ID работы: 14670233

Отражение

Гет
NC-17
Завершён
10
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
16 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Разрешено в виде ссылки
Поделиться:
Награды от читателей:
10 Нравится 0 Отзывы 3 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Городок этот ничем от городков остальных не отличался: пережил в бедноте прохладное северное лето, закрылся от западных ветров загустевшим вдруг русским хвойным да лиственным лесом, с головой окунулся в бронзовку бабьего лета, продрог до несуществующих костей в злом клыкастом ноябре, а к святочному снежнику-январю вдруг оброс, ощетинился, окончательно под дуновением ветров да заблудших снегов обмёрз. Застудились усадьбы-избы-дома, закашлялись чёрным чахоточным дымом заплесневелые трубы, разгорелся лихорадочный огонь в мерзлячках-печах. Со стороны ближнего северного моря дуло солью да горестью, прилетали с тех краёв остроносые горластые птицы, нехорошим ведьминым кругом собирались вороны, бросая на белый снег чёрные пепельные крылья: Эва, нареченная именем явно нездешним, зимние расписные праздники решительно не любила. Не нравились ей кружащие узоры бархатных снежных осколков, не нравились и заливистые женские крики-визги, которые вошедшую в обледенелые владения зиму встречали: к величайшему её сожалению близилась ночь необычная, ночь по-своему карточно да зеркально колдовская. Оживали старые предания, бродили потерянными вдовьими старухами воспоминания-легенды, вскружили туманный женский ум да на долгие ночи женские губы ведьминскими интересами занимали гадальные ряженые приметы: наряжались в красное их белые улицы, украшались замученные шишками облезлые ёлки, освещались дома восковыми белыми столбиками — ночами зажигались свечи, отпугивая ныне восставшую, излюбленную сказками нечисть. Нечисть эта восставала исключительно ночью и исключительно в святочные долгожданные дни: от нечисти привыкли оберегаться, в пугающую тьму вносить живой трепещущий свет, думая, что навыдуманные дьяволы да черти любого клочка света да крестового небесного знамени шугаются. В святочный день заливистых птичьих колядок на улицах становится шумно: расползаются по дверям самодельные хвойные венки — переплёты ёлочных павлиньих перьев и багряные застывшие ягоды; по улицам ходят юбочные звенящие хороводы, глубоким гортанным голосом почитают богов да вспоминают зимнюю хладнокровную Морену. Кутаются в снежные песцовые балахоны ели, дурной ветер заносит крыши продрогших домов — простудный день обещает быть холодным и промозглым, противным от накатившей северной тоски и мерзким от попыток эту тоску в праздничных хмельных гуляниях разогнать. Скользят по сугробам расшитые платочными заплатами юбки, остаётся на дорогах веретеница девичьих каблучных следов, горят зимним румянцем женские щеки, заходятся лихорадочным блеском затуманенные их глаза, а руки тянутся к разложенным в пасьянсе глумливым картам, чтобы в червонном насмешливом валете узнать свою судьбу: к вечеру на девичьих круглых столах подготовлены крохотные зеркала, горят плачущие восковые свечи, свекольные губы шепчут заклятья-просьбы, а глаза в туманных росчерках зеркальной глазури ищут валета-короля очертания — дёргаются юные девы, прижимая похолодевшие руки к кроличьему сердцу, когда внимательный зрачок вылавливает очертания предназначенного судьбой гадального юнца. Эва праздники не любила: больно холодны были закалённые разгульные колядки, больно противны да глупы девичьи традиции — но честно признавалась она себе, что ей тоже до одури хотелось в эту взбалмошную чёрную муть сорваться, разложить запретные потрёпанные карты, вычитать на пиковых сердцах да на взмахе дамской трефовой улыбки хотя бы имя того, кто ей самой судьбой предназначен. Горели в доме оставленные рождественские свечи, замерзал подвешенный заиндевелый хвойно-ягодный венок, над окном свисала сплетённая засыхающая чесночная гирлянда. На столе у зашторенного белой занавесью окна исходили печным жаром угощения — запечённые яблочные дольки, богатая сахарная склянка, густая каша с ломтем масличного гостинца, сметанные, икорные, блинные закуси. Обвязанный белой лентой лежал подаренный братом калач, блестели яичным белком смазанные подброшенные с утра на истоптанный порог остывшие капустные пироги, воздух сластил зимний малиновый отвар — стол был полным и праздничным, готовым к любому заблудшему гостю, которого в святочную ночь было принято в дом впускать — только к сготовленным яствам Эва почти не притронулась. Лишь бережно коснулась принесённого калача, отломила хлебный ломоть, отпила малиновой сласти — кусок в рот не лез: слишком сильно было отчего-то взявшееся волнение. Расцветали на щеках лихорадочные брусничные пятна, заходилась нехорошим пламенем ночная свеча — Эва на огонь поглядывала, смотрела искоса и на прикрытое черным платком округлое зеркало на подоконнике, от каждого ночного мышиного шороха подрагивала в неясном испуге. Ее брат ушёл давно — с утра на заметённом снегом пороге исчезли следы юфтевых сапог, и сердце заходилось смутным беспокойством — вечером в святочную ночь по одиночке не ходили. Оставались на праздничных улицах одни лишь хмельные мужики, а девицы, закончив сплетённые пляски да обменявшись последними опасениями да надеждами, по домам-приютам разбегались, боясь, что нечистая ожившая сила непременно за ними охотится. Тьма возрождалась, тьма окружала деревеньку и сжирала последние белые звезды, от тьмы неминуемо спасал свет да жаркая крестовая молитва, но чёрный дом Эвы и Исмана, чужих путников, пришедших сюда и принесших с собой чужих инородных богов тьма не пропустила, окутала и в крылатые объятия без спроса приняла. Эва все наказы брата помнила — не могла забыть, когда всю святочную неделю он каждый день о них напоминал. «Не глупи. И ночью из дома не выходи. Постучатся — не открывай. И в окна не смотри. Сглупишь — пожалеешь сама» Лишь свечи горели робко в дальних углах