Отрицание
Этот момент как в тумане, а я — ёжик в нём. Мне позвонили, почирикали. Я узнал, что Рома умер. Это даже звучало, как очередной его пиздёж. Три Ф: Фокус. Фрикция. Фарс. Вот сейчас я зайду на кухню, посмотрю на календарь и увижу обведённое красным карандашом 1 апреля. Потом раздастся стук в дверь, влетит он, держа под подмышкой вискарь, а в руке обвязанный арбуз. И мы вместе посмеёмся. Вместе посмеёмся. «Я бессмертен, братишка» — говорил он. Это неоднократно подтверждалось и поэтому мне было так трудно поверить, что его тело холодится в морге. Рома до звёздного восхода работал санитаром труповозки и сам видел трупы хуеву кучу раз, а теперь он один из них. Разве такое возможно? Чтобы человек, способный выдержать многое, если не всё, прямо сейчас остывал, а кровь прекращала естественную чистку. В его мозг больше не поступали гениальные идеи, а в лёгкие воздух. И его пальцы больше нихуя не сотворят для нас. Этого не может быть. Я отказывался верить. Первая выпитая мной вода после полученной информационной пиздюлины не шла в горло. Казалось, слёзы и H2O сейчас польются через нос. Мне хотелось оказаться сейчас там, рядом с ним, прикоснуться к его пальцам в последний раз, самому опустить его веки, смотря в глаза и не находя ответа. Но я знал, что это заебись, что нас в этот момент разделяют города. Ранее я ненавидел расстояние, ненавидел дождливый Петербург, укравший у меня Рому и чем-то покоривший его, как и многих в рэпе. А сейчас я понимал, что если бы я находился там, то уже мчался сломя голову к нему, и мне было бы невыносимо видеть, как он лежит и не дышит. Когда он был жив, то мне казалось, что даже его сердце не просто бьётся, а является музыкой, представляет собой композицию из ударов пульса и сердечных сокращений. Сейчас же это просто сморщенный кусок кровных сгустков, клапанов и четырёх камер. И слышать эту тишину для меня было бы ебануто тяжко. Хорошо, что я не слышал. Его губы больше не зашевелятся в преддверии мрачной шутки. Его губы больше не назовут меня Олежей. Я отказываюсь от этой злоебучей реальности.Гнев
Потом в моём коктейле смешались алкоголь и ненависть к нему. «Как ты мог, Рома?» — крутилось в голове. Ты ведь говорил, что мы объездим полмира, достанем до самых звёзд, посетим все стрип-клубы планеты Земля и вернёмся обратно копать картошку. Сколько концертов, треков, альбомов светило нам с тобой. Ты же гений. Кто, если не ты, сделает мне биты лучше? Как я без своего битмаря? Как я без своего друга? Как я без своей самой большой страсти? Как я без тебя? Ты скотина, Рома, ты не человек, ты животное без инстинкта самосохранения, падкое на низшие прелести жизни. Ты выбрал веселиться без меня, а не со мной. Ты выбрал умереть. Столько наших мечт проёбано. Я не смогу один делать ту музыку, которая полюбилась им. Они любят тебя. Я стараюсь не скроллить соцсети, ибо они напичканы всякой хуйнёй. Видео, арты, оплакивающие посты. И везде ты. Меня жалеют, блять, Ром, ты представляешь это? Эти сучки жалеют меня. Будто умер не ты, а я. И эта жалость не въебалась ни тебе, ни мне. Когда они поймут это? Когда я пойму, как ты посмел оставить меня? Оставить меня с этими шлюхами, долбоёбами, журналистами, фанами. И каждый пытается оторвать от меня кусок. Ты бы защитил меня. Сказал бы: «Олег, нахуй их, забей хуй, подрочи!», а сам пошёл бы и умными словами отпиздил их. А потом вернулся, предложил мне разделить сигарету, обнял. Мне так тоскливо, ты знаешь? Конечно знаешь. Ты всё знаешь. Я пью, скулю как сука и визжу. Как свинья резаная. Я тебя из под земли достану и туда же закопаю. Набью тебе ебало, Ромка. Не буду брезговать кулаками, никаких женских пощёчин, я губу тебе разобью. Сука. Задушу. Паскуда нанюханная, вернись ко мне, блять. Быстро. Если ты не вернёшься, то я за себя не ручаюсь, я в тюрьму сяду, но раскопаю твою могилу, а потом буду ненавидеть себя за это. Тебе это нужно? Ты же не хочешь, чтобы я ненавидел себя. Иди сюда, хватит издевательств, не глумись надо мной, я знаю, ты жив. Гадость. Ёбань. Иди сюда, скорее. Вернись...Торг
