Развей мою боль – Смотри мне в глаза

             Утро Антона, как и любого рабочего человека, в какой-то момент начало напоминать день сурка. Он работал на нынешней работе уже больше двух месяцев и этого хватило, чтобы выучить, когда ему надо выходить из дома, в какой вагон метро садиться, чтобы выйти прямо к нужному переходу, и более того — на какое место уместить свою задницу, чтобы заходящие с утра в вагон бабки замечали его не сразу. Иногда фора в несколько секунд это очень много — за это время можно успеть уместить свою голову на перегородку поручня и закрыть глаза. И, может быть, хищный взгляд бабки, которая хочет согнать кого-нибудь со своего места, пропустит тебя, как когда на войне просто обходят стороной труп.       Он уже выучил, когда открывается его любимая кофейня, практически всегда с точностью мог предсказать, кто сегодня там будет работать, всегда настраивался на то, что сегодня он в очередной раз сядет в первую дверь третьего с начала вагона поезда на своей станции, и точно знал, что встретит там своего «знакомого».       Так, наверное, происходит всегда, когда часто вынужден находиться в одном и том же месте — ещё и общественном. В самый первый раз, когда Антон ещё не знал, что ему предстоит встречаться с этим мужчиной часто, Городецкий просто скользнул по нему взглядом, удивившись строгому костюму и портфелю.       Да и быстро забыл, закрывая глаза и вслушиваясь в голос, поющий в наушниках.       В следующие разы Антон его, наверное, не замечал или не обращал внимание. В любом случае, потребовалось какое-то время, чтобы Городецкий начал отличать этого мужчину в вагоне от всех остальных. Все-таки уже месяц — четыре недели — двадцать четыре утра подряд, если точнее, они ездят вместе в одном вагоне.       Причем вид мужчины никогда не меняется — он всегда при строгом костюме, всегда с немного унылым лицом, будто съел лимон. Впрочем, Антон его прекрасно понимал — сам на работу ехал… Мужчина всегда выходил на БКЛ и судя по его внешнему виду явно направлялся в сторону делового центра, а Антон ехал дальше по радиальной в сторону кольцевой…       Нельзя точно сказать, когда для Городецкого встреча с этим мужчиной стала ритуалом — просто теперь каждый раз, спускаясь в метро, он думал, встретит ли его в этот раз — или его уже унес поезд минутой ранее? Поэтому в какой-то момент, когда Городецкий начал его видеть, слабая ухмылка неосознанно появлялась у него на лице — какая-то победная, что ли. Типа: «Ха! Выкуси, судьба, мы все-таки снова встретились».       Городецкий обводил взглядом вагон, находил своего визави и успокаивался до своей станции — разве что открывая глаза, провожая чужую спину, когда мужской голос объявлял станцию, где был переход на БКЛ.       Это происходило так часто, что в какой-то момент, когда Антон снова не сдержал радостной улыбки, плюхаясь на свое место, загадочный мужчина неожиданно поднял свой серьезный взгляд темных глаз и… улыбнулся в ответ. Впрочем, тут же скрываясь за газетой «Metro». Сбежавший с витрины дорогих костюмов мужчина больше не поднимал глаза, полностью обратив своё внимание на газету, а Антон сидел весь красный, то и дело кидая настороженные и боязливые взгляды в его сторону, так и не успокоившись, даже когда станция с переходом на БКЛ была успешно преодолена…       В следующий раз мужчина кивнул уже сам. И Антон не сдержал смущенной улыбки, впрочем, тут же делая вид, что у него что-то важное есть в телефоне. Городецкий практически кожей чувствовал, как его немой знакомый — на этот раз без газеты — буквально сканировал его взглядом. Давно Антон не чувствовал себя настолько голым… или ему просто казалось?       В любом случае, он с удивлением заметил, что у него дрожат руки, как только он проехал станцию с переходом на БКЛ.       Это беззвучное знакомство продолжалось ещё какое-то время. Теперь мужчина начал садиться напротив Антона, иногда они переглядывались, когда в вагон заходила шумная толпа молодежи и общалась о чем-то слишком смешном слишком громко — и улыбались друг другу — Антон — неуверенно, но искренне, а сидящий напротив — с ехидством и пониманием.       