышал гул какой-то бурлящей в котле смеси, а не заупокойное пение. Вокруг него не было свечей, а сам он не лежал на холодном деревянном полу, словно в гробу. Нет, совсем наоборот. Он был окружён причудливыми плакатами на стенах, всякими полупустыми бутыльками разного цвета. Жёлтый, оранжевый, белый… Какие-то из них содержали в себе пузырьки газа. Бакалавр, стоило ему приподняться и схватиться за больной бок с полукриком, понял, что лежит не на полу, а на топчане. Не кровать в Омуте, но уже хоть что-то. То был не Театр, не Омут… — Не похерь всю мою работу, ойнон. Зашивать людей дорого, сам знаешь, — в комнату прошла грозная фигура с широкими плечами и злобной физиономией. С треснувшей пиалушкой в огромных ладонях. Он в Берлоге. Бураховой Берлоге. Бакалавр молча наблюдает за тем, как Бурах подходит к нему и без всяких церемоний грузно садится рядом на кушетку, помешивая что-то в этой своей микстуре. Странной, мутной, по ней какие-то цветы плавали. Белые лепестки. Бурах сует палец в миску и после сминает его губами, пробуя снадобье на вкус. Со стороны не скажешь, пригодным ли он посчитал его, но вот он повернулся уже к сидящему Данковскому и протягивал к нему пиалу. Данковский смотрел то на пиалушку, то на Бураха со скептицизмом в глазах, не хватало только бровь поднять саркастично. Стянувшееся от недоедания лицо уже говорило достаточно. — Пей давай. Раз сам уже сидеть можешь. Интересно. А если бы Даниил не был бы ещё способен даже пошевелиться, очнуться даже… Стал бы Бурах поить его собственными руками, приподняв голову? Ну и бред, какой вообразить даже будет сложно. Долго Данковский смотрел на миску в руках Бураха. Время словно остановилось и само давало ему возможность выбрать: отвергнуть помощь и выплеснуть её прямо на своего недоброжелателя, — с чего бы Бураху помогать своему идейному врагу? — или же не упрямиться, потупить рога и выпить целительное снадобье? По крайней мере, оно на вид не напоминало яд. Мутное, но это скорее от каких-то примесей трав. Или от воды некачественной… — Данковский, — произнёс уже менее снисходительно Бурах. Даниил, в свою очередь, понял, что слишком долго протирал взглядом миску. И посмотрел Бураху прямо в лицо. — Моё терпение не резиновое. — Я не стану это пить, — у него слабый, хрипящий голос. Но хорошо, что хоть говорить был способен. — Тебе же хуже, — медленно начал подниматься с постели Бурах. — Сиди, корчись от судорог. Вздохнул только тяжело столичный доктор, выхватил горячую пиалушку и вдохнул запах отвара. Пахло, конечно, травами. Но это не было похоже на твирь. Не резало носоглотку и не клонило в сон. Но всё равно лучше, чем запах пыли в театре, в котором Данковский просыпался из раза в раз. Он глянул на своего оппонента в последний раз, и когда не узрел ни одного движения на суровом лице, то он прикрыл уставшие глаза и приоткрыл губы. Прижав к ним пиалу, он выдохнул, расслабил горло и позволил отвару пролиться по нему. Закашлялся он болезненно, хватаясь за горло. Жжётся, скотина! Так ещё и до ужаса горькая. Во рту привкус неприятный, словно грязи в рот наложили, а горло и вовсе горело изнутри. Ещё немного, и из-под связки мышц покажутся кости. Данковский попытался в приступе кашля не выронить пиалушку на пол, но все равно пара капель покапала на пол, от чего Бурах хоть немного проявил долю эмоций — нахмурился и сложил руки на груди. — Это что ещё за дрянь такая?! — Данковский прижал кулак к губам. Что-то лицо у него позеленело и побелело одновременно. Бурах, паскуда! Отравил всё ж таки, а! — Эта «дрянь» поможет тебе подняться на ноги, — протянул обиженно Бурах, забирая пиалушку из дрожащих рук Данковского. Он поставил её на стол рядом, от греха подальше. — И ты не окочуришься от телесных болей. — Что ты несёшь? Похоже, эти твои