крохотной комнатёнки, в которой, кроме кровати да сундука влезть ничего не могло — кровать была расправлена, на перьевой расшитой подушке приготовленный лежал костяной девичий гребень, на сундуке стопкой сложённые покоились красные нарядные одежды. Эва, укутав дрожащие плечи в прохудившийся лисий шарф, от окна отошла, вздохнула, понимая, что ненавидимая святочная ночь в который раз мимо нее пролетела, мелькнув звездным млечным хвостом. Ее темные волосы волнами скользнули по спине, завиваясь к концам непослушными узлами кудрей… Расшитый золотыми нитками нарядный платок, подаренный братом на её восемнадцатый день рождения, потянутый за некрепкий узелок, упал к её ногам. Брат с детства окружал девушку заботой, дарами да нежностями, оберегал, зная, что острый её язык не доведет до добра никого из них. На шелковые темные волосы научил повязывать шалевой платок, взгляд медовых глаз от незнакомцев отводить, тонкие заалевшие губы под белой ладонью прятать и ни с кем не заговаривать: боялся сглаза, боялся порчи и вездесущих завистливых дьяволят. Эва к заботе привыкла, привыкла и к послушанию: и все святочные ночи пропускала, не притрагивалась к гадальным костям да картам, а брату беспрекословно подчинялась, но тоскливые годы стали о себе напоминать — в отдалённый одноглазый дом, похожий на известной Яги пристанище, никто почти не заглядывал, молва не оседала инеем на запотевшие окна, и о Эве, о красноягодной странной чужеземке и брате ее, никто прознать и не мог… Не знали о ней девицы, не знали юноши — на ближайший ярмарочный рынок Эва не выходила, ступала только на заметённый скрипучий порог, рассветными утрами вместе с далёкими птицами что-то неведомое… напевая. Дом их, чернокрылая белённая усадьба с острой крышей и заморской сигарой дымовой трубы, стоял на перепутье: позади виднелся берёзовый густой лес, впереди к северу — неизвестное, доселе не увиденное, но рассказами существующее ледяное море, приносившее соль да чаек, стужу да лесной-морской дух. Через застывшую промозглую косу речушки начиналась деревня — хороводная веретеница рыбацких дурных лавок, дворов да орущих визгливых девиц. Двух оставленных на растерзание лесным да морским духам чужестранцев привыкли не замечать — они и сами не появлялись на чужие глаза. Старший брат уходил на ночную охоту — приносил и забитых зайцев, и волчьи трофейные зубы, сшивал из лисьих шкур новые тулупы на сестры своей худые плечи, с рынка иногда приносил яблочные сердечные плоды да тёплое ещё молоко. Лишь однажды заглянул к ним измученный дорогой гость: прикрыл голову капюшоном, внёс на ковровый порог осенние следы, разбудил Исмана одной просьбой о стакане воды да хлебе: Эва робко в окно выглянула, отдёрнула белую занавесь белой ладонью, взглянула на уставшего странника — тот поднял искусный тёплый взгляд, моргнул, улыбнулся, откусывая кусок предложенного белого хлеба и вскоре безмолвно ушёл, оставляя в памяти трепещущей снежной девицы вспоминаемый горячечный вид теплеющих чёрных глаз. А потом, прикрывая за гостем дверь, заметила вдруг выпавший скомканный лист — и гость тут же скрылся в рассветном полумраке, оставляя Эву одну с расписанными кривыми росчерками чёрными заклятиями, которые в тот же день обратились пепельными осколками на жадном пламени прикроватной свечи. В раскрытую постельную теплоту Эва с сонной охотой легла, от воспоминаний отвязалась, прошептала подсмотренные в чёрных книжках заветные слова, которые произносились неотступно в волшебные ночи, прикрыла на секунду беспокойные глаза, дрогнула иголками завитых смоляных ресниц, натянула пуховое одеяло до самого острого подбородка и приготовилась спать — вот только не шёл сон; ворочаясь, раскрываясь и накрываясь, Эва не отводила взгляда от прикрытого чёрной тряпицей колдовского зеркальца, на котором застыли и въелись намертво следы прошлых детских шалостей: зеркало хранило паутину кривых царапинок, оберегало угол с трещинкой, не давало с себя отмыть едва заметную красную помадную лесенку с жирной смазанной точкой — на эти проделки, где-то увиденные в запретных чернокнижных листах, старший брат ругался, почти бесился, сжигая последние колдовские тайны от любопытных девичьих глаз. «Нечисть с людьми не водится. Люди от нечисти бегут и защищаются. Я тебя от неё защищаю. А ты тьму в дом зовёшь. Исфет!» Брат редко вспоминал их богов. Рассказывал о них мифы, упоминания крылатого Ра, носившего на своей голове само солнце, упоминал и Сета, повелителя песчаных бурь и разливающихся золотом пустынь, которые Эва видела в детстве, но совсем не запомнила… Богов, принесенных с далеких жарких краев, Исман постепенно забывал, потому что чувствовал как сильны кружащие вокруг их дома духи, как суровы ветры, как от страха хочется взмолиться покровителям здешним, а не вспоминать невластных здесь египетских богов… Эва вздрогнула. Флейтовый ветер подхватил распустившийся край чёрной защитной тряпицы, зашелестели чесночные засушенные перевязи: девушка осторожно поднялась, прокралась по скрипучим половицам на одних лишь ножных пальцах, прикрыла шальные ставни, стараясь в глубокую окружающую тьму не вглядываться. За крыльцом и огородной лужайкой начинался страшный серый лес, в котором водилась вся лесная недобрая нечисть — запевали обнажённые хвостатые девы, плакали водяные да завывало пробужденное адское лихо. Сердце её зашлось птичьим ритмом, в горле застыл мерзкий кошачий ком, страх смешался с любопытством да ощущением внезапной вседозволенности — брата не было так долго, брат ушёл на целую святочную ночь, оставляя ее наедине с излюбленной колдовской тьмой, секреты которой так давно хотелось узнать. Холодные пальцы коснулись чёрной тряпицы, сорвали с зеркальной волшебной глади: Эва на пошатывающийся стул села, поджала под себя замёрзшие ноги, подожгла ещё одну свечу, в пугающее зеркало наконец уставилась упрямым решительным взглядом. Отразились в нем медовые глаза, вострый аккуратный нос с блестящим кончиком, точеный