🕯🕯🕯
На следующий день вернулся брат: к спящей Эве звериной тихой украдкой подошёл, коснулся растрёпанных поцелованных тьмой волос, прибрался. Задвинул распахнутое заснеженное окно, собрал рассыпавшиеся чесночные головки, поднял осколки зеркала, хранившие нечисти прикосновения — в растрескавшуюся гладь упрямо не смотрел, порезал об обломки пальцы, свернул остатки гадальных шалостей в чёрную тряпицу и выкинул. Обмотал точечные порезы, прильнул к кровати непробудной Эвы, которой действительно, повинуясь дьявольскому шёпоту, снились пронзающие небо остроносой верхушкой песчаные пирамиды, поросшие тростниковой зеленью оазисы, кричащие соколы, всплывающие в небесные лунные чертоги, пустыни и далекое неизвестное имя красноглазого суженого мужчины, который и во сне был с ней неотвратно… рядом. — Эва, — доносился чужой голос, пробуждая сквозь безмолвный дух, вселяя в сонную безмятежность капли мирского, злого, реального. Тело почувствовало северный хлад, под морозными вонзающимися иголками затрепетало, ото сна наконец очнулось. Эва распахнула заспанные глаза, приоткрыла рот в сладком вынужденном зевке, встретилась с глазами брата, забывая во мгновение о прикоснувшихся во сне губах. Вздрогнула, на кровати подскочила, накрыла плечи сброшенным лисьим шарфом и робко спросила: — Брат… Где ты был всю ночь? Почему ты ушёл?.. — Ты ослушалась. Зачем гадала?.. Разве я не говорил тебе? Разве ты не знаешь, что может случиться? — голос брата дрожал натянутой струной, глаза прожигали в знакомом восточном прищуре, заалели от закипевшей злости его уши да щёки. Эва знала, прекрасно знала обо всех дьяволах и духах, которые невинные души похищали: обращались прекрасными девицами да юношами, голосом да телом к себе приманивали, чтобы откликнувшуюся душу впитать, забрать, уничтожить. — Прости. Брат ругался. Брат заходился трепещущим в нем напряжением, пока убирал со стола остывшие яства, приготовленные для Эвы и окружающих задобренных домашних духов: оставил только малиновый холодный кисель и пироги на вынужденный завтрак, прибрался в доме, зажёг свечи в красном углу, расставляя по местам неподвижные лики тех, кто от злых-морских духов дом защищал. Брат молчал, смотрел с укором, когда развешивал обратно чесночную глупую гирлянду, непонятно зачем и для кого нужную — она висела тут неотступным защитником. Усадьба эта не всегда принадлежала им: маленькая Эва не помнила своё детство, не помнила и то, как стала жить здесь — в комнате с пустым сундуком и кроватью, с иконами и крестом, с изредка находимыми везде жемчужными бусинами… Про дом их ходили нехорошие сплетни: старший брат на все бродячие легенды внимания не обращал, но, узнавая с чужих уст тёмные признания об охвативших дом дьяволах да мора, усадьбу тщательно проверил. Но, к счастью, никто их не беспокоил — усадьба доброжелательно приняла двух заблудших чужеземных странников, позволяя навсегда остаться в маленьких своих комнатушках. За окном белело: снег кутил, бесновался и сыпался обожжённым пеплом на морозную землю — запылала жаром белая печь, наполняя комнатку запахом горящей берёзовой коры. Пальцы Исмана снова коснулись распущенных и спутанных волос, прочесали бережно, затем — провели резным гребнем от макушки до завитых кончиков, собрали шелковистые кудри в тугую речную косу, повязывая на ней красную ленту. Эва подрагивала, придерживала на сутулых плечах края пухового одеяла, заговорить первой не смела, поглядывала в окно, замечая не только белую тень распутницы-метелицы, но и тень другую: звериную, чёрную, знакомую… Успокоив бушующее сердце и осознав совершённую напрасную глупость, она с тяжестью все колдовские видения отпустила: только вздрагивала мимолетно, когда вспоминала смотрящие на нее в осколках зазеркалья глаза, которые она видела и узнавала