Вернись. Я так расстроился вчера, что накатал несколько строк, хочу, чтобы ты их оценил. Хочешь? Они звучат так: И я выйду ночью в поле с вином Под огромной луной, что видна сквозь дырку в моём сердце Мы пойдём по полю втроём Всё равно мне одной вина бутылкой не согреться Лью его в землю, где лежит мой брат Там продолжение есть. Но я тебе его покажу только когда вернёшься, Ром. А так... Нихуя тебе не дам. А продолжение крутое вообще-то. Тебе бы понравилось, знаю. Разве ты не хочешь услышать? Звучит весьма поэтично и в нашем стиле. Услышь, пожалуйста. Я чувствую, что между нами есть связь. Что ты всё ещё слышишь меня. В Бога ты не веришь и вообще хуй на него клал, но я чувствую твой взгляд. Я ложусь спать, короче. Хочу проснуться и пойти бухать с тобой на студию. Так что приходи, ладно?Депрессия
Меня зовут развеяться, а я не могу найти сил подняться с кровати. Ты бы легко меня поднял. Ты же был таким хитрым. Придумал бы что-то. Никто другой больше так не может. Ты один во всём мире знал, как справиться со мной. А теперь никто не знает и я волен разлагаться в постели. Кажется, я прирос к ней. Я встаю только отлить и на перекуры. Слоняюсь по балкону вместо прогулки, опираюсь на перила, думаю о тебе, о нас. Каким же ты был. Какими мы были. «Ушла эпоха» — пишут комментаторы ёбаного The Flow. Стыдно признаться, но я с ними согласен. Впервые я согласен с тупыми блядями из комментариев. У тебя бы лицо порвалось от смеха. А мне нихуя не смешно. Это не только творческий кризис, но и личностный. Я не знаю, как двигаться дальше. Как жить без тебя и твоих смсок с утра по типу: «Чё встал», «Дбр утр, Олеги», «Я проблевался, бро», «Как там твоё похмелье?», «Уже хочу увидеться поскорее и снова съебать с тусы вдвоём». Часто забываю о сигарете в такие моменты. Потом замечаю, как она тлеет, как я, и бычок улетает с балкона, как ты. Я ещё долго смотрю ей вслед, мой взгляд пуст. Нет той искры, как говорят теперь. Моей искрой был ты, а я и не знал. Минск меркнет и наполняется ночной жизнью. Где-то сейчас сидят два таких же типа, один наркоман и один гений. Ладно, шучу, гением в нашем дуо был ты. И я повторяю это вечно. Куда я без твоей гениальности? Потом возвращаюсь в холодную постель. В голову лезут странные мысли, что в ней не хватает тебя. Я хочу положить голову на твоё плечо и уснуть. У меня бессонница, Ромка. Я не засыпаю до того момента, пока не вымотаюсь. А вымотаться, лёжа на кровати, как ты понимаешь, тяжело. Долго не сплю. Долго-долго. Потом отрубаюсь и мне снишься ты. Иногда снится, как ты возвращаешься и я плачу, а ты успокаиваешь меня, гладя по голове. Иногда как я спился и моя сольная карьера не удалась. Иногда как я сижу на твоей могиле и говорю с тобой. А ты не слышишь. Иногда как ты уезжаешь в Питер, а я держу тебя за рукав плаща и не даю уйти. Сторчаться в Питере — довольно типичная история. Ты, конечно, типичным не был, но даже с гениями происходят обыкновенные вещи. Много снятся воспоминания. Они сопровождают меня везде. В бодрости и сновидениях. Я всегда думаю о тебе и наших посиделках. Твоих безумных выходках. Как ты скакал по сцене. Что я так и не признался тебе. А ты ведь и так знал, да? Я никогда тебя не отпущу.Принятие
. . .