подбородок: загорелое лицо выглядело испуганно и напряжённо, вздрогнули тонкие брови в надломанном изгибе, приоткрылись подсохшие губы в магическом изученном шёпоте — эти слова она запомнила с того самого скомканного позабытого гостем листа… За спиной ощущался холод, покрылись замороженные ночным морозным дыханием руки, поднялись тонкие светлые волоски — Эва последние слова-проклятья шёпотом допела, прикрыла на секунду измученные бессонным любопытством глаза, замерла, прислушиваясь к собственному остановившемуся вдруг сердцу — она знала, предчувствовала, что в ее детском маленьком зеркальце на пошатывающейся опоре с росчерком брусничной помады и треснутым краем вот-вот кто-то непременно должен появиться. Мелькнуть подолом дорогих или бедных одежд, подмигнуть в хитростном сладком прищуре глазом, из запретного будущего вертлявой тенью показаться: суженые-ряженые девичьи глупости мозг вдруг волчьими тисками обхватили, отступивший братский запрет заставил её пойти на столь отчаянное безобразие — Эва от осознания хмельной безалаберности хмыкнула, открыла вдруг глаза, упрямо вглядываясь в затуманенное зеркало, где кроме медового блеска глаз да свечи подрагивающего огонька никого не было. И быть решительно не могло. Девушка передернула плечами, поправила сползающий лисий шарф, моргнула и в зеркало вновь вгляделась, прежде чем отпустить неугомонную идею… И дрогнули вдруг ослабевшие пальцы, зашелестели взбешённые занавеси, затрепетало восковое пламя — и Эва Меренсет, сдерживая нарастающий крик, зеркало быстро опустила на стол, надавив на него с такой силой, что расколотый край неминуемо дал ещё одну трещинку, а проклятое зеркало покрылось паутиной стеклянных осколков, сохраняя в них нарушенный узор показавшихся чужих глаз. Глаза эти были алые — таких у обычных людей не бывало, такими глазами смотрели разве что пресловутые дьяволята да рогатые черти. В проклятом зеркале отразилось на секунды белое мужское лицо с опустившимся на высокий лоб завитком алой пряди, растянулись в улыбке смородиновым ядом смоченные губы, мелькнули клыкастые белые зубы в шёпотом произнесённых дьявольских блазнях. Эва не помнила как под спасительный пух одеяла рухнула, спряталась вместе с застывшим кончиком носа, зажмурилась, сжала в руках первую попавшуюся ей под руку костяную заколку, чтобы заколку эту неминуемо в любую приблизившуюся тварь вонзить. Заколоть, заплескаться чертовой кровью, взмолиться впервые существующим богам да в темноте, в удушье пролитой кровавой руды до солнечного утра ждать брата, который из проклятой Нави в блаженную Явь бы вернул. Но к кровати никто не приближался. Затихли чесночные перевязи, замолчал ночной балий-ветер, наступила долгожданная святочная тишина, и должна была успокоиться ночная сила, в женских губах так много ныне вспоминаемая… Спустя бессонные дурманные часы в ночную дрожь ворвалась вдруг шумливая зимняя пакость: затрепетали ночные флейты-трубы, зашелестели чесночные обереги, крепче в запотевшей белой ладони сжалась спасительная заколка. Ворвался в дом ночной дух, ожил заступник-домовой, покружился вокруг кровати чёрным котом — Эва замерла, высчитала удары трусцой заходившегося сердца, последующие звуки всем естеством угадывая, ожидая, желая… …В дверь ее неминуемо постучались: постучались не так, как стучится заблудший гость в просьбах о воде да хлебе. Привычные одиночные робкие удары лесного путника заменились уверенными ударами… тремя. Сжатый кулак обрушился на дрогнувшую дверь, второй выбил из верхних створок древесную пыль, третий заглушил ночные звуки и эхом раздался в пустой девичьей голове. Она поднялась. Зачарованно к двери подошла — скользнули босые ноги, об окончившийся у двери ковёр споткнулись. Эва, перебирая в пальцах заострённую заколку, к заиндевелому засову двери потянулась: обхватила точеными пальцами железный шпингалет да с обрушившимся сожалением вдруг поняла… Ключ от дома был подло и сокрушительно один, и был он в кармане единственного зимнего заячьего тулупа у ушедшего в ночь брата. Дверь не поддалась, застрял замёрзший шпингалет, вздрогнул сдираемый чужими дьявольскими пальцами засов наружный, и Эва беззвучно от осознания происходящей дьявольщины застонала… — Впусти, — послышался чужой промозглый голос, принёс с собой океанскую рыбную соль да лесной берёзовый дух, окатил Эву силой ожидаемо чертовой, чёрной, адской. Девушка затрепетала, окутанная ночным магнетизмом невиданного звериного говора — но дверь не открыла, дёрнула вновь неподатливый засов, в ответ на требование-просьбу только тихо, безмолвно прошептала: — Не могу… — Впусти! Она беспомощно вздохнула, отдёрнула покрасневшие от мороза руки, отошла от дрожащей двери: взглянула краем глаза в окно, замечая на белом снегу чёрные играющие тени. Завозились глубокие волчьи следы извилистым звериным веретенцем. Пролетела горластая лесная ворона, роняя ведьмины чёрные перья. Раскрылись ставни, поддалось неведомым адским силам окно — на прогнувшийся подоконник ступили, и рухнули где-то позади священные выбеленные лики — нечисть в распахнутый колдовской дом вошла, взвилась невидимыми чертями и рассыпалась русалкиными волосами, оставила капли-лужи-слёзы несчастных водяных, вместе с ней заискрилась полевая денница да её подруга ночница: дом этот с приглашённым внутрь гостем стал проклятым, ведьминым, дьявольским. Эва от окна отошла. Опустила на горящий яствами стол взмокшую шпильку: загорелись сами собой свечи, поплыла голова в туманном мареве, исчез извечный запах церковного ладана да березовой подгорающей коры… В доме запахло лесом, снегом, сыростью: потянуло кровавым ядом волчеягодника да обглоданных затхлых костей, повалились чесночные защитные бусы, перевернулся на стене выкованный крест, висевший в доме только потому что снять извечно забывали… На груди Эвы креста никогда не висело, никогда не касалась её лица святая вода, никогда она не произносила богохваль и не просила о мирном благополучии: о земном