почти везде — заглядывалась на спустившуюся с окна рябиновую гроздь, на прилетающих замёрзших красногрудых снегирей, вспоминала дрожащий колокольчиком голос, холодное прикосновение к плечу, руке, ногам. Пальцы с ледяным золотом колец до сих пор ощущались призрачными прикосновениями, улыбка разрезала воспалённую память, воображение, желание: Эва совершенно ново вскипела, загорелась первой девичьей влюблённостью и верой в то, что зеркальный суженый её, красноглазый мужчина, связавшийся с запретной нечистой силой и от этого ставший ещё более… желанным, к ней всё-таки ещё придёт. Она вышла на порог. Скользнула сапогами по заледеневшему порогу, ступила в мягкий податливый снег, скрипящий от взбешённого январского мороза: прошла дальше, обогнула рябиновое краснощёкое деревце, остановилась и взглянула в далёкий темнеющий хвойными пиками лес. В нем водились звери, духи, страхи — в него входить было решительно запрещено и неохота. Брат поглядывал за ней в приоткрытое окно, из разогретой усадьбы выходил кипящий пар — Эва плотнее запахнула меховой воротник, отвела взгляд и вдохнула снежный запах зимнего одинокого утра. В аромат рябиновых хмельных ягод вмешивалось что-то новое, не здешнее и не зимнее: ветер приносил с собой запах кожи, меха, ягод и свеч, и ощущался в зимнем беспристрастии чей-то незнакомый дух — Эва дёрнула головой, замечая пришедшую из леса тень, которая тут же в лесу и скрылась, бросив только беглый взгляд на приметную белую усадьбу с чернокрылой, поросшей сосульками крышей. Гость этот, лесной ягодный незнакомец, приходил чаще — приближался всё ближе, разбивал сапогами наросшие новорожденные ледовые пластинки на лужах, игрался с облезшим рождественским венком, который снять тоже забывали — осмелившись, заглядывал украдкой в окна, пока Эва, ощущая чей-то взгляд, пыталась выследить, найти, угадать, но против играющего хитрого гостя ничего сделать не могла. Старший брат хмурился, злился, выходил на утренний снежный порог вместе с Эвой, уходил белеющей тенью в лес, осматривался — незнакомцев к дому не подпускал, лесников отгонял, провожал недовольным взглядом прилетающую на рябиновую ветвь черноголовую птицу, а навещавшего младшую сестру гостя поймать не мог. Гость оставлял каблучные следы и отпечатки ладоней на маленьком оконце в комнате Эвы, бросал ветки, горсти красных ягод, когтем-пальцем оставлял зеркальные послания, и девушка сначала хмурилась, как брат, хмыкала и пугалась, а потом к дьявольщине попривыкла, вспоминая предназначенные ей самой судьбою суженого глаза… Суженый оставлял на запотевших окнах росчерки тонких губ, отпечатки своих ладоней, к которым Эва, пылая, прикладывала и свою маленькую руку, поддаваясь невольно тёмному искусителю, который её почти-почти навсегда себе присвоил. С раннего утра она выходила с братом и невольно искала глазами его следы, но суженый её, призрачный тёмный излюбленный гость, от старшего брата умело скрывался, пока однажды, спустя долгий месяц молчания да немых перестукиваний, не пришёл к обоим странникам сам, поддаваясь судьбе, предрешённой на тысячи жизней вперёд. С рассветного утра, когда солнце задребезжало надорванным птичьим крылом, Эва вышла на улицу: привычно посмотрела вдаль, где с утра всегда чернела чья-то человеческая тень, взглянула и на рябиновую гроздь, которая из-за жадности голодных снегирей опустела, сорвалась с дерева и рассыпалась кровавой моросью на белом снегу. Но взгляд девушки приковало иное. Недалеко от порога, свернувшись замерзающим комком и обернувшись в заиндевелые от колкого мороза чёрные одежды, лежал… человек. Замёрзшая белая ладонь почти сливалась со снегом, и само тело едва двигалось, едва дышало и находилось на том самом остром краю между Явью и Навью… Эва застучалась, вскрикнула, и брат её, заметив