Run to you

      Отвратительно. Бугры под бледной, почти прозрачной кожей так и манят прикоснуться, это как нелепая привычка смертных сдирать корочку с ранок, она знает – будет больно, тело прострелит вспышкой от макушки до пяток, и тошнота подберётся вверх по горлу. А рука все равно тянется провести по точно выпирающей вокруг запястья вене, которой никогда не должно было там быть. От твёрдости под пальцами мутит, и Царица сглатывает кислую горечь, выискивая на трюмо перчатки. Без них показаться хоть перед кем-то означает протрубить о своей болезни с самой высокой замковой башни.       В их крестовом ходе на Селестию она должна быть безупречна.

Людям нужно на кого-то равняться

      Из безупречного в ней только лицо: стебли–вены ещё только взбирались по шее, от их оков не метафорически темнело в глазах и перехватывало дыхание, но они  пока ещё поддавались её холоду, разрушаясь под давлением пальцем. А то, что потом покидали её ледяной рубиновой крошкой – мелочи в сравнении с перспективой напоминать увитый плющом камень. Ну или статую самой себе в каком-нибудь забытом саду.       Никогда раньше ей не доводилось хоть что-то себе ломать, но отчего-то думалось, что боль от переломов смутно напоминает эти живые, разрастающиеся и паразитирующие оковы, стискивающие с каждым днём только сильнее.       Она уже едва вставала после собраний, позволяя себе выкарабкиваться с трона только когда за последним предвестником захлопывалась дверь и для верности она подмораживала её.       И поплатилась за свою поспешность. Только Пульчинелла выполз наконец, из зала – даром что эльф, строить из себя развалину он просто обожал, цепляясь за образ милого дедушки и ведь особо наивные покупались! – проморозила двери хорошенько, давя первый приступ кашля в ладонь. Одиннадцать ещё могли быть слишком близко, водилась у них привычка чесать языками по делу и не очень, а оттого не вздрогнула, если бы могла, услышав слишком подобострастное:       — Госпожа?       Тарталья. Не иначе как выронил какую-нибудь памятную безделушку от путешественницы и полез за колонны, а теперь стоял не жив, не мёртв, разом вспомнив все свои грехи и грешки и даже собственно отношения с, вроде как, врагом. Одиннадцатого стоило бы наказать, ведь за очевидным страхом перед гневом своего монарха мелькнуло какое-то неокрепшее сомнение. Но Царица только сглотнула, проталкивая склизкие лепестки глубже, покривилась, разглядывая рыжую неприятность.       А тот, как на зло, что-то понял, зашарил неуверенно по карманам, являя на свет чистый платок – привычку всякого старшего брата – и не отводя взгляд от Императрицы протянул находку, глядя широко раскрытыми глазами. Чуть ли не испуганно. Точно не верил, что то ли боги могут любить, то ли страдать как простые смертные.       Знал, конечно, знал, что значили лепестки, скользнувшие межу тонких пальцев и одиноко покоящиеся на зеркальном полу. Наивные девчушки из деревень часто влюблялись то в заезжих купцов, то моряков, если особенно не везло, то могли положить глаз и на сына местного барина и вот тогда да, проклятье невзаимной любви было неизбежным.       — Царица–матушка… — в синих глазах плеснуло паникой, она была тем нерушимым, что любой ребенок Снежной знал с детства и потерять такую опору было страшно даже предвестнику, особенно ему. — Только прикажите…       Останься в её продуваемом всеми северными ветрами сердце место ещё хоть для кого-то, она любила бы своего самого молодого Предвестника за его преданность, улыбнулась бы, как умела раньше, в покрытом пеплом прошлом, прогоняя все тревоги ребёнка. О, видели духи бурь, – Чайлд мог выследить и притащить к её ногам любого. Если бы… проклятое если.       Её личное проклятье было совсем близко. Слишком близко. Может от того и было так плохо, но– иногда, в особо хорошие дни, получалось обмануться и принять его почти собачью верность за что-то большее. Поэтому она и протянула так долго.       Тарталья, не дождавшись ответа умолк, отводя взгляд и бездумно вперившись в покрытые морозным узором двери. Думал ли он о том, что такая участь нагонит и его, когда златокрылая путешественница закончит свой путь в их мире?       Хотелось бы успокоить потерянное дитя, заверить, что конечно же: любовь побеждает всё.       