она давно позабыла, за деньгами не гонялась и только любовь да её необузданная жажда затмевали девичье сознание: вычитанными книгами усиливалось это горькое желание, братскими легендами о Петровской любви да Февроньевой верности оно разгоралось и не утихало, пока не доходили руки до пресловутых игральных карт и всезнающих зеркал да с оброненной бумажонки выученных гаданий. Распахнулось сильнее окно, дёрнулись белые кружевные занавеси, опрокинулось с подоконника злополучное зеркало, окончательно теряя глазастые обломки некогда увиденного суженого. Красноглазый жених этот пришёл лично: влез узкой ладонью на стол, захватил хмельной медовый стакан, поднял его в воздух, тягучую горелку вылакал, слизывая с невидимых губ последние медово-вишнёвые капли. Опустились на ковровый пол заснеженные юфтевые сапоги с перекрестием серебряной цепи на худых голенях: крепкие мужские ноги вздрогнули, отряхнули снежную насыпь на скрипящий половицами деревянный пол, шагнули вперёд. Длинный меховой плащ шаркнул, опустилась с плеч лисья рыжая накидка, упал следом окутывающий белую шею длинный шарф. Дьявольщина все человеческие шмотки с себя скидывала, приближалась, молчала: встала наконец там, где лился лунный волшебный свет, позволила своё лицо испуганными глазами осмотреть. Эва вздрогнула, прижала к груди хрупкие ладони, вклинилась в стену, в глаза нечисти заячьим взглядом вцепилась, узнавая в них те, что мелькнули красной поволокой в разбитом её зеркальце. Суженый был наряжен: короткие его волосы отливали карминовой медью, падая на заостренные уши выбившимися неосторожными прядями. Золотые браслеты и кольца блестели на худых руках. Широкое ожерелье скрывало его шею и равномерно вздымающуюся грудь, поблескивая разноцветными драгоценными камнями… Нечисть клыкасто улыбнулась, клыкасто усмехнулась и засмеялась перезвоном церковных колоколов, сощурила алые глаза, вздёрнула белый кончик носа: такие в русских лесных краях не водились, таких гнали в шею подальше от искушённых баб, таких приводили на городские площади и обвиняли в проклятом колдовстве, заставляя грех свой омыть кипящей кровью. Дьявольщина была искусна, красива до безобразного змеиного греха — смородиновые губы что яблочный райский плод, кармин глаз — кровавая снежноягодная рябина, лицо — облачный бархат на чёрном небосводе: Эва искушенно замерла, отвела невидящий невинный взгляд, запахнула ночные белые одежды на оголённой груди, где в глубине рёберной сетки настойчиво билось разгорячённое сердце. — Впустила, — прошептала нечисть, — впустила же, неискушённая Меренсет. — Ты… ты знаешь меня? Ты знаешь моё имя? Почему… — Знаю. Я же твой названный суженый! Зеркало в святочную ночь наврать не может. Мои же глаза ты видела. Моего лица испугалась и оттого зеркало бросила, возлюбленная Нефтида, — нечисть приближалась, прислонилась вдруг к стене, опустила прохладную руку на подрагивающее горячее плечо. Второй рукой обхватила нежный подбородок, обвела когтистым пальцем росчерк покусанных губ, коснулась лепестка верхнего, заглянула в затуманенные тёмной испуганной пыткой глаза, — я бы всё равно к тебе пришёл. Я к тебе уже приходил, только ты не подпускала. Глаза его загорелись алым, сдвинулись аккуратные росчерки темных бровей, сильнее сжалась рука на податливом подбородке, а змеиный шёпот намертво в ослабленный страхом ум впился, закружился, заставляя себе беспрекословно и намертво поверить. — Зря ты смеялась, когда на запретных картах тебе выпадал бубновый валет. Зря не верила колдовским присказкам и чернокнижию, — говорил он, от стены постепенно отдаляясь, глядя с усмешкой на то, как за ним вальсирующей пляской шла и податливая обречённая Эва, пока не опустилась на расправленную постель, пока не села, чувствуя на своих плечах холодные чужие руки, на своих губах — жаждущий чужой взгляд, — я не причиню тебе вреда, Нефтида Меренсет. Ты уже навеки моя. И в этой, и в тысячах жизнях прошлых и в миллионах жизнях следующих, ты отныне и навсегда моя. — Прошлые жизни?.. — спросила Эва, касаясь обледенелой чужой ладони, ощупала поблёскивающее кольцо, сжала свои пальцы на пальцах дьявольских, — какие прошлые жизни? — Неискушённая неферут. В прошлой жизни мы могли быть кем угодно. Могли быть богами посреди пустыни, где море схлёстывается с небом, а небо с песочной землёй. Жизнь назад мы могли быть забытыми лесными кроликами. Ещё десяток жизней назад — мы бы оказались возлюбленными богами в одной эннеаде… а в будущем, когда ты умрешь, я попаду с тобой в любое место на этой земле. Буду тебе снова нефритовым супругом в стране, где лазурью разливается священный Нил, буду твоим покорным любовником, буду просто твоим, и ты от меня никуда не денешься, драгоценная Меренсет. — Ты же… нечисть. Дьявол, — прошептала драгоценная Меренсет, дёрнула острым коленом, когда на него опустилась когтистая лапа. Лапа эта проскользнула до самого бедра, опустилась к обнажённой голени и такой же обнажённой ступне, стряхнула с неё налипшие древесные тростинки, — мой брат не позволит мне уйти с тобой. — Позволит. Тысячи жизней я был с тобой. Ещё тысячи пробуду! А нечисть… это навыдуманная чушь. Забудь, Меренсет. Закрой глаза. Засыпай, пока я буду рядом охранять твой нефритовый сон. Тебе приснятся невиданной высоты пирамиды… Плывущие в мираже тлеющие оазисы, пузатые золотые скарабеи, парящие над тобой крикливые соколы и дикие лесные кошки… И безусловно, тёмный призрачный я. Эва поддалась. Легла на постель, закрыла уставшие глаза, с помощью чужих рук накрылась пухом тяжёлого покрывала… Сознание сопротивлялось, только принесённый лесной дух был сильнее, могущественнее и упрямее, чем напуганная, прознавшая судьбины тайны, Эва. — Как тебя зовут? Почему… почему я не знаю твоего имени? — вдыхая уходящий медовый запах, смешанный с лесными замороженными ягодами да пропетой колядкой, прошептала девушка, хватаясь за последние нежные ночные касания любящих чужих рук. — Засыпай, возлюбленная богом. Засыпай.