травы плохо влияют на мозги, — вздохнул Данковский, опираясь на локоть. Он сглотнул тяжелую слюну, прижимая ладонь к боку. Ему кажется, или рубашка стала влажнее…? — Ай-ай, дохтур. Ещё немного, и я действительно подсуну вам отраву вместо целебного снадобья, — Бурах посмотрел на него с укором, как на ребёнка, ещё и языком поцокал. Данковский смиренно выдохнул через нос, мокрая от пота чёлка упала ему на глаза. — Но ничего. Побузи, пока рана будет затягиваться. — Дурак ты, Ворах, — прокашлялся Данковский, плюхаясь на топчан с такой силой, что аж пыль поднялась в воздух. Когда она падала на лицо, тот презренно морщился. — Это я то? — Раны так быстро сами собой не затягиваются. Разве ты не заметил, пока зашивал меня? Она большая, рваная, за ней нужен надлежащий уход и… — тут Бурах пощёлкал пальцами несколько раз у Даниила перед носом, тот аж опешил. Похлопал большими глазами, как последний дурачок. — Оставь свою лекцию для ушей, которым будет интересно её слушать. Усёк, дохтур? Данковский хмыкнул высокомерно, задрав подбородок. Бурах ушел, забрал с собой эту отвратительную субстанцию. На вкус было похоже на то, что была она сварена в котле из почек заражённых и бычьего сердца. Приправленная желчью лягушки и слезами Александра Блока. Ну ничего… Пару раз сглотнуть и, быть может, во рту станет посвежее и в глотке перестанет так сильно жечь. И, судя по самому Бураху, не очень-то Данковскому здесь были рады. И Данковский не очень-то был его помощи рад. С такой помощью он уже скоро будет одной ногой в могиле. Даниил напрягся посильнее, вдохнул воздуха поглубже. И попытался встать. Все его конечности задрожали, как только он коснулся стопами холодного бетонного пола. Он его ещё и разул, чёрт возьми? Куда ещё он свои лапы сувал, пока ему не были в состоянии ответить?! Надо бежать. Даниил сглотнул тяжелую, вязкую слюну, покрылся потом, но встал на своих двоих и сделал первый шаг вперёд. — Шудхэр, хонзоhон! На звон бутыльков и падения бренного тела об бетон прибежал обратно хозяин Берлоги. Несчастный, возложивший на себя ношу по выхаживанию столичного светила. Теперь-то он попадёт в театр и начнёт сначала. Он увидит свечи, Бессмертника, Трагиков… И этих тварей. Птиц. Вон, одна стоит в тёмном углу. Она постоянно вертит головой и смотрит на Данковского желтыми как два солнца глазами. Очень похожа на Мортусов, которыми Данковский вознамерился руководить на период чумы. Как удивительно, что она так похожа на костюмы, выданные Театром за даром как пожертвование на излечение Города от Чумы. Птица эта была два, а то и три метра ростом. Клюв у нее длинный, острый, а уж скорее это черепушка с пустыми глазницами. Но побитый, словно не раз получала до этого на орехи. И у неё то ли шкура, то ли перья, поди разберись. И обвешана она костями. Птица уже не крутит головой, осматриваясь по сторонам. Она теперь пристально смотрит на Данковского. Стало ему от её взгляда ещё больше не по себе. Сегодня она какая-то совсем другая. Раньше у нее шкура была разных оттенков, от бордового до чёрного. Сейчас она совсем почернела, так еще и выросла в размерах, бьется головой в потолок. И капает с неё что-то… Гадость. — Сам ты гадость, Данковский. По себе людей судишь. Данковскому бы рот открыть и что возразить, но голова не поднимается и губы не раскрыть. Челюсть тяжелая, словно её кто закрутил ему потуже, чтобы не возникал. И холодно как-то ужасно, он только сейчас это понял. Холоднее, чем на полу Театра. Он не понимает, где находится. Холодно, темно, единственный источник света — сверху. Как колонна света бьет. Похоже на ангела, в понимании Данковского. Неужели он… Умер? В самом деле умер. Никаких игр с Бессмертником, никаких вторых, третьих, пятых, десятых, даже сотых шансов на то, чтобы исправить ошибку? — Смотрите, как