Гогот костей

Камни и скелеты здесь как мертвецы, ни о чём не поведают, но ведать тут и нечего — сплошные сиротливость да неумолчный шёпот слоновьих призраков. Иногда — грохотание гейзеров, и то если повезёт: это, пожалуй, единственное в тиши упоминание для обитателя кладбища, что он ещё жив, а не почил с голоду или проткнув желудок костью какой-то твари. Но это раньше. Сейчас, когда над гривастой макушкой разверзается грязный перламутр небосвода, пространство застилает, как тягучим непробиваемым флером, злоречивый хохот: так гиены, изнывающие от голода долгими лунами, испокон веков встречают случайно заблудшую в их земли дичь («не королевские харчи в этих львиных пастбищах, но жить можно» — почти каждый раз твердит лениво поворачивающийся на костенеющий бок Банзай). Львы правы при всей глупоте своей: гиены — они как микробы, как страшная зараза саванны. Их не вытравишь и не погубишь, ибо они живучи настолько, что им ничего не составит годами выживать в непригодных для жизни условиях. — Эй-эй, — оторвав кусок от скудной освежёванной дичи, Матангазо, коротышка с именем длиннее, чем он сам, вдруг активно машет лапой. — Как там пелось? Ну, в нашей любимой. — Где-то в джунглях, — хрипит Банзай, и каменистый пустырь окатывает смехом того, что остаётся от клана после пожара. — В дремучих джунглях, — протягивает за ним второй (а, может, то и вовсе самка, порой не разберёшь). — Сегодня шкура льва повиснет! — заканчивают они едва ли не хором, визжа, хохоча от некоего извращённого подвида удовлетворения. — Ну-ну! Занимайтесь своими делами, а шкуру мою не трогайте. Особенно ты, кактусовый зад, иначе снова в те кусты нечаянно сиганёшь, — деланно ворчит Шензи, поправляя свисающую с её спины шкуру, сдёрнутую с разорванного в кровавые куски тело Скара. Во время пожара они успевают ухватиться клыками за то, что остаётся от нынешнего короля, обещавшего им кров и дом. Симбе, так или иначе, не до того, и потому, дотащив уже-труп его дядюшки до Слоновьего Кладбища, они рвут его остаток и доедают, как последнее пиршество, которое им способен преподнести их некогда-правитель. Шензи всё ещё помнит, точно львиная плоть застревает меж воротами слюдяных зубов и не даёт забыть: внутри Скар на вкус жилистый и слегка пряный, как мясо старой зебры. — Да здравствует король, — издевательски шепчет она, кутаясь в шкуру, будто тем самым показывая: «вот я, я — ваш матриарх, достойный носить ошмётки этого лжеца!» — Да здравствует наш клан! — верещит в ответ тычущий костью в небо Банзай, и Эд на то лишь несуразно поддакивает ему. — Эти львы, выросшие на богатых добычей землях, откормленные до обвисших боков, думают, что могут нас уничтожить, но как бы не так. Голод и жажда — наши враги и наши верные союзники, против которых им уж не выстоять. Быть может, мы и проиграли в этой схватке, доверившись Скару и снова оказавшись там, где были до его псевдогениальных планов, но знаете, что главное? Мы таки нагнули этих гордячек-львиц, заставили охотиться для нас и выполнять наши указания. Может, этой туши и мало на весь клан, но разделим её как знак того, что мы, гиены — воистину великий род! Как в согласие взревели гейзеры, отбрасывающие злосчастно-зелёный шлейф дыма. Гиены, визжа от кощунственного самолюбия, накинулись на добычу, и в этой стрекотне Шензи почудилось, что в хохоте своих соплеменников и шелесте дымящихся кратеров гоготали даже кости мёртвых слонов.