🕯🕯🕯

На следующий день вернулся брат: к спящей Эве звериной тихой украдкой подошёл, коснулся растрёпанных поцелованных тьмой волос, прибрался. Задвинул распахнутое заснеженное окно, собрал рассыпавшиеся чесночные головки, поднял осколки зеркала, хранившие нечисти прикосновения — в растрескавшуюся гладь упрямо не смотрел, порезал об обломки пальцы, свернул остатки гадальных шалостей в чёрную тряпицу и выкинул. Обмотал точечные порезы, прильнул к кровати непробудной Эвы, которой действительно, повинуясь дьявольскому шёпоту, снились пронзающие небо остроносой верхушкой песчаные пирамиды, поросшие тростниковой зеленью оазисы, кричащие соколы, всплывающие в небесные лунные чертоги, пустыни и далекое неизвестное имя красноглазого суженого мужчины, который и во сне был с ней неотвратно… рядом. — Эва, — доносился чужой голос, пробуждая сквозь безмолвный дух, вселяя в сонную безмятежность капли мирского, злого, реального. Тело почувствовало северный хлад, под морозными вонзающимися иголками затрепетало, ото сна наконец очнулось. Эва распахнула заспанные глаза, приоткрыла рот в сладком вынужденном зевке, встретилась с глазами брата, забывая во мгновение о прикоснувшихся во сне губах. Вздрогнула, на кровати подскочила, накрыла плечи сброшенным лисьим шарфом и робко спросила: — Брат… Где ты был всю ночь? Почему ты ушёл?.. — Ты ослушалась. Зачем гадала?.. Разве я не говорил тебе? Разве ты не знаешь, что может случиться? — голос брата дрожал натянутой струной, глаза прожигали в знакомом восточном прищуре, заалели от закипевшей злости его уши да щёки. Эва знала, прекрасно знала обо всех дьяволах и духах, которые невинные души похищали: обращались прекрасными девицами да юношами, голосом да телом к себе приманивали, чтобы откликнувшуюся душу впитать, забрать, уничтожить. — Прости. Брат ругался. Брат заходился трепещущим в нем напряжением, пока убирал со стола остывшие яства, приготовленные для Эвы и окружающих задобренных домашних духов: оставил только малиновый холодный кисель и пироги на вынужденный завтрак, прибрался в доме, зажёг свечи в красном углу, расставляя по местам неподвижные лики тех, кто от злых-морских духов дом защищал. Брат молчал, смотрел с укором, когда развешивал обратно чесночную глупую гирлянду, непонятно зачем и для кого нужную — она висела тут неотступным защитником. Усадьба эта не всегда принадлежала им: маленькая Эва не помнила своё детство, не помнила и то, как стала жить здесь — в комнате с пустым сундуком и кроватью, с иконами и крестом, с изредка находимыми везде жемчужными бусинами… Про дом их ходили нехорошие сплетни: старший брат на все бродячие легенды внимания не обращал, но, узнавая с чужих уст тёмные признания об охвативших дом дьяволах да мора, усадьбу тщательно проверил. Но, к счастью, никто их не беспокоил — усадьба доброжелательно приняла двух заблудших чужеземных странников, позволяя навсегда остаться в маленьких своих комнатушках. За окном белело: снег кутил, бесновался и сыпался обожжённым пеплом на морозную землю — запылала жаром белая печь, наполняя комнатку запахом горящей берёзовой коры. Пальцы Исмана снова коснулись распущенных и спутанных волос, прочесали бережно, затем — провели резным гребнем от макушки до завитых кончиков, собрали шелковистые кудри в тугую речную косу, повязывая на ней красную ленту. Эва подрагивала, придерживала на сутулых плечах края пухового одеяла, заговорить первой не смела, поглядывала в окно, замечая не только белую тень распутницы-метелицы, но и тень другую: звериную, чёрную, знакомую… Успокоив бушующее сердце и осознав совершённую напрасную глупость, она с тяжестью все колдовские видения отпустила: только вздрагивала мимолетно, когда вспоминала смотрящие на нее в осколках зазеркалья глаза, которые она видела и узнавала почти везде — заглядывалась на спустившуюся с окна рябиновую гроздь, на прилетающих замёрзших красногрудых снегирей, вспоминала дрожащий колокольчиком голос, холодное прикосновение к плечу, руке, ногам. Пальцы с ледяным золотом колец до сих пор ощущались призрачными прикосновениями, улыбка разрезала воспалённую память, воображение, желание: Эва совершенно ново вскипела, загорелась первой девичьей влюблённостью и верой в то, что зеркальный суженый её, красноглазый мужчина, связавшийся с запретной нечистой силой и от этого ставший ещё более… желанным, к ней всё-таки ещё придёт. Она вышла на порог. Скользнула сапогами по заледеневшему порогу, ступила в мягкий податливый снег, скрипящий от взбешённого январского мороза: прошла дальше, обогнула рябиновое краснощёкое деревце, остановилась и взглянула в далёкий темнеющий хвойными пиками лес. В нем водились звери, духи, страхи — в него входить было решительно запрещено и неохота. Брат поглядывал за ней в приоткрытое окно, из разогретой усадьбы выходил кипящий пар — Эва плотнее запахнула меховой воротник, отвела взгляд и вдохнула снежный запах зимнего одинокого утра. В аромат рябиновых хмельных ягод вмешивалось что-то новое, не здешнее и не зимнее: ветер приносил с собой запах кожи, меха, ягод и свеч, и ощущался в зимнем беспристрастии чей-то незнакомый дух — Эва дёрнула головой, замечая пришедшую из леса тень, которая тут же в лесу и скрылась, бросив только беглый взгляд на приметную белую усадьбу с чернокрылой, поросшей сосульками крышей. Гость этот, лесной ягодный незнакомец, приходил чаще — приближался всё ближе, разбивал сапогами наросшие новорожденные ледовые пластинки на лужах, игрался с облезшим рождественским венком, который снять тоже забывали — осмелившись, заглядывал украдкой в окна, пока Эва, ощущая чей-то взгляд, пыталась выследить, найти, угадать, но против играющего хитрого гостя ничего сделать не могла. Старший брат хмурился, злился, выходил на утренний снежный порог вместе с Эвой, уходил белеющей тенью в лес, осматривался — незнакомцев к дому не подпускал, лесников отгонял, провожал недовольным взглядом прилетающую на рябиновую ветвь черноголовую птицу, а навещавшего младшую сестру гостя поймать не мог. Гость оставлял каблучные следы и отпечатки ладоней на маленьком оконце в комнате Эвы, бросал ветки, горсти красных ягод, когтем-пальцем оставлял зеркальные послания, и девушка сначала хмурилась, как брат, хмыкала и пугалась, а потом к дьявольщине попривыкла, вспоминая предназначенные ей самой судьбою суженого глаза… Суженый оставлял на запотевших окнах росчерки тонких губ, отпечатки своих ладоней, к которым Эва, пылая, прикладывала и свою маленькую руку, поддаваясь невольно тёмному искусителю, который её почти-почти навсегда себе присвоил. С раннего утра она выходила с братом и невольно искала глазами его следы, но