Безумие
Никакого принятия, о котором все так охотно говорили, не произошло. Белые стены больничной палаты не обещали мне стать домом, мне здесь неуютно. Подумать не мог, что окажусь в ней, будучи здоровым мужиком под тридцатник. Оказывается, не таким здоровым. Я добровольно и при поддержке друзей лёг сюда. Всё чаще он приходил ко мне, но я пытался разобраться сам, читал какую-то хуйню об этом, но как правило всё сводилось к жутким байкам или тульпам. А это была реальность, которую я не создавал. Я пытался найти в этом плюсы, выбрал ромину стратегию. Если происходит какая-то дичь, то выйди из неё победителем. Захвати всё лучшее из тяжёлой ситуации. И станешь сильнее. Я пытался говорить с ним, поладить, и как ни странно, это получилось. Как и с настоящим Ромой, мы запросто поладили. И как и с настоящим Ромой, трындели часами. Но это был ненастоящий Рома. Я не выходил из комнаты. А если виделся с кем-то, то хотел к нему. Хотел, чтобы он до конца жизни перебирал мои волосы. Это было настолько похоже на правду, что при его помощи я даже научился ковыряться в FL Studio, очень туго и начально, но научился. Что-то получалось. И вот снова мы одни во всём мире: я, Рома и наша музыка. Я был счастлив и всё больше уходил от реальности, в которой Рома мёртв. Они были идентичны. Настолько точная копия, что иногда я забывал о горькой правде. А иногда не только забывал, но и путался. Галлюцинации сливались с воспоминаниями. Всё чаще я напрягал мозг, чтобы вспомнить: это я действительно целовался с Ромой в гримёрке небольшого концерта в 2014, либо я целовался с иллюзией совсем недавно? Он был как нейросеть. Обучался и любые детали, расходящиеся с реальным Ромой, быстро перекрывал совпадениями. Было всего одно отличие: мой Ромка бы в голос поржал с меня, увидев всё это, а этот убеждал меня в своей реальности в любой момент, когда я сомневался и спрашивал его, не умер ли он. Я упивался своей сказкой, это был мой личный Magic City, пока однажды...***
Мы встретились с Денисом, дабы перетереть за беды с башкой обоих. Кажется, он тоже сходил с ума. Без галлюцинаций, правда, но всё же. Я не сказал ему, как и кому-либо ещё, что вижу Рому, и Ден пытался поддержать меня, говоря, мол, я понимаю, что тебе тяжело, как и мне, нам всем, я рядом, брат. Мы будем помнить Романа Николаевича и бла-бла-бла-бла. А я смотрел на Рому, который присел рядом с Денисом, хлопал его по плечу, и пытался не разрыдаться. Я собирался уходить, но тут Рома, как и сделал бы реальный, потянулся к открытой бутылке пива на столе. И я почему-то забыл, что это нереально. Я испугался, что он возьмёт пиво и Ден увидит, как бутылка парит в воздухе, хотя Рома нихуя не был призраком. Мысли были мутней болота и я тонул в этом дерьме. Не знаю, что нашло на меня... — Рома, блять, — сказал я и мой личный Англичанин, вдруг опомнившись, убрал руку. Но Денис уже услышал. И он видел мой ебливый взгляд. Он не сразу всё понял, но испугался моментально. Вероятно, не ожидая такого, даже неверующий в мистику человек, сначала подумает на призрака. Он махнул рыжей головой и вскочил с дивана, глядя в направлении моего взгляда. Разумеется, Ден никого не увидел, но я заметил, как участилось его дыхание. — Что за хуйня, Олег? — после секунд неловкого, напряжённого молчания спрашивает он меня, пытаясь сохранить