чужака, сначала нахмурился, а затем осторожно к незнакомцу подошёл, опустился на снег, прикладывая пальцы к шее, где робко билась в жиле застывающая кровь. — Помоги, — Исман, схватившись за плечо замерзающего путника, перевернул его на спину, и Эва, вместо того чтобы подбежать да быстрее за чужое тело хоть как-то ухватиться, чтобы помочь, донести, спасти, вдруг отпрыгнула, прикрыла побелевшее лицо ладонью, в замерзшем лице незнакомца узнавая своего красноглазого зеркального суженого… Завозился щенячий морозный дух, впущенный в дом прощённым беглецом, влетела снежная пелена и замела у порога промокший с ночи половик. Дверь приоткрылась, впуская в себя и неподвижное от мороза тело, и двух странников, которые незнакомца уложили около разыгравшейся печи, стянули с него чёрные одежды и тяжелый мокрый капюшон. Эва отряхнула от снежинок и льда меховой воротник, бережно коснулась заиндевелых медных прядей спадающих на безмолвное красивое лицо, впервые взмолилась за трепетную жизнь красноглазого мужчины, обещанного ей самой судьбой. Когда незнакомец отогрелся, когда первым живым признаком закашлялся и перевернулся, на лоб спустилась короткая прядь, разомкнулись реснитчатые веки, и на Эву с Исманом посмотрели не предсказуемо алые, а обычные морозно-черные глаза. Эва улыбнулась. Робко, незаметно, но почти счастливо: месяц её ожидания, месяц тревожного влюблённого волнения прошёл, и она могла почувствовать не холод отпечатков на морозных окнах, а призрачное тепло его незнакомых пока что рук. Сердце билось как проклятое, глаза горели лихорадочным простудным ядом… Спустя час путник поднялся на ноги. Белая его кожа отогрелась в печном жаре, ладони потянулись к надломанному калачу и к разогретому малиновому киселю: гость освоился, потянулся во весь свой высоченный рост, лихо прошагал по скрипящим половицам, с насмешкой взглянул на чесночную перевязь над окном, на две замолкшие тени, притаившиеся под красным углом маленького домика: Исман сидел за столом, Эва — вытирала оставленные лужи от растаявшего налипшего снега, и на гостя лишь робко поглядывала. Узнавала и наслаждалась видом знакомых красных волос, восточным разрезом ныне отогревшихся черных глаз, реснитчатым бархатным трепещущим краем: незнакомец ел, пил, перестуком пальцев игрался с осколком зеркальца, найденного под окном, бросал взгляд необыкновенных, дьявольских даже, глаз на притихшую маленькую Эву, которая уже ночью с судьбой своей соприкоснётся, полюбится и смирится… И только святочное колдовство царило в маленькой комнатке, колдовство с этой святочной ночи поселилось отныне и навсегда, окутав в рыжую ведьмину тайну двух странников и черноглазого лесного незнакомца.🕯🕯🕯
А незнакомец этот, высокий мужчина в юфтевых сапогах с звенящим перекрестием серебряной цепи да глазами хранившими выведанные тайны ночного леса, остался у них. Поселился чёрным ласковым котом, остался птицей без клетки, вселил себя и своё одинокое существо в одну из комнаток лесной усадьбы. Не выбрал себе сундук, сложил пожитки под маленькую резную кровать в отдельной прохладной комнате, куда не дотягивался печной жадный жар: вместе с Исманом ходил в лесные дебри, с чащи — притаскивал подбитых птиц, волчьи кости, с рынков — дорогие полушубки непременно на излюбленной Эвы нежные плечи. Ее суженый незнакомец, брякая цепью и в ночи показывая знакомый белый красноглазый лик, к невинной девице притирался, улыбался наглой своей улыбкой, говорил глупости о фараонских дворцах, выстроенных из золотых глыб, упоминал тысячи жизней прошлых и будущих, которые провёл и намерен проводить неминуемо со своей подаренной Эвой: Эва верила, Эва расспрашивала, Эва научилась понимать его и дала понять себя — и незнакомец обрёл дьявольское призрачное имя, подаренное ему жизнь назад. — Где