Ты был предателем

      — Так мы с вами были любовниками?       Сегодня Этельстан решился рассказать ему, что в его мире, в той прошлой жизни, от которой его лечат, Ингильмундру, его терапевту, отводилась особенная роль. В этой жизни ему была дана не меньшая, но сравнить мог только Этельстан.       Для Ингильмундра он был лишь очередным пациентом с подозрением на бред. Этельстан пока что скрывал правду, сдержанно повествуя о своих «снах». И, конечно, никогда не говорил, что Ингильмундр в той их истории оказался предателем.       В этой — он сидел в своём дорогущем кожаном кресле и помечал что-то в блокноте, неизменно опуская в него глаза каждый раз, как Этельстан повторялся. И Этельстан не уставал по кругу твердить одно и тоже, тщетно пытаясь доказать свою вменяемость.       Сегодня была новая деталь.       — Стало быть, в Средневековье бог не карал за мужеложество?       — Карал, — Этельстан почти что был обижен на такую скудную реакцию психотерапевта-когда-то-там-любовника. — Мы пытались вымолить прощение.       — Каким образом?       «Я пытался», — подумал Этельстан. — «Ты пытался лишь водить меня за нос как ребенка. Им я и был».       — Как всегда. Разрушением, — философски отвечал он.       На какое-то время Ингильмундр замолчал. Он, думалось Этельстану, позволял себе с ним гораздо больше, чем мог с другими клиентами. Например, периодически отворачивался и смотрел в окно; что уж там его привлекало, Этельстан даже не пытался отследить. Взгляд его был вдумчивым, губы мягко смыкались, хотя он явно о чём-то напряженно размышлял. Будто верил, будто пытался. Давая надежду из раза в раз.       Эта вселенная, в которой они могли бы попытаться быть счастливы. Но Ингильмундр, чёрт возьми, ничего не помнил. Этельстану хотелось наброситься на него и избить до полусмерти. А потом целовать, пока не кончится воздух. Хотелось встать на колени и умолять его вспомнить. Хотя бы притвориться. Впрочем, Ингильмундр и так делал это неплохо. Не округлял глаза, держался лучше, чем все предыдущие его терапевты, хотя ему было позволено реагировать как угодно. Ведь Ингильмундр был непосредственным участником всех событий, которые однажды утром всплыли в памяти Этельстана.       Всплыли в памяти и с тех пор лишили покоя.       Аппетита, сна, смысла жизни.       В самый первый раз он скупил всевозможные лекарства, что продавались без рецептов, от всех недугов. Может, температура, может, уровень сахара повышен? Может, сотрясение. Все доступные без направления исследования провёл, но проблема оставалась нерешённой. Проблема выжженного до черна места, где прежде находилось сердце. Сердце, которое билось в такт с окружающим миром. А теперь все вокруг стало чужим. И каждый новый сон, ввинчиваясь в сознание до упора, напоминал, напоминал, напоминал об ушедшем.       Он бесцельно бродил меж домов, по шоссе уходил на тысячи километров, но нигде не было покоя. А там, где был, была одновременно и тоска, и боль, — тупая, ноющая, неописуемая ни одним известным словом. Таких слов было не найти и в той жизни, впрочем, в той жизни было не так больно. Первый раз, оказалось, не так больно.       Проживать будто единожды — разве это страшно? Слиться со всем своим предыдущим опытом, почувствовать пустоту от наполняющих тебя множественных вселенных, рассыпаться на атомы сожалений и потерь — вот настоящая мука, сильнее любых орудий, острее любого клинка, горячее свежего пепла от погребальных костров.       Церковь Святой Эдгит. Вот что было его единственным знакомым тут местом. Местом, лишающим всех сил. Он набрел случайно и узнал в скульптуре человека, которого и в прошлый раз не успел сделать частью своей истории. Но она была, где-то там, его потерянная сестра, близняшка. Теперь они едва были похожи: заплаканный мальчик тридцати лет и совершенство, вырезанное в камне. Совершенство, совсем ничего общего не имеющее с правдой, но кого теперь волновала достоверность? Кроме него, кого волновали дела минувших столетия назад дней?       