Это и правда стало ритуалом. Это даже было в какой-то степени комфортно — в какой вообще может быть, учитывая, что они полные незнакомцы и видят друг друга всего лишь минут пятнадцать несколько дней в неделю.       Антон иногда в эти моменты любил включать всего две песни — «Несовпадения» СЛОТ и «Метро» трактор боулинг. Потому что обе они про незнакомцев, что случайно встретились в метро… прямо как они с этим… мужчиной. Боже, Антон даже не знает как его зовут… Это добавляет некого шарма к прослушиванию…       И плевать, что одна из них — про любовь, а вторая вообще… с несчастным концом. «Не знаю, кто ты, как далеко ты и где ты ждешь меня. Я обещаю, не опоздаю, ведь ехать в никуда, всего лишь вечность…»       С несчастным концом, но зато — как красиво…

***

«Я бегу сквозь город без лица, В огнях подземного кольца. И летят сквозь землю поезда Из ниоткуда в никуда. В никуда…»       Зима. Отчетность. Усталость и духота.       В последние недели декабря на работе на него наваливается слишком огромное количество дел — он работает слишком много, уезжая и приезжая домой в кромешной темноте, с болью в голове, лишь с временем, чтобы поесть и поспать. Нет времени даже сходить в душ, поэтому он тратит его максимально экономно: сначала помыть волосы, согнувшись над ванной, даже не раздеваясь, потом, пока они сушатся, поесть, и только после этого — лечь спать, до будильника в пять утра, что разорвет теплую реальность одеяла по кускам, врываясь в мозг головной болью, которая, кажется, преследует его даже во сне.       Он спит по дороге на работу, дыша слишком часто от духоты метро и невозможности снять куртку — для этого надо было двигаться, а для этого у него нет ни малейших сил. У него есть силы лишь на то, чтобы доползти до своего вагона, поставить рюкзак в ноги — и плевать, что он промокнет от снега с ботинок, и, прислонившись к холодной перегородке, закрыть глаза.       Так продолжается несколько недель — пока в тридцатых числах у него не начинает срывать предохранители. Он измеряет температуру с утра, потому что чувствует себя так, будто его несколько раз пережевали и выплюнули на тарелку Сатане, однако градусник не показывает ничего, кроме «36,9», что вполне объясняется теплым одеялом и пледом, в которые Антон заворачивается по ночам. Он, как старик, измеряет давление, но, путаясь в показателях, так и не может понять — низкое у него давление или высокое.       Он прекрасно осознает свою кружащуюся голову, но просто лечь дальше спать ему нельзя — у него сегодня отчет с презентацией по проекту… если он доедет до работы живым, конечно… Поэтому Антон пытается пропихнуть себе в горло что-то шоколадное — не получается. Он давится и шоколадным кексом, и обычным шоколадом, все, что он может — просто пропихнуть в себя теплый сладкий чай.       Шарф душит, поэтому он нервным движением одергивает его, выходя из квартиры. Трясется в автобусе, снимая шапку, и даже не думает надевать её, когда выходит из автобуса — наоборот, он вытирает мокрый лоб ладонью, зевая — совершенно точно от давления, потому что его ведет, потому что легкие начинают болеть и колоть невидимыми штыками, потому что ему плохо и хочется прилечь к бомжу, что, свернувшись калачиком у стен метро, спит. Но он не ложится — побеждает самого себя и идет в метро, расстегивая куртку до конца, развязывая шарф.       Он еле как доползает до почти уехавшего поезда, пытается не сблевать, пока идет по мчащимся в темноте вагонам до своего места, и плюхается, тут же принимая позу, в которой ему не так уж и плохо — укладывая голову, лишь бы не держать её самому, и прижимая к чему-то холодному.       Дрожащими руками он достает наушники, пытается дышать глубже и размереннее. «Останься со мной. Стой! Вернемся назад. Тень! Развей мою боль. Смотри мне в глаза. И там, глубоко, у самого дна Увидишь, что я сгорела дотла — одна…»       Его тошнит от трясущегося вагона, от голоса и даже от того, что он сосредоточенно его слушает, не отвлекаясь. Приходится переключить на что-то английское — Городецкий пытается сфокусировать все сознание на этом, лишь бы не чувствовать, как холодны его конечности, будто онемели, как тяжело ему дышать, как тряска метро его не успокаивает, а лишь делает хуже.       