затрусил. Но ты, конечно, со мной будешь не согласен. Ты никогда не был со мной согласен. Вдруг почувствовал столичный доктор, как ему сплохело. За гранью жизни тебе не может быть плохо. Не может тошнить, взгляд бы не становился мыльным, не кружилась бы голова. За гранью жизни единственное чувство — пустота. Это страшно. Этого надо избегать любой ценой. Пустота сродни деградации. Всё, чего он достиг, всё, что он из себя представляет… Он не готов так просто отдаться. Он не готов просто так взять и сгинуть. Эта костлявая морда ему уже опротивела. Старая подруга. — Бурах тоже не согласен с тем, чтобы ты умер, споткнувшись об тумбочку, как последний ишак. Вот и латают тебя сейчас, доктор. Даниил застонал от боли, которая его пронзила. Он чувствовал дыру, зудящую дыру у себя в боку и не мог отделаться от чувства, что это какой-то день сурка. Большие пальцы лезут ему под кожу, цепляют острой иглой. Сейчас он умрёт в третий раз и окажется уже на личном заседании с Богом. Игла проходит сквозь его кожу, как через полотно, нити стягивают её, чья-то ладонь ошпаривает её и оставляет ожоги. — Повторяюсь, сегодня ты не умрёшь. Везучий ты, Бакалавр. Где бы ты был, если бы не Бурах? — Бурах… Шёл бы он к чёрту, Бурах этот. — Это ты зря. Но тебе же лучше. Действие морфия почти закончилось… Сейчас в тебя вольют новую дозу и ты закроешь глаза. А потом проснешься. Тело его напоминало больше вышедший из строя механизм, которые всё никак не входил в строй. Рука чуть ли не искрится в попытке двинуться, а ротовая полость словно залита чём-то тяжёлым — не пошевелить. Лишь глаза могли наблюдать за тем, что происходит вокруг. Он здесь, снова здесь. В этой проклятой Берлоге. Но теперь совсем без сил, без понятия, что ему делать. Прошлая попытка не увенчалась успехом и он проснулся на операционном столе. Даниил сомневается, что попробуй он сбежать ещё раз, он вообще где-нибудь очнётся. Старая подруга его караулила, как любопытная ворона у окна. Но что-то всё равно не так. В Берлоге у Бураха никогда не было так холодно, а тут почти мертвецкий холод. Может, он и вправду не перенёс грубой операции мясника? А то от чего перед ним материализовалась из тени эта вытянутая как башмак рожа… — Эко вы устроили выступление, Бакалавр, — улыбка от уха до уха, ей был знаменит местный театральный режиссер. — Кровавое даже, я бы сказал. Вы бы знали, сколько гноя и попортившейся крови бедному Гаруспику пришлось из вас выкачивать. Совсем коллегу не жалеете. — Ну и пусть не выкачивал бы. Так и так здесь бы всё равно очнулся, — устало выдохнул Бакалавр, с удивлением отмечая, что может говорить. Быть может, режиссёр смог уследить на его лице воистину детское удивление, что не свойственно наученному светилу. От того он хихикнул, опираясь ладонями об свою трость. — Вы и не просыпались, Бакалавр. И, более того, даже не засыпали. На сцене дремать не положено, знаете ли. — Понимаю, — пробурчал Даниил, на что ему махнули почти оскорблённо. — Не понимаете. И не поймёте, пока не перешагнёте через себя. Классическая арка развития персонажа — выход из рамок. Знаете такую? Очень популярная, вечная идея. — Я не драматург, Бессмертник, если вы об этом. — Не нужно разбираться в тонкостях театра, чтобы пойти судьбе навстречу, Бакалавр. Она вас всё равно догонит, как быстро вы бы не бежали. Разобьёт скорлупу, вытянет из зачерствевшей кожи. Вы не намного, но стану чуть больше человеком, чем его куколкой. — Бегун из меня никудышный только. На Судьбу ставите? — Определённо на неё. Я люблю ставки — заигрывать с судьбой. Милая шалость. Так я развлекаюсь, пытаясь отвлечься от горя, которое на меня посылает ваша никудышная с Бурахом игра. Не по сценарию идёте. Но мы можем попробовать ещё один последний раз… С другой вашей реплики. Бакалавр