Но куда такие речи ей – богине Любви самой же нелюбовью отравленной. *       Никто не знал ответа, от чего кэнрианцев так манили звезды.  Может от того, что им не досталось божественного света и они находили его в далёких холодных точках на небосводе? Любовь задумчиво оборачивается через плечо, силясь поймать чужой взгляд и тут же отворачивается, качая головой, точно пытаясь вытряхнуть мысль.       Слишком романтично для людей, шагающих в полной темноте.       Ей самой всегда хватало собственной пары звёзд и были те куда ближе, чем равнодушные светила. Сегодня ночью звёзды должны выстроиться в одну линию.       Говорит Пьеро как бы между делом, даже головы не поднимая от своих записей, но ей хватает и намёка, чтобы скинуть дела на посмеивающихся сестёр и примчаться к вечному месту встреч. Поле с цветами – аммотерами, она запомнила, – само напоминает личный небосклон стоит коснуться острых лепестков, и сияющая пыльца взмывает вверх. Цветы молодой богине нравятся – родная страна слишком сурова, чтобы что-то столь хрупкое могло жить.       Быть может она слишком долго и тоскливо смотрела на пышные цветы в замковых садах в своей первый визит, но Пьеро, назначенный ей в сопровождающие, неизменно выбирал такие маршруты, чтобы снежная царевна смогла полюбоваться на все краски мира.       А после в номере стали появляться букеты и уж ей – богине любви не составило труда узнать отправителя.       — Пропустишь всё, — из воспоминаний вырывают мягко, накидывая на плечи плащ и обнимая для верности со спины, — ей бы смеяться, ведь она крио архонт и с получением этого статуса не мёрзнет, но… объятья иллюзорно согревают, и девушка откидывает голову назад, тыкаясь затылком в чужую грудь.       Как бы то не было. Её звезды в сто крат красивее. *       Кошачье ушко нервно дернулось, но от разливания горячего вина воспитанница Дома очага не оторвалась, только хвост, нервно постукивающий по голенищу сапога, выдал, что девушка была взволнована и Царица не могла винит маленькую фокусницу – она была здесь не по приказу «Отца», а по просьбе наставника, не открывшего ей и половины.       Царице бы разгневаться на такую наглость, но раз мальцу так было спокойнее, а во взглядах остальных не поселилась эта разлагающая жалость – пусть так.       Она неловко мнётся у столика, не зная куда себя деть, пока Пьеро не отсылает её взмахом руки и Линнет с трудом сдерживается, чтобы не броситься бегом до двери, и богиня усмехается про себя, провожая юную помощницу взглядом. Даже знать не хотелось, куда Одиннадцатый дел прошлую немую служанку.        Ради цели пришлось наступить себе же на горло и перестать согревать в своем сердце каждого, так что о судьбе девчонки лучше не задумываться.       Ей собственные звезды отогреть не вышло, в тех почти погасших светилах в первую встречу после падения империи ни искры узнавания не мелькнуло. И тогда у неё, почти бросившейся обнять и спрятать от гремящего ужаса божественной кары, впервые защемило сердце. Тогда это было лишь подсевшее зерно проклятой болезни, укол от неприкрытого равнодушия и… расчётливости. Она так неожиданно стала лишь орудием для мести.         — … во, — заметил, что не слушала, раздражение невольно подняло голову, сколько бы не просила звать по имени, всё без толку, равнодушное «Царица» и то, как праздник.       Или не хочет.       Едко мелькнуло на краю сознания, точно чёртова отравляющая зараза ещё и разум имела, чтобы быстрее подтачивать упрямую жертву. Богиня качает головой, устало прикрывая на миг глаза, собираясь с духом, чтобы встретиться с чужой пустотой напротив и вздрагивает, когда на плечи накидывают пальто.       — Вам явно не здоровиться, ваше величество, — проклятые, вбитые в него с рождения, расшаркивания империи, её лучше бы помнил, а не дворцовый этикет, заставляют растеряно кивнуть. Бездумно поглаживая пальцами меховую отточку. Стоило бы напомнить, что она не мёрзнет, но… — я пришлю лекаря.       Иногда в нём мелькало что-то из покрытого пеплом прошлого.       Царица провожает своего первого советника взглядом, воровато утыкаясь носом в ворот, и стебли точно ослабляют свою хватку, отступая перед её нелепой верой в лучшее или самим предвестником, может и не помнящим, но так же её оберегающим как раньше.