Он дышит. Дышит на счет — глубоко, размеренно, дышит, считая самому себе: «Вдох… выдох». Но все равно срывается на нервные, на судорожные вздохи, что пропадают, уходят сквозь лёгкие и рёбра, как в черную дыру, совершенно точно не делая легче, а будто образуя вакуум ещё больший, чем был до этого.       Антон водит холодными пальцами по своему лицу, в сотый раз зевает, дрожа то ли от его продолжительности, то ли от изнеможения, и это состояние тянется, кажется, вечность.       Ему плохо. Он хочет выйти на первой ближайшей станции, но знает — если выйдет, то больше не сможет сесть, потому что все сидения займут. А это значит, что ему придется в таком состоянии стоять… он просто не выдержит. Упадет или сблюет кому-нибудь в сумку…       Он открывает глаза и мысленно стонет — он проехал всего три станции. А по ощущениям — проходит вечность. Ещё и поезд, как назло, будто медленнее едет, притормаживая…        Ему ехать ещё… он даже не может посчитать — слишком много. Поэтому он начинает считать все станции на ветке — по памяти — от одной конечной, до другой. Это немного отвлекает и вот, он проезжает ещё одну станцию.       Но теперь мозг не получается этим отвлечь, он снова понимает, что ему плохо. Городецкий водит руками по лицу, стягивает куртку, упирается локтями в колени и прячет там лицо, пытаясь дышать.       Но становится лишь хуже — он практически может чувствовать, как тяжелеет его голова, готовая вот-вот сорваться вперед в обмороке, чтобы свалиться кому-нибудь под ноги из тех, кто сидит напротив.       Он поднимает голову, трется виском о стену, снова дышит — а что ему ещё остается? Голова кружится, и он уже начинает искать варианты, куда можно будет если что сблевать… на станции легче, а если его прямо в вагоне прихватит? Он начинает обводить больным взглядом тех, у кого есть в руках пакет…       Надолго его не хватает — рябь цветов и духота душит его сильнее, чем что-либо когда-нибудь до этого — он закрывает глаза, сидит так немного и наклоняется за рюкзаком, где лежит бутылка воды. Он пьет и ощущает, как бухается вода в пустой желудок, как начинает сосать под ложечкой, как живительная влага едва ли делает ситуацию лучше.       Он еле убирает воду, снова откидывается, и даже так у него продолжает кружится голова так, будто он выкурил сейчас пачку сигарет. Это, кстати, понимает он, как раз идеальное описание того, что он сейчас испытывает:       Хочется скулить, блевать, перестать ловить вертолеты и слабость в теле. Ну и конечно обращения к Богу, лишь бы это скорее завершилось, а он за это, обещает-обещает, будет хорошим мальчиком и вообще — в церковь сходит! Типичные русские договоренности с небесами…       Бог не приходит на помощь, и Антон понимает, что ему надо будет выйти на следующей станции, чтобы немного посидеть и прийти в себя, иначе он точно потеряет сознание.       Он еле открывает глаза. Через одну станция — с переходом на БКЛ. Отлично. Там точно есть скамейки, он прекрасно это знает. Только вот мир явно против него.       Только поезд отъезжает от станции, и Антон поднимает глаза на табло с списком станций, будто это может ускорить машиниста, как тут поезд начинает снова замедляться. И останавливается.       Антон прикрывает глаза, пытаясь дышать. Все нормально. Такое бывает. Происходит перегон, сейчас поезд проедет и они тронутся. Все нормально. Скоро он выйдет, отдышится. Если что — пойдет к дежурному по станции… у него-то явно должен быть нашатырь… правда ведь?       Антон дышит. Дышит, чувствуя, как нарастает гул в ушах, как их закладывает, будто его оглушило, пока колонки в поезде не производят какой-то механический хрипящий звук и еле понятный голос машиниста не объявляет:       «Уважаемые пассажиры, на путях к станции произошла небольшая авария. Поезд отправится дальше как только её устранят. Просим прощения за неудобства.»       Городецкий пытается прокашляться, но у него ничего не выходит. Он даже не обращает внимание на то, как это звучит в полной тишине вагона.       Он обхватывает себя руками, пытаясь отвлечься — не получается ни на музыку, ни на тихие разговоры некоторых парочек в вагоне. Кто-то смотрит то ли тикток, то ли ютуб шортс, но даже это не помогает.       Он точно тут упадет. Или умрет. Или все вместе… «Вдоль по тоннелям и ночным перронам, По переходам, и пустым вагонам.»       