трезвые и ровные нотки в голосе. — Я не знаю, показалось, — глупо пытаюсь отделаться от клейма сумасшедшего я. — Показалось? — сразу раскусывает меня Астапов. — Ты видишь его, скажи? — Да, — нервно и вместе с тем холодно произношу я, а Рома смотрит на меня, улыбаясь. — Его нет, Олег, он умер. Рома умер, Олег, — не менее нервно поясняет Денис, явно переживая за меня. — Его больше нет с нами, понимаешь? — он паниковал и не знал, как помочь мне. И выбрал неверную стратегию. — Мы же недавно хоронили его, помнишь? Рома недовольно кривится и ласково гладит меня по руке, смотря на Дениса недоверчиво. Так же смотрел и я. — Ден ошибается, Олеж, — успокаивает меня Рома и качает головой. Астапов сразу же замечает, как я словно реагирую на прикосновение и внимательно слушаю нечто ебаное. Несуществующее. — Ты ёбнулся, Олег! — на эмоциях выдаёт солист Грязи. — Его нет, — тише добавляет, чувствуя вину за оказанное давление на явно больного человека. — Я здесь, — своими холодными пальцами Англичанин греет мои костяшки. — Я никому не скажу, но ты должен понимать, что сходишь с ума. Как я могу помочь тебе? — Денис не был психологом и не умел работать с такими безумными долбоёбами, как я, а поэтому нёс хуйню в лоб, пяля на меня с примесью непонимания и горечи. — Его больше нет. Он умер тридцатого июля. Тебе позвонили, ты же помнишь. Так и узнал. Ты виделся с его родителями вместе с Алёхиным. На концертах люди плакали. Ты видел его могилу и цветы на ней... — Это был страшный сон, — успокаивает меня Рома и нежно берёт мою руку в свою. — Куда ж я денусь от тебя, Олеги. Они «спорили», а я смотрел в одну точку, куда-то на уровне глаз Дениса, но вместе с тем сквозь него. В действительности я смотрел на Рому, я слышал только его, во мне воцарился комплекс недоверия и непонимания. Каждый пиздел мне. Где была правда? Я совсем один. Даже Ромы нет... Нет ведь, он здесь. Тогда мне врёт Ден. Какого хуя он делает мне больно? Зачем он говорит это? Почему они не обсудят это без меня? Они ведь друзья. Что-то не так. Что-то не так. Что-то не так. Что-то не так. Что-то не так. Что-то не так. Что-то не Ден слышит мои всхлипывания и следит, как я поднимаюсь с дивана и забиваюсь в угол. Я подгоняю колени к лицу и тычусь в них, стараясь избавиться от назойливого голоса в голове и такого же назойливого голоса поблизости. Меня трясёт, я грызу губу, зарываюсь пальцами в кудри и пытаюсь не вырвать их. А потом кричу что-то вроде «идите нахуй», не обращая внимания на солёные дорожки на щеках.***
Койка в моей палате была ещё более холодной, чем домашняя постель или ромина могильная плита. Кормят здесь сносно, но мне не нравится. Я люблю только драники по вечерам и чай. Он здесь, правда, слишком сладкий, но что есть. Врач говорит, что это стимулирует работу мозга, а мне это нужно. Это такой намёк, что я тупой? Так я это и так знаю. Ненавижу утреннюю кашу. Как правило, это манка, даже без комочков, но всё равно дерьмо. Когда привык питаться деликатесами и вкусной домашней едой, то эта пресность не заходит вообще никак. Иногда нам дают телефоны и я листаю ленту всего чего можно, стараясь не наткнуться на упоминания Ромы. Они делают мне больно, ведь каждое его упоминание сопровождается нытьём фанатов, а соответственно и моим. Бесит. Очень бесит. Чаще читаю книги, два раза