Сет? — спросила она у брата, помогая ему застегнуть меховой воротник на смуглой шее, пока тот готовился к охоте. Имя его странно звучало у нее на языке… Исман поглядел на нее с упреком: — Идет со мной на охоту. Не могу его с тобой наедине оставить. Ей хотелось воспротивиться. Показать настырную свою сущность, не понимая, отчего брат бережет её от их же гостя, но тот ушел, оставляя её одну в маленькой комнате, где только пылали дрожащие свечи. Она помнила как глядел на неё гость, уходя в бушующую непогодой ночь… — Скоро вернусь, драгоценная Неферут, — говорил он, моргал в хитром прищуре черных льдинок глаз, улыбался: возвращался к стылому обеду, кутался в одеяльные греющие крепости, ютился поближе к тёплой девушке, не обращая внимания на привыкшего, осознавшего всё старшего брата: тот замечал их влюбленные переглядки — пунцовые снежные щёки, блестящий взгляд и трогательный излом тонких бровей, старательные косы-банты, жесты, улыбки, адресованные исключительно красному Сету, который Эву околдовал, влюбил в себя, притянул, однажды почти поцеловал в заалевшую нежную щёку, и Исман все это принимал. И с неохотой, сожалением, осторожностью ухаживать колдовскому Сету за младшей непонимающей сестрой… позволил. А Сет касался, трогал, запутывал пальцы в длинных волосах и вплетал в них свои красные ленты, надевал на тонкие пальцы свои золотые кольца, улыбался, начиная потихоньку к невинной Эвтиде по-настоящему нагло… приставать. Ютился вокруг нее, сидел у ее постели и трогал горячими губами сжатые в стыдливый кулак пальцы… Девушка отворачивалась, алела, заглядывалась в краснеющие колдовские глаза и осторожно улыбалась, позволяя свои пакостливые действия продолжать… Но в один момент его всегда останавливала: ловила его хитрую скользящую ладонь около своего раскрытого бедра, хватала за подбородок и от нежных поблескивающих в полутьме губ отводила, целуя его сквозь прижатые ко рту пальцы. Мужчина с ними жил. С ними ходил на охоту и с ними ел, ночью не выходил из отдельной маленькой комнаты, обжился и вместе с Исманом одаривал юную Неферут невозможной нежной любовью. — Расскажи мне… ещё. Про прошлую жизнь, — просила она, глядя зачарованными глазами на прыгающее пламя прикроватной свечи. Они сидели за столом, кусали корочку теплого хлеба, разговаривали об охоте и о брате, который на этой самой охоте задержался. Сет пришёл раньше, пришёл хромая, и Эва тут же окружила его заботой и нежностью, думая, что её неуязвимый суженый повредил на дурацкой охоте ногу, но смешок, колокольчиками прозвучавший в тишине, дал ей понять, что навыдуманная травма была лишь предлогом, чтобы вернуться домой пораньше, чтобы провести наедине с возлюбленной Меренсет хотя бы час без пристального внимания её заботливого брата. — А что тебе рассказать? — спросил Сет, закрыл на мгновение темные глаза и открыл их уже красными. Когда он делал так, Эва обмирала и вглядывалась в невозможный карминовый взгляд, сразу напоминавший о том, что гость их и её любимый суженый, является нечистью и тем самым запретным духом, от которых защищали давно убранные иконы и спрятанный на чердаке крест. — Всё. — А ты поцелуй меня. И тогда все расскажу, — проговорил хитрый Сет и к приоткрытым чужим губам уже потянулся. Положил ладонь на острое колено, сжал тонкую ткань длинной в пол юбки, но вместо поцелуя получил лишь предсказуемый стыдливый отказ. — Не издевайся, — попросила заалевшая Эва, прикрыла медовые глаза с наворачивающимися слёзными капельками, которые с ее длинных ресниц до отвратительного закипающего внутри желания хотелось… слизнуть. — А я тебе расскажу про нашу жизнь. Мы с тобой были так счастливы, а сейчас ты отказываешься о нашем счастье узнать? Эва замялась. Взглянула в алые глаза вновь, недовольно, искушенно цокнула, понимая, что хитрый