суженый её, призрачный тёмный излюбленный гость, от старшего брата умело скрывался, пока однажды, спустя долгий месяц молчания да немых перестукиваний, не пришёл к обоим странникам сам, поддаваясь судьбе, предрешённой на тысячи жизней вперёд. С рассветного утра, когда солнце задребезжало надорванным птичьим крылом, Эва вышла на улицу: привычно посмотрела вдаль, где с утра всегда чернела чья-то человеческая тень, взглянула и на рябиновую гроздь, которая из-за жадности голодных снегирей опустела, сорвалась с дерева и рассыпалась кровавой моросью на белом снегу. Но взгляд девушки приковало иное. Недалеко от порога, свернувшись замерзающим комком и обернувшись в заиндевелые от колкого мороза чёрные одежды, лежал… человек. Замёрзшая белая ладонь почти сливалась со снегом, и само тело едва двигалось, едва дышало и находилось на том самом остром краю между Явью и Навью… Эва застучалась, вскрикнула, и брат её, заметив чужака, сначала нахмурился, а затем осторожно к незнакомцу подошёл, опустился на снег, прикладывая пальцы к шее, где робко билась в жиле застывающая кровь. — Помоги, — Исман, схватившись за плечо замерзающего путника, перевернул его на спину, и Эва, вместо того чтобы подбежать да быстрее за чужое тело хоть как-то ухватиться, чтобы помочь, донести, спасти, вдруг отпрыгнула, прикрыла побелевшее лицо ладонью, в замерзшем лице незнакомца узнавая своего красноглазого зеркального суженого… Завозился щенячий морозный дух, впущенный в дом прощённым беглецом, влетела снежная пелена и замела у порога промокший с ночи половик. Дверь приоткрылась, впуская в себя и неподвижное от мороза тело, и двух странников, которые незнакомца уложили около разыгравшейся печи, стянули с него чёрные одежды и тяжелый мокрый капюшон. Эва отряхнула от снежинок и льда меховой воротник, бережно коснулась заиндевелых медных прядей спадающих на безмолвное красивое лицо, впервые взмолилась за трепетную жизнь красноглазого мужчины, обещанного ей самой судьбой. Когда незнакомец отогрелся, когда первым живым признаком закашлялся и перевернулся, на лоб спустилась короткая прядь, разомкнулись реснитчатые веки, и на Эву с Исманом посмотрели не предсказуемо алые, а обычные морозно-черные глаза. Эва улыбнулась. Робко, незаметно, но почти счастливо: месяц её ожидания, месяц тревожного влюблённого волнения прошёл, и она могла почувствовать не холод отпечатков на морозных окнах, а призрачное тепло его незнакомых пока что рук. Сердце билось как проклятое, глаза горели лихорадочным простудным ядом… Спустя час путник поднялся на ноги. Белая его кожа отогрелась в печном жаре, ладони потянулись к надломанному калачу и к разогретому малиновому киселю: гость освоился, потянулся во весь свой высоченный рост, лихо прошагал по скрипящим половицам, с насмешкой взглянул на чесночную перевязь над окном, на две замолкшие тени, притаившиеся под красным углом маленького домика: Исман сидел за столом, Эва — вытирала оставленные лужи от растаявшего налипшего снега, и на гостя лишь робко поглядывала. Узнавала и наслаждалась видом знакомых красных волос, восточным разрезом ныне отогревшихся черных глаз, реснитчатым бархатным трепещущим краем: незнакомец ел, пил, перестуком пальцев игрался с осколком зеркальца, найденного под окном, бросал взгляд необыкновенных, дьявольских даже, глаз на притихшую маленькую Эву, которая уже ночью с судьбой своей соприкоснётся, полюбится и смирится… И только святочное колдовство царило в маленькой комнатке, колдовство с этой святочной ночи поселилось отныне и навсегда, окутав в рыжую ведьмину тайну двух странников и черноглазого лесного незнакомца.

🕯🕯🕯

А незнакомец этот, высокий мужчина в юфтевых сапогах с звенящим перекрестием серебряной цепи да глазами хранившими выведанные тайны ночного леса, остался у них. Поселился чёрным ласковым котом, остался птицей без клетки, вселил себя и своё одинокое существо в одну из комнаток лесной усадьбы. Не выбрал себе сундук, сложил пожитки под маленькую резную кровать в отдельной прохладной комнате, куда не дотягивался печной жадный жар: вместе с Исманом ходил в лесные дебри, с чащи — притаскивал подбитых птиц, волчьи кости, с рынков — дорогие полушубки непременно на излюбленной Эвы нежные плечи. Ее суженый незнакомец, брякая цепью и в ночи показывая знакомый белый красноглазый лик, к невинной девице притирался, улыбался наглой своей улыбкой, говорил глупости о фараонских дворцах, выстроенных из золотых глыб, упоминал тысячи жизней прошлых и будущих, которые провёл и намерен проводить неминуемо со своей подаренной Эвой: Эва верила, Эва расспрашивала, Эва научилась понимать его и дала понять себя — и незнакомец обрёл дьявольское призрачное имя, подаренное ему жизнь назад. — Где Сет? — спросила она у брата, помогая ему застегнуть меховой воротник на смуглой шее, пока тот готовился к охоте. Имя его странно звучало у нее на языке… Исман поглядел на нее с упреком: — Идет со мной на охоту. Не могу его с тобой наедине оставить. Ей хотелось воспротивиться. Показать настырную свою сущность, не понимая, отчего брат бережет её от их же гостя, но тот ушел, оставляя её одну в маленькой комнате, где только пылали дрожащие свечи. Она помнила как глядел на неё гость, уходя в бушующую непогодой ночь… — Скоро вернусь, драгоценная Неферут, — говорил он, моргал в хитром прищуре черных льдинок глаз, улыбался: возвращался к стылому обеду, кутался в одеяльные греющие крепости, ютился поближе к тёплой девушке, не обращая внимания на привыкшего, осознавшего всё старшего брата: тот замечал их влюбленные переглядки — пунцовые снежные щёки, блестящий взгляд и трогательный излом тонких бровей, старательные косы-банты, жесты, улыбки, адресованные исключительно красному Сету, который Эву околдовал, влюбил в себя, притянул, однажды почти поцеловал в заалевшую нежную щёку, и Исман все это принимал. И с неохотой, сожалением, осторожностью ухаживать колдовскому Сету за младшей непонимающей сестрой… позволил. А Сет касался, трогал, запутывал пальцы в длинных волосах и вплетал в них свои красные ленты, надевал на тонкие пальцы свои золотые кольца, улыбался, начиная потихоньку к невинной Эвтиде по-настоящему нагло… приставать. Ютился вокруг нее, сидел у ее постели и трогал горячими губами сжатые в стыдливый кулак пальцы… Девушка отворачивалась, алела, заглядывалась в краснеющие колдовские глаза и осторожно улыбалась, позволяя свои пакостливые действия продолжать… Но в один момент его всегда останавливала: ловила его хитрую скользящую ладонь около своего раскрытого бедра, хватала за подбородок и от нежных поблескивающих в полутьме губ отводила, целуя его сквозь прижатые ко рту пальцы. Мужчина