Меннониты

27 ноября 2018 год.

Наверное, я никогда в жизни не забуду тот день в конце ноября. Было холодно, ну как, прохладно. По сравнению с остальными днями этого месяца, было действительно не очень. Но я знал, что завтра уже будет хорошая погода. Отец говорил, что Бог посылает нам дожди и ветер, дабы мы целый день трудились, молились и были наедине со своими мыслями. Наверное, именно поэтому сегодняшняя погода совпала с воскресенбем, когда все должны уже идти в церковь. Я тогда ночью лежал на своей кровати, и даже свет луны не касался моего нижнего этажа. Сверху надо мной спит Чоншик, и я даже слышу его дыхание. Порой он сопит, а иногда и переходит на храп, тогда я толкаю его рукой, приподнимаясь, и звуки прекращаются. Думаю, мне нужно найти согнутую палку, дабы ею касаться брата каждый раз вместо того, чтобы приподниматься с тёплого места. Разбудить его просто невозможно, особенно сейчас, ибо целый день мы были на огороде и в саду, так что очень устали. Он сказал мне, что я бы стал хорошим фермером, ибо умею красиво копаться в земли. Я тогда на это лишь глаза закатил, а после кинул в него семенами, из-за чего мама нас заставила после собирать их по всей земле. А они были такими крошечными, что мы после долго смывали грязь из-под ногтей, приводя руки в прилежный вид. Мы действительно очень сильно устали, поэтому завалились в самом позднем часу, к сожалению, ведь пришлось ещё помогать с готовкой и уборкой двора. Я с братьями задержался на улице аж до звёзд на небе, поэтому нам пришлось ходить со свечами, дабы убрать последние доски с улицы. Всегда есть чем заняться, когда живёшь в подобном поселении. Здесь работы всегда очень много. Так что в очередной день мы очень хорошо потрудились, а после приняли прохладный душ и завалились в крепкий, сладкий сон. Я лишь помню, как через мучительно краткое время меня разбудила нежная ладонь мамы, которая касалась моих волос, и шёпот на ухо, что пора вставать. А дальше опять темень, не помню совершенно ничего. Кажется, мне снилось, что я сидел возле гамака и что-то делал, но уже плохо вспомню. А после громкий крик Чоншика на ухо, и я резко на кровати вскакиваю, бросая в него подушкой: он ужасен. Я помню, как он стоял и смеялся, глядя на меня. Казалось, что он выглядел совершенно бодро. Из окна не было привычного солнца, скорее тучи, сырость и запах влажных досок, которые успели промокнуть за ночь. Я сразу понял, что прошёл дождь, только не знал, идёт ли он сейчас или нет: знакомых звуков не было. Наверное, мой сон был идеальным из-за усталости, мягкой кровати и повышенной влажности на улице, когда вставать совсем никак не хочется с кровати. Но тогда мне пришлось посмотреть на своего брата, из-за чего я сначала протёр глаза, садясь в позе лотоса на кровати, а после и потрепать себя за волосы. И я бы упал обратно на спину, кутаясь в тёплое одеяло и касаясь головой манящей подушки, но я не успел: мою щеку зацепила железная подтяжка. В меня прилетела моя воскресная одежда, в которой я всегда хожу в церковь: нарядные свободные синие джинсы с подтяжками и белая рубашка в голубую клетку, носки и чистые трусы. Кажется, Чоншик рылся на моей полке, но это меня никак не смущает: не впервой. К тому же эта одежда в прошлом была его. У нашей семьи да и в принципе в деревне большинство вещей передаются от старших младшим, либо шьются матерями и сёстрами лично кому-то. У нас нет такого, что мы пойдём в магазин и купим себе какую-то одежду. У нас продаются ткани, но рядом с ними так мало нужных рубашек и джинсов, что они могут подолгу пылиться на прилавке. Все женщины здесь умеют шить и всю одежду делают сами. — Я убью тебя, — медленно выдохнул я, стараясь сдерживаться, сохраняя спокойствие. Я тогда ещё глаза прикрыл, ощущая мурашки по своей коже, когда ресницы затрепетали, касаясь мягкой кожи. Кажется, я совсем не слегка был раздражён. Наверное, это из-за того, что потревожили мой сон. В доме было так тихо, что я слышал дыхание своего брата, стоящего напротив. И он смотрел на меня так ожидающе, с искрящимися глазами, как будто ожидал, что я вспомню что-то важное. Но у меня так и не получилось, из-за чего спустя минуту я услышал: — Скорее тебя отец убьёт, если через десять минут мы не будем на третьей службе. — Что?! — выкрикнул я резко. — Третья служба?! — подпрыгнул, приподнимаясь. И, кажется, это было так резко