Нельзя было назвать это верой, любовью тем более, но Этельстан почти был убежден, что бог, или даже несколько богов, наблюдали за ним, смеялись и тыкали пальцем. Он ему не верил, он в него не верил. В этой жизни и Ингильмундр отрицал существование высших сил. В прошлый раз он предал ради своих богов его любовь, первую и последнюю. Может, оттого так пусто в груди теперь?       Он умер одиноким. Без наследников, без теплой руки любящего человека, отсидев на престоле жалких пятнадцать лет. И ветер из того леса, где земля пропиталась кровью и утраченными чувствами, за тысячи километров от его замка, завывал прямо в его покои. И песню свою пел до самой смерти. Отходя, Этельстан наконец почувствовал, как утихает головная боль. Наступал покой.       Теперь голова гудела каждый день. Пустотой и тоскою. И она раскалывалась на части на сеансах, в присутствии Ингильмундра. Единственного, кого он был проклят повстречать вновь. И не иметь возможности что-либо исправить. Забыть никак не получалось, прогнать воющую бурю из грудины не выходило. Этельстану хотелось что-то сделать: дотронуться, прижать, убежать, зарыться в землю. Только умирать не хотелось. Не хотелось умирать там, не хотелось и здесь. А жить — теперь было чем-то абсолютно безликим, серым и пресным.       Эту вселенную он не знал наперёд, да ему и не хотелось. Душа рвалась обратно, где дверь была не просто заперта, но рассыпана в труху от старости. В тех местах, где он проводил свои дни, теперь выросли новые здания, новые истории; нагромоздились шум, суета, технологии, грязный воздух. Далёкий от того, которым он дышал, этот — обжигал. И он был обречён остаться.       И находиться наедине со своим предателем каждую среду по полтора часа.       Иногда он нарушал правила и прямо в кабинете погружался в грёзы-воспоминания. Один вздох — и он уже мчался по влажному лесу Румковы, убегает от Кинлафа, попутно ища место, куда спрятаться.       — Этельстан!       Ингильмундр действительно много позволял себе. Например, повышать голос.       Потому что написанным им правилом было не уходить в мечтания. Не кормить свою иллюзию, как он говорил. Дома Этельстан даже не пытался, дома он боялся окончательно сойти с ума, никогда не вернуться или забыться, снова поверить, что он бродит где-то между рядов ярмарки в Уэссексе, а потом вернуться сюда… и задохнуться от горя.       А вот под присмотром Ингильмундра — другое дело. Хлесткий звук его голоса, как пощечина, всегда был готов вовремя вырвать его обратно, прежде, чем он сольётся со звуками колыбельной и ласковым поглаживанием по спине. Мамин голос всегда слышался ему, когда он засыпал. И Этельстан почти мог почувствовать прикосновения рук даже здесь, в этой чужой жизни.       — Я буду вынужден сделать длительный перерыв в нашей работе, если вы не прекратите нарушать правила.       Этельстан только медленно кивнул, со смешинкой во взгляде пристально смотря. Ингильмундр рассердился не на шутку. Профессионально ли это было с его стороны? Виноват ли Этельстан в том, что субординация больше не соблюдалась в их отношениях?       Имел ли он право тоже сделать что-то сверх положенного?       Ингильмундр был единственным знакомым тут. Соединяющим звеном. Олицетворял целиком все те чувства, к которым тянулась его избитая временем душа. Даже к тем, которые наполняли его до появления в жизни предателя. Ингильмундр был маяком, светящим для него сквозь тысячи звёздных дорожек, откуда-то из тринадцатого века. Откуда-то из того леса, в котором волком выли не живые существа, но слёзы, кровь и клинок, с хлюпающим звуком погружающийся в плоть.       «Ты был предателем», — признал про себя Этельстан. Признался самому себе: — «И я бы всё сделал, чтобы это вернуть».       Он бы притворился, что это не так. Он бы простил, может. Уговорил бы. Лишь бы вернуть его рядом с собой. Что-нибудь почувствовать — любое прикосновение. Любой звук, будь-то голос его друзей, отца или датчанина, который вкрадчиво шепчет на ухо планы по уничтожению его Англии. Англия выжила, он — нет.       Лицо холодило, как от прикосновения к статуе: может быть, где-то в старом, заброшенном парке он отыскал того Ингильмундра? И сейчас жарким дыханием касается скульптуры? Может, он сам скульптура? Неужели на его земле не найдется музея, в котором стоит огромный каменный слепок его прошлой жизни — Король Этельстан? Он уже не мог определить, где точно находится. И кто он.       Оплотом всего реального, единственной знакомой точкой в переплетении боли и страха, оставался этот кабинет, где его, впрочем, не воспринимали всерьёз. И вот теперь, когда он стер последнюю границу, не дававшую ему сорваться с обрыва, перевернуться внутри чужого мира и миру перевернуться внутри него, смешивая в голове осколки личности, уже ни в чем нельзя было быть уверенным.       И Этельстан продолжать целовать, почти вгрызаясь, пытаясь дорваться хоть до чего-нибудь. До боли, до привкуса металла. До жара внутренностей.       Сколько бы он отдал за то, чтобы снова почувствовать того себя в себе. Но у него, к сожалению, ничего не осталось за душой.       Души не стало тоже.       И он копал всё дальше, рыл землю под собой, вгрызаясь, чувствуя, как гранит и глина сыпятся под ним в крошку, разрезая лицо, но он вжимался изо всех сил, словно до сих пор в Ингильмундра. Боль одновременно была везде и нигде. Может быть, так он убьёт себя — нечаянно? но будет рад. Вдруг следом ждёт что-то лучше вечного скитания по улицам мегаполиса и сбивания Уэссекской пыли под ботинками. Если после смерти нет жизни, если ты не окажешься в месте, которое больше всего на свете желаешь увидеть вновь, то какой в ней смысл?       — Этельстан?       Знакомый голос. Мягкий, звонкий, откуда-то издалека. Но она сидела прямо перед ним, на соседней кровати. И не могла дотянуться. У Этельстана тоже не получалось. Словно стекло между ними. Наверное, это оно изрезало ему лицо.       Он почувствовал, как из уголка рта стекает влага, и опустил голову, чтобы увидеть, как алые капли лениво оседают одна за одной на больничной пижаме.       — Боже, Кинлаф, он прокусил губу! Позови врача!       Ему так хотелось добраться хоть до чего-нибудь, а он вгрызался в губы Ингильмундра зазря. У крови совсем не было вкуса. Но она ощущалась болезненной ранкой на коже. И пачкала рубашку.       — Этельстан, ты слышишь меня? — почти умоляла она.       Он её слышал. Голос был знакомый. В лице он тоже узнавал Эльфвинн. Но дотянуться не получалось. Сестра непрестанно молилась ему, прося ответа, уговаривая о возвращении. Этельстан не собирался отвечать на молитвы. Она и слушать бы не стала всю правду, что открылась ему, она бы тоже не ответила на мольбы поверить ему. Так с чего бы он должен?       Не должен ведь..?       А вдруг предателем всё-таки был он? И даже спустя тысячи жизней останется этому верен.       Этот стеклянный барьер навсегда останется между ними. И ведь они запросто могли оказаться снова в Румкове, там, где в преддверии запоздалой весны воздух ещё слегка морозит кончики пальцев. Где эль обжигает горло, смех трепещет о стены построек, под ногами хрустят корки льда на подмёрзших лужах.       Там, где их давно не было.       Они могли — только руку протяни. Барьер между ними так легко разбить — стекло крайне хрупкое.       Но он тоже.