в неделю навещают друзья и родители. Я им всегда очень рад, ибо местная обстановка угнетает. Я словно в ебучем Аутласте и контингент здесь такой же. Мой мозгоправ всячески пытается донести до меня, что Рома мёртв. Только я это понял давно. Ещё после наших первых двух разговоров, а начал осознавать ещё после беседы с Денисом. Но от осознания смерти Ромы, мой личный Рома никуда не делся. Кажется, я наконец прошёл принятие, но тогда почему я вижу его? Я знаю, что Рома умер, но он продолжает преследовать меня. И если честно, я так привык к нему, что блядски рад, чуть ли не в штаны от счастья ссу, когда он появляется. Правда, после той хуйни с Деном он немного изменился. Теперь он как будто полностью скопировал личность Ромы, я не вижу отличий от слова совсем. Ранее их отличало то, что он не ржёт над моим безумием, а заставляет в него поверить, но теперь и это их не отличает. Отличало, что настоящий Рома никогда не был моим, но теперь и этот не касается меня, отвергает любые попытки коснуться не так, как это делают друзья. И вечно повторяет, что мы братья. Как делал он. Мой личный Рома полностью мимикрировал в настоящего Рому Сащеко. Я стою перед зеркалом моей палатной уборной. И вижу его отражение даже в зеркале. Мы о чём-то говорим, всё ахуенно, но сейчас меня прошибает осознание. Оно прошибало и раньше, но почему-то сейчас особенно болезненно. Говорят, что в самые обыденные моменты больнее всего. Это правда. Я сошёл с ума. Ты умер, Рома. Больше никогда я не скажу тебе, как любил тебя, сильнее любой девчонки. Глаза слезятся. Я пытаюсь умыться, но в итоге сжимаю руку в кулак и бью по зеркалу, а то не бьётся. Чувствую, что подступает ком к горлу, дыхание сбивается, пульс учащается. Истерика. Ною похлеще тёлки, муж которой умер и оставил одну с грудным ребёнком. Какой же пиздец. Прикладываю больше усилий и снова бью в это долбанное зеркало, пока осколки не разлетаются по ванной. Один вонзается мне в запястье и трясущейся рукой я пытаюсь достать его, смотря в зеркало, дабы лучше видеть. Взор мутнеет. Как не вовремя. Последние силы уходят, чтобы выбросить осколок в мусорку, стоящую рядом с раковиной. Пытаясь не сорваться на скулёж, а сохранить лицо, — я всё ещё стараюсь казаться перед Ромой сильным, хотя это всего лишь моё воображение, но я чувствую его, как реального человека, — иду к скромной ванной. Но не дохожу. Струя крови с верхней зоны запястья скатывается всё ниже, пачкает кожу, футболку... Теряя равновесие, я падаю на пол, чудом не разбив нос. Рома молчит, зная, что слова сейчас излишни, а я знаю, что он так думает. Мы понимаем друг друга. Он тянет мне руку и я приподнимаюсь на кафеле. Радует мысль, что в действительности я поднялся без помощи. Я упираюсь коленями в пол и держусь за него руками, оставляя алые разводы. До чего я докатился. Будь ты сейчас жив, то мы могли быть где-нибудь в клубе, пить и танцевать. И, возможно, тогда бы я сказал тебе, насколько ты для меня важен. Ты бы не обсмеял? Я чувствую то ли рвотные позывы, то ли хуй пойми что, но вдруг ощущаю металлический привкус на языке. Я думал, такое только в кино бывает. Неужели я изнутри разлагаюсь? — Я даже не ебал, что способен, — шепчет Савченко, отхаркиваясь кровью и водя испачканной рукой по холодному кафелю. Сломаться. — Легче сдохнуть, да? — холодным, обжигающим