и сильно, что я ударился головой об край кровати Чоншика. Боль была настолько сильной, что я резко схватился на свою голову, крепко сжимая свою челюсть и веки, стараясь не дышать. Я был уверен, что там будет синяк или шишка. В конце того дня я ещё раз коснулся того места, вспомнив о нём, а после ощутил неприятное чувство и маленький бугорок. Я помню, как потёр его, а после увидел на своих пальцах засохшую кровь. По всей видимости, я ударился сильно и счесал себе кожу, а кровь просто не заметил, ибо рана была небольшой. — Чонгук, сейчас уже обед, — говорит он спокойно, глядя на то, как я приподнимаю на него слезящийся от удара взгляд. — Мама оставила записку, сказала, что они будут в церкви до вечера, поэтому мы можем прийти на любую службу. Но, увы, — пожимает Чоншик плечами, а я уже замираю, ощущая, как всё моё тело обдаёт ледяной водой от осознания, что мой брат скажет дальше. — У него лишь три службы, поэтому нас убьют, если мы не явимся уже через минут семь. Или сколько там прошло, пока ты приходил в себя? — кивает он на мою одежду. И Чоншик говорит это так обыденно и спокойно, как будто он мой старший брат. А, точно. Но суть в том, что он меня не просто заставил встать и забыть о боли, а сделать так, чтобы через секунд тридцать я уже был во дворе, застёгивая рубашку на ходу. Моя ширинка была расстёгнутой, когда я прыгал на одной ноге, дабы нормально обуть сапог. Поэтому её я застегнул, лишь когда выбежал на главную дорогу, направляясь в церковь. Я понятия не имею, как хочу стать священником, если просыпаю аж третью службу, которая проходит после обеда. Всегда стараюсь вставать к первой и идти на службу с самого утра, а здесь третья, к тому же опаздываю. Вчера я настолько сильно устал и поддался слабости, что сегодня чувствую себя очень плохо, не обращая внимания даже на то, что быстро ступаю в грязь и лужи, оставляя на своей одежде коричневые и чёрные капли. Даже мои младшие братья и сёстры встали и пошли в церковь на первую службу, не дождавшись даже рассвета, а здесь я. Они ведь тоже, наверное, хотели понежиться в тёплой постели. Неужели я хуже или слабее их? Я ведь наоборот должен подавать пример того, как нужно просыпаться к первой службе. Вся моя семья знает, что я собираюсь стать священником, наверное, я очень сильно упал в их глазах, поддаваясь искушению и слабости. Мне стоит подучиться у святых крепкой вере и дисциплине, например, не спать всю ночь и молиться в это время. Я слишком ещё слаб и падок на грехи. И, кажется, я слишком был загружен мыслью о том, что у меня осталось совсем немного времени, что даже не заметил, как Чоншик с Пиной сзади меня подъехали, а первый так вообще меня за шиворот схватил, останавливая, когда мои лёгкие уже сдавать начали. Тогда мой брат закатал глаза, подавая мне руку и садя в телегу. Наверное, перед тем как разбудить меня, он запряг Пину, а я даже не заметил этого, ибо был полностью погружён в свои мысли. Ужасно. У меня тогда так сильно стучалось сердце: я боялся больше всего на свете разочаровать своего отца. Было стыдно просто до безумия. И ведь никак не оправдаться. Мне было так неловко думать о том, что я появлюсь в церкви наравне со стариками, больными или очень маленькими детьми, которые не в силах встать ещё перед рассветом. Именно для таких людей отец сделал ещё и третью службу, позволяя определённым жителям чувствовать себя комфортно, исходя от возможностей их организма. Как же мне было тогда неловко, когда Чоншик и слова не сказал, лишь очень быстро вёз повозку, и я сильно надеялся, что отец не одарит меня гневным взглядом, из-за чего мне захочется провалиться сквозь землю. Только не эта строгость, умоляю. Я тогда судорожно сглатывал и пальцы себе больно сгибал, нервничая. А брат рядом сидел и лишь взгляды на меня мелкие бросал, из-за чего я чувствовал себя младше него на несколько лет. Но после это ощущение улетало, когда он говорил: «Не переживай ты так, святой отец, всё будет хорошо», улыбаясь. Лишь тогда я чувствовал себя собой. Я никогда не мог понять, почему любое его слово меня успокаивало и заставляло чувствовать себя лучше, даже когда он смеялся надо мной или стебал. Наверное, мы просто были с ним близки и хорошо ладили. Он понимал меня очень хорошо и знал лучше всех, а я просто терпел его, ладно, шучу. Мне нужен был кто-то рядом, как он. Чоншик действительно лучший. Лишь