Сет ее в который раз обыгрывает. Он выигрывал ее в запретные карты, сам же научил в них играть, но о своих невозможных трюках да хитростях умолчал, оставляя Эву в смешливых ду́рочках каждую игру. И девушка сдалась. Потянулась к чужим губам, прикрыла глаза, оставляя на росчерке улыбчивого рта первое осторожное прикосновение: двинуться дальше не рискнула, почувствовала касание ответное и… Резко отпрыгнула, отстранилась, прикрыла горящие губы ладонью, распахнула глаза, слыша, как проворачивается в замочной скважине ржавый от сырости ключ, как открывается дверь, впуская на порог заблудшего в лесу брата. Сет только усмехнулся, только цокнул с толикой недовольства и прерванного желаемого удовольствия, моргнул, возвращая глазам своим темный привычный цвет. — Скоро весна, — сказал вдруг он, поглядывая на стоящего в проеме старшего брата, пока сестра его напрасно пыталась успокоить взбешённое влюблённое сердце.🕯🕯🕯
Этой ночью он остался в комнате Эвы: к весне прохудилась чернокрылая крыша, заскользили по умирающим сосулькам ледяные капли, таял снег, скрывалась изморозь и убирались с окон морозные узоры. Вода в дальней неубранной комнате, выделенной путнику на проживание до наступления весны, заструилась по стенам, облизала шторы, подоконник, прикроватный стол… В комнате стало холодно, и жить там было решительно невозможно: Сет не жаловался, плотнее укутывался в одеяло и на снежные подтёки внимания не обращал, пока сам Исман не предложил ему на некоторое время переселиться. Перенёс кровать в маленькую комнату Эвы, поставил её в противоположный угол, выдал одеяло новое, чуть порванное в углах и не такое тёплое, какое было у вечно мёрзнущей девушки. Оставил их на первую ночь, прислушивался, хмурился на каждый доносившийся хрип да шёпот: Сет и не лез, садился только у чужой кровати, клал голову на скрещенные руки и почти засыпал, пока Эва его не отталкивала, уговаривая пойти наконец спать. Когда брат ушёл на предрассветную охоту, Сет к кровати снова прильнул, уложил голову рядом с маленькими белыми ладонями, оставил на паутинке жизненных сетей ещё один поцелуй, вновь заалел глазами, и Эва знала, Эва научилась угадывать и чувствовать настроение своего зеркального суженого… — Помнишь, ты хотела, чтобы я рассказал тебе о нашем прошлом? За поцелуй. Эва кивнула, осознавая, к чему хитрый Сет клонит, но на этот раз сердце не зашлось стыдливой пляской, а щёки почти не покраснели, потому что Эва осознала, что хочет сама. Хочет сама поцеловать его как умеет, как предполагает и как может, хочет коснуться его приоткрытых в ухмылке губ, которые так много скрывают и так мало говорят… — Помню. Эва приподняла голову, убрала с щеки нависающую кудрявую прядку, из тугой длинной косы выбившуюся, сгребла в пальцах края ночных белых одеяний, которые от округлившейся груди отлипли, оголяя и выступающую рёберную сеть, и разветвление антикварных ключиц, и две замерзающие ягодные бусины, чувствующие и холод, и желание, и страсть. Сет понял. Сет разгадывал ее с поражающей лёгкостью: когда едва-едва краснели уши и наливались жаром щёки, он напирал сильнее, пока Эва от своего смущения и гнева не осознала его действий. Когда невинные их игры заходили дальше, чем позволяла Эва, Сет тут же касался тех мест, о чувствительности которых сама девушка и не догадывалась: когда прекрасный суженый коснулся ее груди в легком поцелуе, когда завёл руку на внутреннюю сторону нежных бёдер, Эва вытерпела, сжала плотнее зубы, прикусила заалевшую нижнюю губу, отводя чужие руки и немым шёпотом эти прикосновения останавливая, но первый стон необузданного удовольствия вырвался, когда знающий Сет обнял ее со спины, когда сжал заранее напряженные руки, схватился за заплетенные в косу волосы, перебрасывая их со спины на грудь и в чувствительный