льдинками тоном, произносит Рома. И этот холод греет Олега, унося его в Сахару. Я так скучаю, Ром. Так скучаю. Нужно будет навестить тебя, когда выйду отсюда. Надеюсь, не расплачусь над могилой. Ладно, очевидно расплачусь. Надеюсь, что ты слышишь меня. Хотя бы на это надеяться я хочу. И буду до последнего. Я всё бы отдал, чтобы всё-таки заточить тебя в замке. Даже насильным путём, похуй, но я бы закрыл тебя в рехабе. Пусть бы ты ненавидел меня и скучал по наркотикам, но я сейчас, блять, скучаю по тебе. И поверь, нет дерьма хуже. Я бы любую хуйню делал. Как баба твоя, проводил уборки упорно. Почему ты шёл не так как надо? Где мои краски? Где наш замок чёрный? Я смеюсь от двусмысленности собственных мыслей. — Ром, ты бы был со мной, будь я симпатичной женщиной? — вдруг задаю я странный вопрос, построенный на спонтанности и бреде, крутящемся в моей голове. — Ты в угаре? — смотрит он на меня, сдерживаясь, чтобы не помочь встать. Знает, что я хочу так поваляться и справиться сам. Улыбается. — Нет, — отвечаю я. Он молчит и я думаю, что никакого ответа уже не последует, перенимаю пальцы друг об друга по окровавленному полу, думаю о своём. И вдруг он хмыкает. Задумчиво, протяжно. — А ты бы согласился быть со мной? — без насмешки спрашивает Рома. — Это довольно ебано. — Почему? — не понимаю я и поднимаю на него свои несмышлённые глаза. — В любовных отношениях есть любящий и любимый. Любящий живёт в отношениях со страстью, преданностью и романтикой, а любимому просто нравится, что ему поклоняются, — поясняет какие-то вещи из своего мироустройства Ромыч. А я слушаю внимательно, влюблённый в его бархатный голос. — Не скажу, что быть любящим хуёво, не пойми меня неправильно. Но знаешь что? — он стоит немного позади меня, облокотившись о стену, и я слышу, как шаркают его ноги. Он явно повернулся корпусом ко мне. — Любящие много страдают. Однако, я забавляюсь, лично мне нужен всего лишь секс. Таков закон любви, Олеж. Мне жаль. Меня раздражает то, что я слышу. И не потому что это правда или неправда, а потому что это ебанутость и его излюбленный цинизм. — Единственный страдающий во всей этой истории — это ты. Со своим цинизмом и наркотой, — это тяжело, но я применяю силу и встаю на ноги, оборачиваясь к нему. Хорошо, наверное, что осколок не попал в вену. Весь в крови я выгляжу паршиво. — Дело в том, что ты тоже боишься признать правду, — смело выдаю я. — Единственная правда — это реальность, — с реальностью в последнее время у меня не очень. Подумав об этом, мы оба смеёмся. Но отсмеявшись, он продолжает. — Я тебе всё объясню, смотри: ты любишь меня, а я не люблю никого. Именно поэтому ты меня ненавидишь. Я ненавижу тебя, потому что ты умер. — Ты никого не любишь? Конечно нет, Ром. У тебя нет яиц для этого. Чтобы любить нужно мужество. У меня есть мужество. Смотри, — я отвожу взгляд в сторону, куда-то к разбитому зеркалу на конце помещения, смотрю на него, решаясь, а потом вздыхаю и приковываю внимание к Роме, вглядываясь прямо в глаза. — Я люблю тебя, — я произношу заветные слова ровно, как явно бы не сказал настоящему Роме. Но я их произношу. Я сказал то, что так хотел. То, что не успел. Меня охватывает эйфория, страх и боль одновременно. Выдохнув, я вижу, что он слушает меня так же внимательно, как я его минутой ранее. — Видишь? Вот