с ними жил. С ними ходил на охоту и с ними ел, ночью не выходил из отдельной маленькой комнаты, обжился и вместе с Исманом одаривал юную Неферут невозможной нежной любовью. — Расскажи мне… ещё. Про прошлую жизнь, — просила она, глядя зачарованными глазами на прыгающее пламя прикроватной свечи. Они сидели за столом, кусали корочку теплого хлеба, разговаривали об охоте и о брате, который на этой самой охоте задержался. Сет пришёл раньше, пришёл хромая, и Эва тут же окружила его заботой и нежностью, думая, что её неуязвимый суженый повредил на дурацкой охоте ногу, но смешок, колокольчиками прозвучавший в тишине, дал ей понять, что навыдуманная травма была лишь предлогом, чтобы вернуться домой пораньше, чтобы провести наедине с возлюбленной Меренсет хотя бы час без пристального внимания её заботливого брата. — А что тебе рассказать? — спросил Сет, закрыл на мгновение темные глаза и открыл их уже красными. Когда он делал так, Эва обмирала и вглядывалась в невозможный карминовый взгляд, сразу напоминавший о том, что гость их и её любимый суженый, является нечистью и тем самым запретным духом, от которых защищали давно убранные иконы и спрятанный на чердаке крест. — Всё. — А ты поцелуй меня. И тогда все расскажу, — проговорил хитрый Сет и к приоткрытым чужим губам уже потянулся. Положил ладонь на острое колено, сжал тонкую ткань длинной в пол юбки, но вместо поцелуя получил лишь предсказуемый стыдливый отказ. — Не издевайся, — попросила заалевшая Эва, прикрыла медовые глаза с наворачивающимися слёзными капельками, которые с ее длинных ресниц до отвратительного закипающего внутри желания хотелось… слизнуть. — А я тебе расскажу про нашу жизнь. Мы с тобой были так счастливы, а сейчас ты отказываешься о нашем счастье узнать? Эва замялась. Взглянула в алые глаза вновь, недовольно, искушенно цокнула, понимая, что хитрый Сет ее в который раз обыгрывает. Он выигрывал ее в запретные карты, сам же научил в них играть, но о своих невозможных трюках да хитростях умолчал, оставляя Эву в смешливых ду́рочках каждую игру. И девушка сдалась. Потянулась к чужим губам, прикрыла глаза, оставляя на росчерке улыбчивого рта первое осторожное прикосновение: двинуться дальше не рискнула, почувствовала касание ответное и… Резко отпрыгнула, отстранилась, прикрыла горящие губы ладонью, распахнула глаза, слыша, как проворачивается в замочной скважине ржавый от сырости ключ, как открывается дверь, впуская на порог заблудшего в лесу брата. Сет только усмехнулся, только цокнул с толикой недовольства и прерванного желаемого удовольствия, моргнул, возвращая глазам своим темный привычный цвет. — Скоро весна, — сказал вдруг он, поглядывая на стоящего в проеме старшего брата, пока сестра его напрасно пыталась успокоить взбешённое влюблённое сердце.

🕯🕯🕯

Этой ночью он остался в комнате Эвы: к весне прохудилась чернокрылая крыша, заскользили по умирающим сосулькам ледяные капли, таял снег, скрывалась изморозь и убирались с окон морозные узоры. Вода в дальней неубранной комнате, выделенной путнику на проживание до наступления весны, заструилась по стенам, облизала шторы, подоконник, прикроватный стол… В комнате стало холодно, и жить там было решительно невозможно: Сет не жаловался, плотнее укутывался в одеяло и на снежные подтёки внимания не обращал, пока сам Исман не предложил ему на некоторое время переселиться. Перенёс кровать в маленькую комнату Эвы, поставил её в противоположный угол, выдал одеяло новое, чуть порванное в углах и не такое тёплое, какое было у вечно мёрзнущей девушки. Оставил их на первую ночь, прислушивался, хмурился на каждый доносившийся хрип да шёпот: Сет и не лез, садился только у чужой кровати, клал голову на скрещенные руки и почти засыпал, пока Эва его не отталкивала, уговаривая пойти наконец спать. Когда брат ушёл на предрассветную охоту, Сет к кровати снова прильнул, уложил голову рядом с маленькими белыми ладонями, оставил на паутинке жизненных сетей ещё один поцелуй, вновь заалел глазами, и Эва знала, Эва научилась угадывать и чувствовать настроение своего зеркального суженого… — Помнишь, ты хотела, чтобы я рассказал тебе о нашем прошлом? За поцелуй. Эва кивнула, осознавая, к чему хитрый Сет клонит, но на этот раз сердце не зашлось стыдливой пляской, а щёки почти не покраснели, потому что Эва осознала, что хочет сама. Хочет сама поцеловать его как умеет, как предполагает и как может, хочет коснуться его приоткрытых в ухмылке губ, которые так много скрывают и так мало говорят… — Помню. Эва приподняла голову, убрала с щеки нависающую кудрявую прядку, из тугой длинной косы выбившуюся, сгребла в пальцах края ночных белых одеяний, которые от округлившейся груди отлипли, оголяя и выступающую рёберную сеть, и разветвление антикварных ключиц, и две замерзающие ягодные бусины, чувствующие и холод, и желание, и страсть. Сет понял. Сет разгадывал ее с поражающей лёгкостью: когда едва-едва краснели уши и наливались жаром щёки, он напирал сильнее, пока Эва от своего смущения и гнева не осознала его действий. Когда невинные их игры заходили дальше, чем позволяла Эва, Сет тут же касался тех мест, о чувствительности которых сама девушка и не догадывалась: когда прекрасный суженый коснулся ее груди в легком поцелуе, когда завёл руку на внутреннюю сторону нежных бёдер, Эва вытерпела, сжала плотнее зубы, прикусила заалевшую нижнюю губу, отводя чужие руки и немым шёпотом эти прикосновения останавливая, но первый стон необузданного удовольствия вырвался, когда знающий Сет обнял ее со спины, когда сжал заранее напряженные руки, схватился за заплетенные в косу волосы, перебрасывая их со спины на грудь и в чувствительный затылок лицом вжался. Выдохнул горячий воздух, схватил трепещущую Меренсет, поцеловал туда, где начинают пробиваться пушистые темные волоски, и, предчувствуя последний удар безумного юного сердца, провёл по белому затылку, по всем горкам шейных позвонков до самого черепного основания холодным мокрым языком. Эва вздрогнула, вспыхнула, дёрнулась: сначала закрыла в сладостной неге глаза, запрокинула голову, распахнула губы, тонко надрывно простонала, а затем из крепкой хватки выбилась, прикладывая к мокрому затылку руку. Взглянула яростно, стыдливо, жарко: Сет усмехнулся, облизнулся невозможным юрким языком, на котором оставался сладкий привкус кожи с ароматом диких лесных ягод и мятных лепестков. Эва прикосновение это помнила, прикосновение это представляла, касалась своей шеи там, где проходился длинный язык, оставляя прохладную влажную дорожку. И сейчас, когда Сет был так близко, когда Эва сама потянулась к его губам, она хотела попросить не об историях о прошлых давних