Венок обрывков

Только вера двигает горами… Из марша Русской освободительной армии

Жил в горах князь, и взяла его однажды зависть: как же так, что папских рыцарей все уважают, а его-то и защитником веры не почитают, даром что магометан бьёт каждый год? И захотел он стать самым страшным воином, которого свет не видал. Да много ли навоюешь, когда у турок солдат — как саранчи, а у тебя одна только дружина в худых портках? Одной удалью да острой саблей войну не выиграешь. Закручинился князь, задумался. И когда он думу горькую думал, пришёл к нему книжник с чёрной бородой, страшный и несуразный: сам с болот мокшанских, на голове чалма, на шее крест косой налево, а в руках книга арабская, по-гречески писаная — Некрономикон. Уж о чём они говорили, так то одному чёрту известно, а только стал князь упырём с тех пор, а дружина его — стригоями. С той поры и завелись по всей Валахии кровососы. То давно было, того и деды дедов не помнят, да и тех дедов деды не шибко вспоминали. Не осталось от того князя ничего, кроме страшных сказок. А вот что осталось, то по тёмным углам пряталось, света белого боялось. Может, не всю дружину турки перебили, а может, то другой был кровосос, кто ж его знал. Знали только все, что от Олта до Днестра после заката надо двери прочно запирать, и острый кол у окна ставить — чтобы видела нечисть, что в доме ждут её. Проходил в тех местах однажды монах, и увидел похороны. Спросил он люд: кого хоронят? Ответили ему: старого Михая несут, выпил его кровосос насмерть. Пошёл инок за гробом, и видит, что на кладбище целый ряд могил свежих, где земля даже не усела, а там и старики лежат, и дети малые, кто себя защитить не смог и до помощи не дозвался. Как вернулись в село, так монах и сказал: упокоить надо вашего упыря, так делать и буду. Бабы завыли, конечно, да повыли и перестали, а мужики и спорить не стали — видят, что монах от своего слова не отступится, да и сил у них не было спорить. Плотник пошёл доски стругать на гроб, а могилу копать никто и не стал. Ведь и без пришлого инока по пять новых ям копали на кладбище каждый день, и пустыми те могилы недолго стояли. Как солнце скрылось за горой, так монах выгнал батюшку из церкви, все двери настежь раскрыл и встал у алтаря, ждёт кровососа. Долго ли, коротко, а как пропал последний лучик, вылезло из темноты страховидло ужасное. Рожа вытянутая, грязный как чёрт, шипит и ядом плюётся, и кривится-извивается, как змея — подошёл к церкви и ну ругаться, последними словами и монаха, и церковь поносит. Говорит ему монах: что же ты, стригой, впустую ругаешься? Если биться хочешь, так зайди и бейся, а не можешь порог церкви переступить — так иди в могилу и лежи там. Ухмыльнулся кровосос и говорит: не стригой-то я, а упырь, и никакого вреда мне не будет в церкви. Зашёл внутрь и схватил монаха, а тот и пошевелиться не может, ведь силища-то у мертвеца дурная-предурная от самой земли, никак не пересилишь такого. Оторвал упырь монаху руку по локоть, и начал кровь пить. Пьёт, пьёт, напиться всё не может, а монах не помирает и кровь у него не кончается — вот такое чудо. Молится инок, призывает святых заступников, чтобы воздали каждому, а упырь кровь его пьёт и хохочет: твой Бог — Бог живых, а я-то мёртвый, не будет мне никакого воздаяния! Сам смеётся, а от руки оторваться не может, и не видит, как живот его раздувается. Раздулся упырь, словно комар, да и лопнул. Одни лишь клочки от него по всем углам разлетелись. В тот же момент гора подвинулась, обвал случился, и село то вместе с церковью как псина языком слизала. Один лишь инок невредим остался, а на камнях, где кровь его упала, расцвели в тот же миг алые маки. Услышали его святые заступники, и воздали живым тем, что заслужили, а мертвеца не тронули — сам себя тот упокоил. Вот такую сказку рассказал, да прибавить не забыл: много всякого страховидла водится от Днестра до Дуная, а только нет страшнее нечисти, чем человек. А где живут по-божески, там никаких упырей не водится.