затылок лицом вжался. Выдохнул горячий воздух, схватил трепещущую Меренсет, поцеловал туда, где начинают пробиваться пушистые темные волоски, и, предчувствуя последний удар безумного юного сердца, провёл по белому затылку, по всем горкам шейных позвонков до самого черепного основания холодным мокрым языком. Эва вздрогнула, вспыхнула, дёрнулась: сначала закрыла в сладостной неге глаза, запрокинула голову, распахнула губы, тонко надрывно простонала, а затем из крепкой хватки выбилась, прикладывая к мокрому затылку руку. Взглянула яростно, стыдливо, жарко: Сет усмехнулся, облизнулся невозможным юрким языком, на котором оставался сладкий привкус кожи с ароматом диких лесных ягод и мятных лепестков. Эва прикосновение это помнила, прикосновение это представляла, касалась своей шеи там, где проходился длинный язык, оставляя прохладную влажную дорожку. И сейчас, когда Сет был так близко, когда Эва сама потянулась к его губам, она хотела попросить не об историях о прошлых давних жизнях, а о том, чтобы ее прекрасный суженый Сет сделал ещё что-нибудь… такое. Чтобы лизнул, поцеловал, укусил, чтобы сделал больно и приятно одновременно, чтобы всему-всему самостоятельно и настойчиво обучил, даруя неиспытанный прежде рай. Сет, словно слыша ее мысли, залез на кровать. Его легкая белая рубашка, закрывающая грудь одной лишь надорванной пуговицей, распахнулась сильнее. Эва притянула к себе ноги, оперлась спиной о стену, вжалась в неё головой и, бросив последний неуверенный взгляд медовых волшебных глаз, поцеловала его. Обхватила ладонями мужское лицо, притянула к себе, с осторожностью и невиданной лаской коснулась губ, чувствуя сухие трещинки и оставшийся вкус излюбленного им малинового киселя, углубила, вздрогнула, когда почувствовала на своей талии чужие тёплые ладони. Сет изогнулся кошкой, прижался, притянул осмелевшую девицу за белое лицо, ответил на ее робкий неуверенный поцелуй и, зная, что сейчас Эва судорожно дёрнется, вырвется и запротестует, ворвался языком в ее податливый рот, одновременно прижав ее к своей груди и ухватив за вильнувшие округлые бедра. Коснулся прячущегося розового языка, провёл по нёбной сеточке, прикусил нижнюю губу, облизнул губу верхнюю, с восторгом и удивлением понимая, что никуда Эва не вырывается, а, наоборот, плавится под умелыми прикосновениями, тает, млеет. Она почти соскользнула со стены, упала бы, если бы стояла, и Сет нехотя отстранился, глядя во влюблённые глаза, на покрасневшее лицо любимой неферут, которой вновь подарил острую грань неведомого удовольствия. — В прошлой жизни, моя Нефтида Меренсет, мною возлюбленная богиня, целовалась лучше. Я и сам целовал её так, что у нее подгибались дрожащие ноги. Она хватала меня за волосы, целовала с жаждой до общего исступления, а потом… Эва прервала его. Успокоила взбешённое дыхание, стёрла с глаз выступившие слезинки и робко, путаясь в словах, проговорила: — Твоя…богиня? Сет задумался, улыбнулся, поцеловал любопытную девицу в уголок приоткрытых губ, давая ей секунды, чтобы отдохнуть, отдышаться и обдумать все прежде чем она позволит ему перейти дрогнувшую черту дозволенного. — В прошлой жизни ты была моей богиней. Не веришь? Ты была моей прекрасной возлюбленной, ради которой я был готов убивать. Еще жизнь назад, когда я был покровителем всех черных магов, колдовок и…как ты говоришь, нечисти, ты сама умела колдовать не хуже, чем именитые фараонские жрецы… — Но сейчас… я ведь не богиня вовсе. Сама не знаю, кто я. Не родные мне эти края, не могу привыкнуть к извечному снегу и холоду. Будто не моя жизнь вокруг меня. Только ты… словно отголосок из мною забытого прошлого. Словно век я тебя знаю. И век люблю. — И ещё тысячи жизней будешь любить, — Сет говорил жарко, говорил точно, приближался к распахнутым в предвкушении