это храбрость. Я это чувствую и говорю. И ты так не можешь. Сколько лет прошло? Ты был влюблён в Алёхина столько лет и никак не осмелился ему сказать. Конечно, ты боготворил его. И что теперь? Теперь ничего не сделать. Ты мёртв, — последнее мне даётся сказать тяжелее, но у меня получается. И я горд собой, блять. Отсоси, Ромка. Отсоси, ромкин цинизм. Он усмехается. Хотя я понимаю, что он наверняка немного удивлён моим знанием о его чувствах к Алёхину. Но кто, как не любящий человек, разглядит такое в глазах своего любимого? —Мы оба не успели сказать, получается, — ухмыльнувшись, Рома смотрит мне в глаза. — Теперь ничего не сделать, — повторяет он. — Будь ты им, то пошёл бы накидался и забил хуй, — я ухмыляюсь в ответ. — Но, к сожалению, походу я привязан к твоему телу, что тупо болит, и вынужден вечно таскаться за тобой, — он опускает взгляд на мою руку. — Болит, кстати? — и возвращается взглядом к глазам. — Не, — пизжу я, но он всё равно удивительно аккуратно берёт моё запястье и внимательно рассматривает через свои выдуманные мной очки. — Пиздишь, — распознаёт Рома, проходясь подушечками пальцев по контуру свежей раны средних размеров. — Пиздец болит, — признаюсь я, плавясь от такого нежного прикосновения. Эфемерного. Кусаю губу, когда Англичанин отпускает руку, и даже такое призрачное касание растворяется, заставляя меня вздохнуть. Мы смотрим друг на друга пол минуты, играем в гляделки. Я склоняю голову набок, пытаясь понять его намерения, но всё же не сдерживаюсь и мой взгляд скользит по его губам, в точности повторяющим губы моего Ромы. А затем я чувствую сперва холод стены, а затем холод рук, путающихся в моих волосах. Одной рукой он гладит их, а другой ласкает мою шею, но я уверен, что за этим кроется и попытка прочитать мой пульс. Задыхаясь, я отвечаю на поцелуй, такой проникновенный и по-своему для меня первый. Его язык оказался удивительно ловким, изучая меня и словно пытаясь запомнить все уголки моего рта. Привкус крови наконец отступает, заменяя себя на вкус Ромы Англичанина. Мне всегда было интересно, какой он. Казался горьким. Он как будто оказывается у себя дома, я пытаюсь не отставать в инициативе, сплетаю наши языки, но он тут же разъёбывает мою уверенность, оттягивая нижнюю губу зубами. Мычу сквозь поцелуй, боясь, что он отступит, и эта иллюзия растворится, как его прикосновение к моей ране недавно. Только не это. Но наши тела жмутся друг к другу настолько реально, что это кажется ненормальным, я даже чувствую как бьётся его сердце. Не просто бьётся, это ёбаная музыка. Сколько раз мы оба сосались не с теми, но это всё оказалось нелепыми лобызаньями, а это тем самым поцелуем из сказок. Пытаясь не размякнуть в его руках, я кусаюсь в ответ, чего он, судя по всему, не ожидает, и ухмыляется — я чувствую это своими губами. В какой-то момент мне кажется, что я умру следом за ним, истекая кровью и теряя кислород, привязанный к его иллюзии, но он позволяет мне вдохнуть и сразу после возвращается к губам, то ли терзая их, как собаки кость, то ли показывая мне такую нежность, какой я не знал с глубокого детства и материнских поглаживаний по голове в нём. Я знаю, что мы оба целуем не тех, но когда он без стеснения не ебётся со мной в дёсны, а открывает душу, я почему-то впервые нахожу радость в том, чтобы сломаться.