жизнях, а о том, чтобы ее прекрасный суженый Сет сделал ещё что-нибудь… такое. Чтобы лизнул, поцеловал, укусил, чтобы сделал больно и приятно одновременно, чтобы всему-всему самостоятельно и настойчиво обучил, даруя неиспытанный прежде рай. Сет, словно слыша ее мысли, залез на кровать. Его легкая белая рубашка, закрывающая грудь одной лишь надорванной пуговицей, распахнулась сильнее. Эва притянула к себе ноги, оперлась спиной о стену, вжалась в неё головой и, бросив последний неуверенный взгляд медовых волшебных глаз, поцеловала его. Обхватила ладонями мужское лицо, притянула к себе, с осторожностью и невиданной лаской коснулась губ, чувствуя сухие трещинки и оставшийся вкус излюбленного им малинового киселя, углубила, вздрогнула, когда почувствовала на своей талии чужие тёплые ладони. Сет изогнулся кошкой, прижался, притянул осмелевшую девицу за белое лицо, ответил на ее робкий неуверенный поцелуй и, зная, что сейчас Эва судорожно дёрнется, вырвется и запротестует, ворвался языком в ее податливый рот, одновременно прижав ее к своей груди и ухватив за вильнувшие округлые бедра. Коснулся прячущегося розового языка, провёл по нёбной сеточке, прикусил нижнюю губу, облизнул губу верхнюю, с восторгом и удивлением понимая, что никуда Эва не вырывается, а, наоборот, плавится под умелыми прикосновениями, тает, млеет. Она почти соскользнула со стены, упала бы, если бы стояла, и Сет нехотя отстранился, глядя во влюблённые глаза, на покрасневшее лицо любимой неферут, которой вновь подарил острую грань неведомого удовольствия. — В прошлой жизни, моя Нефтида Меренсет, мною возлюбленная богиня, целовалась лучше. Я и сам целовал её так, что у нее подгибались дрожащие ноги. Она хватала меня за волосы, целовала с жаждой до общего исступления, а потом… Эва прервала его. Успокоила взбешённое дыхание, стёрла с глаз выступившие слезинки и робко, путаясь в словах, проговорила: — Твоя…богиня? Сет задумался, улыбнулся, поцеловал любопытную девицу в уголок приоткрытых губ, давая ей секунды, чтобы отдохнуть, отдышаться и обдумать все прежде чем она позволит ему перейти дрогнувшую черту дозволенного. — В прошлой жизни ты была моей богиней. Не веришь? Ты была моей прекрасной возлюбленной, ради которой я был готов убивать. Еще жизнь назад, когда я был покровителем всех черных магов, колдовок и…как ты говоришь, нечисти, ты сама умела колдовать не хуже, чем именитые фараонские жрецы… — Но сейчас… я ведь не богиня вовсе. Сама не знаю, кто я. Не родные мне эти края, не могу привыкнуть к извечному снегу и холоду. Будто не моя жизнь вокруг меня. Только ты… словно отголосок из мною забытого прошлого. Словно век я тебя знаю. И век люблю. — И ещё тысячи жизней будешь любить, — Сет говорил жарко, говорил точно, приближался к распахнутым в предвкушении губам нетерпеливым жестом, пока Эва зачарованно слушала. — Откуда ты… помнишь это все? — А это проклятье мое, Нефтида. Покровитель всех черных магов, я с нечистью жил и из нечисти вышел, а ты всегда была благородной, чистой, невинной девушкой, которой даровали забвение. Забыть, чтобы не страдать. А я страдаю, чтобы не забыть. Хочу прожить с тобой еще жизнь, но только не здесь… Не на проклятом севере, где холодно и хмуро, где прячешься ты среди лесов и снега, где отыскать тебя было невозможно…а там…в долине неизвестных тебе красных пустынь и богатых золотых столиц. Хочу одевать тебя в белый шелк, золото и янтарь, хочу восхвалять свою возлюбленную как богиню… А потом мы, может, отправимся куда-нибудь ещё… — …Я согласна. На все согласна. Только не уходи больше. — Я не уйду. Никуда больше от тебя не денусь, Нефтида Меренсет. Возлюбленная бога Сета. Моя возлюбленная, — шептал он в её приоткрытые от восхищения губы. — Проживу с тобой жизнь на севере, ещё тысячу — на юге, на востоке и западе. Я нашёл тебя здесь и найду везде, куда бы не завела тебя судьба. Эва не дала ему договорить: потянулась к губам, притянула к себе и коснулась горячей щеки холодными пальцами, чтобы Сет вновь, как умеет, поцеловал, довёл до исступления одним лишь языком да губами. Она поддалась, запомнила и повторила: всунула язык в приоткрытый рот и сама огладила ряд зубов, поиграла с кончиком его языка, пока тот, довольный, разморенный и податливый, сам не обмяк в едва придерживающих его руках. — Хочешь знать больше про нашу с тобой любовь? — спросил Сет, опалив горячим шёпотом нежные губы, и Эва, не осмыслив, просто кивнула, просто согласилась на всё, что мог предложить её колдовской суженый. — Хочу. Сет извернулся, навис над ней, заставляя рухнуть в скомканные белые простыни, перехватил оба тонких запястья над ее головой, вынуждая Эву под ним изогнуться, расставить дрожащие ноги, подпустить ближе, чтобы своим телом и жаром он закрыл ее от надоевших северных холодов. Скользнули с нее белые одежды, и Эва, руководствуясь одним лишь иступленным инстинктом да робкими представлениями, ласкавшего её мужчину целовала, огибала пальцами и ногтями длинную шею и яблочко острого кадыка, судорожными руками обнимала, прижала, ощущая одновременно жар и холод, и испытывая то дурацкое, горячее, неведомое… дежавю. Будто было уже однажды… Он чувствовал её желание, чувствовал те места на знакомом теле, которые сильнее всего немо просили о прикосновении: и он касался, вырывая один сдавленный стон за другим… Он заведомо знал, чувствовал, угадывал, помнил расположение маленьких незаметных до этого родинок, сложившихся в созвездия на ее бархатной коже. Протиснулся бедрами между бедер её, двинулся резко, улавливая губами надрывный крик, уткнулся лбом в её мокрое плечо, позволяя ей исступленно вцепиться коготками в свою широкую спину… И дыхание, тело, крики, стоны, волосы да пылающая кожа… всё было так знакомо, все ощущалось до вседозволенности контрольно верно.Сет!.. Его имя, сотканное из призрачных иероглифов звучало на языке так правильно, будто другого имени Эва никогда и не знала: только его имя хотела повторять, только его глаза в проклятом зеркале видеть, только его впускать за порог маленького чернокрылого дома на забытом севере и ради него убирать кресты, иконы, амулеты да обереги. Только к его груди прижиматься, ловить судорожные вздохи, чувствовать его в себе, пока тихий шепот дразнит её ухо трепетной лаской: «Моя неферут…» Спустя много лет она вновь произнесёт выученное имя, вновь найдёт невозможные его глаза, горящие заведомо красным огнем, вновь воссоединится со своим возлюбленным, предназначенным ей самой судьбой или хитрыми божьими прихотями, вновь о суженом Сете узнает, как узнала однажды в эту святочную колдовскую ночь.
Примечания:
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.