Если он доедет до работы — он упадет на самый первый диванчик и будет лежать там. И плевать, что скажет начальник. Хотя, если эпично упасть прямо на презентации проекта, может быть ему даже выделят несколько выходных?       Он начинает трясти ногой — это нервная вещь, которая, он знает, бесит очень многих, сейчас успокаивает — потому что это размеренные движения, на которые можно отвлечься. Потому что чем больше он думает, что ему плохо, тем хуже ему становится.       У Антона не получается даже улыбнуться — это занимает слишком много сил. Поэтому он просто отмечает эту шутку про себя как «смешную» и пытается быть в сознании и дальше, даже если голова наливается свинцом чуть ли не в буквальном смысле, все стремясь встретиться с полом вагона.       Он пытается внушить себе, что все нормально — не он первый, не он последний, многие с таким сталкиваются, и все выживают. Нет ничего страшного, если вдруг ему станет совсем уж плохо и ему придется пойти к дежурному по станции. Все будет хорошо, обязательно будет…       Но почему-то эти мысли делают только хуже — нога начинает болеть, стопы горят холодом, будто он сейчас и не в ботинках, а живот крутит.       Городецкий снова меняет позу, пытаясь найти такую, где бы его так не шатало. Рядом сидящая женщина встает и идет в другой вагон — Антон даже не знает, это из-за него или она просто поняла, что ей надо в начало поезда… В любом случае Городецкий распрямляет плечи… «Я словно тень скольжу по краю света, Тебя зову, но снова нет ответа…»       … лишь для того, чтобы свести их обратно. Он даже не слышал шороха одежды или шагов, как к нему на свободное место кто-то подсаживается.       Ему плевать — он пытается дышать.       — Молодой человек, с вами все в порядке? — спрашивает тихо мужской голос — он звучит не обеспокоенно, но участливо.       Городецкий стонет. Про себя, конечно. Чтобы стонать вслух — нужны силы. И хоть какой-то запас воздуха в легких. А у него ни того — ни другого.       — Ну, как сказать… — неопределенно и слабо отвечает Антон, желая лишь одного — чтобы от него отстали. Он чувствует, как сипит голос, как пусто у него в горле и это пугает, особенно когда он начинает зевать и глотка будто сворачивается в несколько слоев.        Нет, серьезно, едва ли он может сейчас сосредоточиться на чем-то, кроме своего желания, чтобы этот день скорее прекратился, и панического ощущения отсутствия воздуха.       Он снова зевает.       — У вас давление? Проблемы с сердцем? Мне связаться с машинистом?       Антон хмурится — вот вроде голос у человека достаточно мягкий и спокойный, а вопросы задает такие, что хоть головой о стенку бейся. Он выдыхает, пытается качнуть головой, но тут же отказывается от этой идеи:       — Нет, не надо. Просто… давление, наверное, упало, да… — пытается пробубнить что-то Городецкий, он шумно сглатывает, ведет рукой по собственной шее. Его начинает потряхивать. Возможно, если бы его оставили одного, было бы лучше.       Ладони и безумно холодные, и безумно потеют. Антон не знает, хочется ему плакать или смеятся — кажется, вместе с плохим самочувствием и застрявшим поездом, сейчас ещё одной его проблемой станет и паническая атака.       Как по заказу, он начинает ощущать, что задыхается.       — Посмотрите на меня, — то ли спрашивает, то ли приказывает мужчина.       Антону мало того что плохо, так ещё неловко. В том плане, что, блин, неужели кому-то не лень возиться с человеком, которому плохо в метро? Неужели просто… О-о-о…       О.       На Антона внимательно смотрит старый знакомый — с темными глазами и портфелем — под стиль строгого костюма. Городецкий моргает. И даже дышать забывает. Но не то, чтобы это хорошее решение в его ситуации.       — Привет, — брякает он неловко на выдохе прежде, чем успевает подумать. Почему-то кажется важным поздороваться и обозначить, что Антон его помнит, нежели последить за своим состоянием.       Мужчина то ли хмыкает, то ли фыркает, но лицо его — доселе лишь слегка сосредоточенное — растягивается в небольшой улыбке.       — Ну привет, — кивает он. — Реагируешь, значит хорошо.       