тут же понял, что не способен шевелить языком. Рот набит ватой, зашит титановыми лесками, глаза не видят, словно вместо них на лицо пришли пуговицы. И как он не мог шевелиться на столе, так и не может сейчас. Может, он и вовсе не был на это не способен никогда? Его кожа пошита из разных лоскутов событий, его шрамы — это швы, что связывают каждый день воедино, в один точный образ. Его руки и ноги — культи без пальцев, без костей и мышц, которые могут двигаться лишь по чьей-то воле. А пока он лежит в пустой песочнице, рядом с ним ещё две куклы, одна побольше, другая поменьше. Они тоже не двигаются, их рты и глаза тоже зашиты. Вот изрядно Бакалавра этот город потаскал… Его швы выбиваются, ниточки все такие дёрганные, вот-вот выскользнут. У него потёртый, старый плащ, а из брюха лезет пух. Пуговица падает под ноги, которые способны ходить лишь по указке. Глаз, настоящий и живой глаз, глядел на эту пуговицу. Красный, больной. Его зрачок чёрный, как бездна, на белках выступают вены. Глаз движется, поднимается вверх. Кукла поморгала несчастно. По старой ткани кожи потекла струя свежей, молодой крови. Она прозрела… И тогда вздохнула. Бакалавр проснулся. Точно проснулся, должен был. Всё тело ломит, болит, оно тяжелое. Но он способен двигаться… Он способен пошевелить пальцами, сжать челюсть, чтобы разогнать в засохшем рту слюну. Он обнаруживает себя, в очередной раз, на топчане в Бураховой Берлоге. Изначально, он бы начал вновь недовольно пыхтеть и щурить глаза… Но теперь, думается, зря он это. Уж лучше лежать на старом матрасе и под пыльным пледом, которые вот-вот моли пожрут до дыр. Лучше холодного хирургического стола. Лучше холодного пола Театра. Пальцы тянутся к теплу, к лампе у стола, которая горит в полной темноте. Выжигает глаза, от неё становится неуютно. — Если ты ещё раз свалишься, поднимать не буду. Бурах стоял над ним, появился так же внезапно, как и обычно. Данковскому бы от шока ударить себя локтем по носу, да вот сил совсем нет. Он лежит с вытянутой к лампе рукой и смотрит на потревожившего его покой мясника. В его руках тарелка чего-то горячего. Пар идёт, далеко летит, как дорожка, по которой могут скакать искорки. Нет, надо встряхнуть головой. Если он думает о таких мелочах как о чуде, скоро додумается и до ангелов, которые выглядят как световые колонны ростом с небо. Бурах не прекращает дырявить взглядом, пока рука вновь не ляжет на одеяло, слегка царапая пальцами от раздражения. Он садится рядом. Слишком близко, стоит добавить. Ранее он сидел разве что в области колен, явно сам не радуясь компании столицы. Теперь он сидел подле его груди, перешивая что-то в своей миске деревянной ложкой. Старая ложка, явно много лет видела. И миска не нова, вон, трещинка на ней небольшая, кабы совсем не треснула и не вылила содержимое Бураху на колени. Хотя… Данковский бы посмеялся. Уж очень давно он не посещал всяких смешных представлений. Но его надеждам не суждено сбыться — Бурах постукивает ложкой по краю миски, явно заставляя человека подле него слегка поморщиться от звонкого звука. Для Бураха он был едва слышим, а вот Данковского чувства обострились в сто раз. Бурах набирает в ложку содержимое. Оно красное, в нём плавают кусочки мяса и другой пурги, которую туда намешали. — Это просто борщ, — проворчал Бурах, явно боком чувствуя пронзительный взгляд Данковского. — Не снадобье…? — прохрипел Данковский, едва владея своими связками. — Я в тебя пару порций влил, пока ты на операционном столе меня посылал, — усмехнулся Бурах, от чего у Данковского глаза округлились. — И ещё добавил, пока ты во сне ворочался, — Бураху бы улыбнуться от того, что у Данковского от снов таких чуть ли не кишок скрутило. Но, если подумать, зла он ему никогда не желал. Как, в принципе, и добра. Он