губам нетерпеливым жестом, пока Эва зачарованно слушала. — Откуда ты… помнишь это все? — А это проклятье мое, Нефтида. Покровитель всех черных магов, я с нечистью жил и из нечисти вышел, а ты всегда была благородной, чистой, невинной девушкой, которой даровали забвение. Забыть, чтобы не страдать. А я страдаю, чтобы не забыть. Хочу прожить с тобой еще жизнь, но только не здесь… Не на проклятом севере, где холодно и хмуро, где прячешься ты среди лесов и снега, где отыскать тебя было невозможно…а там…в долине неизвестных тебе красных пустынь и богатых золотых столиц. Хочу одевать тебя в белый шелк, золото и янтарь, хочу восхвалять свою возлюбленную как богиню… А потом мы, может, отправимся куда-нибудь ещё… — …Я согласна. На все согласна. Только не уходи больше. — Я не уйду. Никуда больше от тебя не денусь, Нефтида Меренсет. Возлюбленная бога Сета. Моя возлюбленная, — шептал он в её приоткрытые от восхищения губы. — Проживу с тобой жизнь на севере, ещё тысячу — на юге, на востоке и западе. Я нашёл тебя здесь и найду везде, куда бы не завела тебя судьба. Эва не дала ему договорить: потянулась к губам, притянула к себе и коснулась горячей щеки холодными пальцами, чтобы Сет вновь, как умеет, поцеловал, довёл до исступления одним лишь языком да губами. Она поддалась, запомнила и повторила: всунула язык в приоткрытый рот и сама огладила ряд зубов, поиграла с кончиком его языка, пока тот, довольный, разморенный и податливый, сам не обмяк в едва придерживающих его руках. — Хочешь знать больше про нашу с тобой любовь? — спросил Сет, опалив горячим шёпотом нежные губы, и Эва, не осмыслив, просто кивнула, просто согласилась на всё, что мог предложить её колдовской суженый. — Хочу. Сет извернулся, навис над ней, заставляя рухнуть в скомканные белые простыни, перехватил оба тонких запястья над ее головой, вынуждая Эву под ним изогнуться, расставить дрожащие ноги, подпустить ближе, чтобы своим телом и жаром он закрыл ее от надоевших северных холодов. Скользнули с нее белые одежды, и Эва, руководствуясь одним лишь иступленным инстинктом да робкими представлениями, ласкавшего её мужчину целовала, огибала пальцами и ногтями длинную шею и яблочко острого кадыка, судорожными руками обнимала, прижала, ощущая одновременно жар и холод, и испытывая то дурацкое, горячее, неведомое… дежавю. Будто было уже однажды… Он чувствовал её желание, чувствовал те места на знакомом теле, которые сильнее всего немо просили о прикосновении: и он касался, вырывая один сдавленный стон за другим… Он заведомо знал, чувствовал, угадывал, помнил расположение маленьких незаметных до этого родинок, сложившихся в созвездия на ее бархатной коже. Протиснулся бедрами между бедер её, двинулся резко, улавливая губами надрывный крик, уткнулся лбом в её мокрое плечо, позволяя ей исступленно вцепиться коготками в свою широкую спину… И дыхание, тело, крики, стоны, волосы да пылающая кожа… всё было так знакомо, все ощущалось до вседозволенности контрольно верно. — Сет!.. Его имя, сотканное из призрачных иероглифов звучало на языке так правильно, будто другого имени Эва никогда и не знала: только его имя хотела повторять, только его глаза в проклятом зеркале видеть, только его впускать за порог маленького чернокрылого дома на забытом севере и ради него убирать кресты, иконы, амулеты да обереги. Только к его груди прижиматься, ловить судорожные вздохи, чувствовать его в себе, пока тихий шепот дразнит её ухо трепетной лаской: «Моя неферут…» Спустя много лет она вновь произнесёт выученное имя, вновь найдёт невозможные его глаза, горящие заведомо красным огнем, вновь воссоединится со своим возлюбленным, предназначенным ей самой судьбой или хитрыми божьими прихотями, вновь о суженом Сете узнает, как узнала однажды в эту святочную колдовскую ночь.