Антон бурчит что-то невнятное — мысли путаются в голове и он совершенно не знает, что можно сказать. Поэтому он ничего не говорит, просто прикрывает глаза, пытается протолкнуть в легкие воздух глотками. И судорожными вздохами. И вообще…       — У тебя паническая атака? — спрашивает мужчина, и берет Антона за руку, чтобы как-то привлечь его внимание. — Откинься, расправь плечи и дыши на счет.       Городецкому хочется огрызнуться, но он делает, как говорит мужчина. Прижимается мокрой спиной к сиденью, открывает рот, но оттуда вырываются лишь тихие хрипы, а не вздохи. Голову кружит, во рту становится сухо, кажется, в глазах темнеет.       — Не могу, — шепчет он и пытается наклониться вперед, но рука на плече ему не дает. Худощавый мужчина то ли куда сильнее, чем Антону показалось на первый взгляд, то ли он сам уже обессилел.       — Можешь, — твердо говорит мужчина. — Откинься, расслабься, закрой рот и дыши через нос. — Антон пытается не засмеяться от того, насколько пошло это прозвучало, но делает все, как ему говорят. Мужчина все ещё держит руку на его плече и сидит совсем-совсем рядом, что если Городецкий этого захочет, он может упасть головой ему на плечо… — Вдох. — Антон нервно вздыхает, и пытается удержать внутри больных легких воздух, пока мужчина не говорит: — Выдох. Молодец. Давай ещё раз, вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Все нормально, поезд просто остановился, скоро он поедет дальше. Вдох.       Антон фыркает: будто он сам не понимает этого! Прекрасно понимает. И даже дышал так же, как дышит сейчас. Но почему то сейчас… его это и правда успокаивает. Он снова зевает.       — У тебя ещё и давление, да? — тут же просекает мужчина. — Продолжай дышать глубоко, расстегни ворот рубашки и скинь с плечей куртку.       — Что, даже не познакомимся сначала? — спрашивает Антон, находя на это в себе силы, и тут же мысленно отвешивает себе оплеуху. Лучше бы не находил. Мда. С низким давлением ему и правда… думается хуже…       Мужчина фыркает.       — Может тебя ещё на свидание сводить, мальчик? — снисходительно интересуется он, и Антон вспыхивает от такого обращения, начинает дышать чаще. Какой же он мальчик! Когда он…       — Я Антон, — бурчит Городецкий.       На чужом лице мелькает какая-то смешанная эмоция, явно положительная, потому что чужая улыбка становится чуть шире и лукавее.       — А я Артур. Приятно познакомиться. Теперь расстегнешь рубашку, чтобы свежий воздух поступал активнее и тебе стало легче? И дыши давай.       Городецкий что-то ворчит в ответ, но пытается дрожащими пальцами расстегнуть рубашку, при этом продолжая глубоко дышать. Почему-то рядом с мужчиной это становится делать легче, и теперь основное чувство, которое испытывает Антон это даже не удушье или головокружение… это просто головная боль.        Чужие руки скидывают куртку с плеч и Антон вздрагивает от этих движений. Вздрагивает и сглатывает. А Артур следит.       — Ещё на одну, — говорит мужчина, когда Городецкий расстегивает несколько пуговиц.       — Куда ещё-то? — устало спрашивает Городецкий. Он хотел бы пошутить, что мужчина просто хочет видеть его раздетым, но не уверен, не набьют ли ему за это морду… Хотя в таком состоянии ему что набей, что не набей — одно и то же.       — Давай-давай. Вода есть? Доставай.       И Антону ничего не остается, кроме как поднять рюкзак и протянуть его Артуру с тихим «там». Городецкий прикрывает глаза, но знает наверняка, что Артур хмурится и с брезгливым видом оглядывает его полуживой рюкзак, который ещё, наверное, и мокрый, из-за растаявшего снега.       Антон слышит звук молнии и в следующий момент ему вручают уже открытую бутылку:       — Выпей несколько глотков, а потом набери немного в ладонь и разотри шею. Шоколад есть?       Антон отрицательно мычит, потому что начинает пить. Артур тем временем копается в своем портфеле.       Холод воды заставляет Антона вздрогнуть — аж в глазах темнеет, но это хотя бы отвлекает от кружащейся головы… в какой-то мере ему действительно стало легче… Городецкий ещё водит холодной рукой по шее, как ему под нос протягивают шоколад риттер спорт — с орехом и ромом.       Антон поднимает удивленный взгляд на Артура.       — Ешь, — приказывает он. Потом поясняет: — Я работаю с теми, у кого давление пониженное. Для них и таскаю. Так что бери спокойно.       — Меня учили у незнакомцев шоколад не брать… — слабо шутит Антон, но плитку принимает.       Правда её практически тут же отбирают обратно, потому что у Городецкого не получается её открыть — слишком ослабли пальцы.       — Ты два месяца мне глазки строишь. Не такие уж мы и незнакомцы.       Городецкий, если бы к нему в голову поступало достаточно крови, заалел бы сейчас. А так — лишь немного покраснел. Кстати, слегка от этого даже слегка полегчало…       — Тогда я просто люблю российский шоколад… Бабаевский, — бурчит он неловко, закидывая кусочек в рот. Он не желает таять, а только вяжет во рту, чуть ли не сворачивая скулы изнутри.       — Я запомню, — серьезно кивает Артур и внимательно следит за чужим лицом. Видит нахмуренные брови и тут же спрашивает: — Хуже стало?       — Нет. Просто ром и зарубежный шоколад вещи несовместимые. Я пиздец как хочу пить, простите за мой французский, — недовольно шипит Антон — удивительно вообще, откуда у него берутся силы на недовольство.       Артур молча протягивает ему бутылку.       — При пониженном давлении важно есть хоть какой-нибудь шоколад. А если стало плохо, то надо бы выйти на свежий воздух и посидеть или полежать. В новых вагонах совершенно спертый и сухой воздух, а окно открыть нельзя, — бурчит он недовольно, и Антон усмехается: Артур в этот момент похож на бабку. Впрочем, Антон даже не вслушивается в слова — конечно, он и так это все знает. А поэтому просто слушает чужой бархатный баритон. Где такие голоса вообще раздают..? — Поэтому тебе бы выйти на следующей станции, посидеть… Или полежать.       — С тобой? — удивленно спрашивает Антон, заглядывая мужчине в глаза.       Артур поднимает брови:       — Полежать?       Городецкий моргает. Потеряно, как котенок.       — Выйти… — тихо уточняет он, все-таки стыдливо алея.       Мужчина смотрит в упор, а потом хмыкает, глаза прикрывая:       — Со мной, со мной. Тебе легче?       Антон не понимает, к чему конкретно относится этот вопрос — к его состоянию в целом, ли к тому, что Артур согласился с ним выйти… Поэтому…       — Да, — отвечает он.       «Уважаемые пассажиры, поезд отправляется, пожалуйста, держитесь за поручни.»

***

      Они разошлись на станции БКЛ. Хотя Артур настойчиво предлагал проводить его до кольцевой. Антон бы и рад, но… если бы он согласился, то он бы точно натворил какой-нибудь глупости. В его-то невменяемом состоянии…       Так что он доехал до работы один, взял сладкий кофе (так и не выпил его), проект представил, все отчеты сдал, на диванчике в коридоре полежал.       До дома он тоже с горем пополам, но доехал — ему, конечно, было плохо, но не так, как утром. Возможно, помогла шоколадка с орехами и ромом, кусочек которой он съел, когда проезжал станцию с переходом на БКЛ.       А дальше… а дальше — новогодние выходные. На которых он только и делал, что спал, пил чай и воду и ел только полезную еду. Восстанавливался так сказать.       А восьмого января, в понедельник, Антон рвется на работу раньше обычного.       В третьем вагоне с начала поезда он не идет на свое место — садится напротив него, к мужчине.       Артур убирает газету.       — Привет, — тихо говорит Антон, и голос его немного срывается. От трепета и беспокойства.       — Ну привет, — мужчина склоняет голову в бок, словно хищник, и смотрит Городецкому в лицо.       Антон собирается с мыслями, чтобы произнести все четко и уверенно, но выходит все равно неловко и скомкано:       — Разрешите… пригласить Вас на кофе? За спасение… — от волнения Антон даже переходит на «Вы».       Мужчина сверлит его взглядом, несколько раз моргает. Остается абсолютно безучастным — настолько, что даже не удостоившись ответа, он просто отворачивается, начиная искать что-то у себя в портфеле.       Городецкий кусает губы. Блять. Кажется, ему не стоит надеяться даже на номер телефона…       Он нервно сжимает руки на своих коленях в замок, думает, насколько неловко будет, если он сейчас отсядет обратно на свое место… раз уж с ним не собираются даже вести диалог…       Сердце сжимается, а потом обреченно падает вниз.       — Только если Вы пообещаете мне не падать в обморок, — неожиданно мягко говорит Артур, вытаскивая и протягивая Антону шоколад.       Городецкий удивленно смотрит на плитку.       Бабаевский.