протягивает деревянную ложку к губам больного доктора, наблюдая за его реакцией. Губы хватаются за дерево, вкус овощей и мяса смешивается на языке с аппетитным, горячим бульоном. Данковский шевелит щеками, и проглатывает свою первую порцию. Бурах удивлённо приподнял брови, от чего Даниил посмотрел на него со скептичным выражением лица. Словно в него не верили на этот счёт. Тогда Гаруспику ничего не оставалось, как продолжить. Порция за порцией, глоток за глотком, и вот от борща в миске осталась только пара капель на дне. На часах у стены стукнуло за полночь. Скоро начнёт светать. Пантомима уже сыграна в Театре. Каждую ночь из неопределённого интереса он посещал представления, что ставил Бессмертник в стенах своего Театра Смерти. И каждый раз выходил оттуда, понимая, что загадочный драматург знает чуть больше, чем он сам. Право слово, его это не на шутку бесило. Но после сна на столе в пустом театре, в компании Бессмертника, злоба — непозволительная роскошь. Здесь нужно думать рационально. Разбираться во времени, разобраться в том, как его предугадать и заставить стрелки крутиться по его хотению, по его велению. Как это делает Бессмертник. Так он победит. Так он изгонит Смерть. Но сейчас ему надо переварить борщ в своём несчастном желудке, который изголодался по хорошей пище и начал поедать самого себя. Там он и до Смерти дойдёт маленькими шажками. Или, если повезет, она сама к нему прилетит на крыльях времени. Ту-т он их ей и обрежет. — Не плюнул в меня ложкой, уже хороший знак, — усмехнулись рядом с ним, небрежно ставя посуду на стол. — Так говорите, Бурах, словно я каждый день в вас посудой бросаюсь. — Не посудой, но оскорблениями вполне. Не в обиде, если что, — эта ухмылочка взялась совсем из ниоткуда. Бурах редко улыбался. А тут он всё не перестанет хохмить. — Но если всё равно хочешь искупить вину, можешь начать уже звать меня по имени. Спасибо хоть, что реже стал Ворахом меня кличить. — Артемием-то? — Нет, Артемидой! Конечно, Артемием. А то сколько дней друг друга знаем, всё по фамилиям друг к другу. Да и жизнь я тебе спас, породнились чутка. — Откуда столько позитива, Бу… — затянул слегка Данковский, глядя прямо собеседнику в лицо. Нет, улыбка этому лицу совсем не походит. Выглядит жутко. — Артемий. Артемий, да. — Мы ещё вдоволь наплачемся. Чего бы мне не посмеяться над великим светилом медицины? — Смейся, Ворах, смейся. Потому худо будет. — Ну вот опять ты! — гаркнул Бурах, взмахивая на больного рукой. У Данковского была паскудная улыбка с потрескавшимися губами. Артемий закатил глаза. — Змей ты. Могой. — От быка слышу. Врач и целитель препирались, попутно переходя на хриплые смешки. Они могли делать это до бесконечности. Но время неумолимо, как однажды услышал Данковский в стенах дома Георгия Каина. А потому, Артемию пришлось взять посуду в руки и встать с постели. Он взял в другую ладонь светильник, после чего Даниил его окликнул, прикрывая зевок. — Почему ты спас меня? — все знали, что разум и сердце не ладят. И Артемий упустил очень хорошую возможность избавиться от своего недруга раз и навсегда. — Ты нужен городу, Данковский. Как и я. Ребёнку понятно. — Я думал, что мы стали звать друг-друга по именам, — с наигранно прискорбным лицом буркнул Данковский, поправляя подушку. — Ах, прости, Данечка. Забылся, — Артемий приложил руку к груди, а Данковский аж вспыхнул, от чего Артемий глухо засмеялся. Он потушил огонёк в лампе, пожелав коллеге сладких снов и быстрого восстановления. Скрылся за стенкой. Данковский засыпал под звон посуды и скрип деревянного шкафчика. И перед тем, как окончательно сомкнуть глаза и отдаться Морфею в его царстве, он сквозь ресницы разглядел силуэт пернатой твари у темном углу. Она довольно клацала клювом, а после испарилась во сне.