сидя в телеге, я смог расслабиться немного после его слов и рассмотреть природу вокруг. Привычное яркое зелёное поле сейчас было тёмным. Пробегись бы я по нему, низ моих джинсов промок бы уже спустя несколько минут. Я уверен, что земля прохладная, даже если дождь был тёплым. Небо было серое, а вокруг стелился лёгкий туман, как будто парное молоко. Казалось, что земля под ним хотела немного прилечь и выспаться, как я несколько минут назад. Я ведь даже зубы не почистил, лишь принял от брата лист мяты и жевал его, пока мы не доехали к нужному месту. Благо, вчера вечером я сделал это, так что запаха с моего рта слышно не было. Сейчас обед ноябрьского дня, казалось, что погода должна быть яркой и солнечной, но, видимо, у Бога другие взгляды на этот день. Состояние уже давно не сонное, как будто меня облили ледяной водой, сметая всю прежнюю усталость. В принципе слова брата на меня именно так и подействовали. Кажется, он даже ни о чём не переживает: ведёт уверенно и быстро повозку, лишь порой рукой упирается в бортик, когда мы слегка подскакиваем на камнях или горбиках. Ехать от нашего дома к церве недолго, минут десять, если на спокойной скорости, но сейчас это не так. Поэтому мы смогли доехать за минут пять, когда уже было мало людей во дворе церкви. Большинство из них — старики, которым их родственники помогали вылезти из телеги. Я здороваюсь с некоторыми своими знакомыми, а они мне улыбаются ярко и счастливо. Одной из таких была бабушка, и она уже совершенно старенькая, настолько, что ей тяжело ходить самой, так что её дочь помогает, придерживая женщину под руку и за спину. И мне становится от этого ещё хуже, ведь я себя только что приравнял к слабым старикам. Такое себе ощущение. — Ты идёшь? — спрашивает у меня Чоншик, когда подходит ко мне, оставив неподалёку Пину. Я вышел лишь полминуты назад, ожидавши своего брата, стоя возле небольшой лужи и наблюдая за знакомой бабушкой. Кажется, что служба ещё не началась: голоса отца не слышно, если только разговоры других людей, доносящиеся с церкви. — Мы не опоздали? — спрашиваю я, глядя на то, как на территорию заезжает ещё одна повозка, но уже с другими и незнакомыми для меня людьми, а после останавливается возле большого дерева. Здесь очень просторно и нет совершено ничего лишнего. Если только мелкие камни на земле, цветы, повозки и деревья. Никаких заборов или специальных кустов с цветами, так просто, что ощущается пустота, спокойствие и свобода. Кажется, будь здесь подобные украшения, то можно было бы задохнуться от преизбытка. — Нет, — мотает головой брат, улыбаясь, а я щурюсь. Мы ведь так сильно спешили сюда, но всё равно не могли доехать за пять минут, поэтому служба должна была начаться ещё несколько минут назад. — Я слегка тебе солгал, дабы эффект был ярче и ты встал поскорее, — говорит он, а я невольно вспоминаю, как спешил с лестницы, натягивая на себя штаны, и головой ударился об кровать. Он жесток. Несмотря на это, кажется, мы всё равно приехали к последней службе, ибо здесь много незнакомых мне людей. — Осталось пару минут, поэтому пошли, святой отец, нас уже заждались, скорее всего. И я выдыхаю: это лучше, чем задыхаться от сбившегося дыхания и сгорать со стыда, глядя на отца. Было бы просто ужасно, если бы я зашёл в церковь, нарушая привычную тишину, а после столкнулся бы с множеством взглядов на себе. И в них читалось бы: «Вот, посмотрите на него, хочет стать священником, а опаздывает даже на самую последнюю службу. Он ещё слабее, чем эти старики. Позор, ужасен». От этих мыслей у меня аж мурашки по коже бегут. Наша церковь была очень простой и деревянной, в прошлом году мы покрасили её низ в белый цвет, и сейчас эта часть стала уже в пятнах, как будто капли грязи из ботинок случайно разбрызгали. Может так и есть. Нужно будет опять закрасить, если не получится вытереть. Но это ведь побелка, вряд ли получится убрать без разводов и вернуть прежний вид. Остальная часть церкви так и осталась в тонах коричневого дерева, из которого она строилась, вплоть до купола и креста. Отец говорит, что, чем проще интерьер, тем мы ближе к Богу. У меня нет сомнений в его словах. Дверь была такой же, если не считать потёртость, которая превратилась в светлые вертикальные полосы по всей длине. Ручки были маленькими, но держались крепко, что даже мой старший брат не мог её вырвать, когда проверял на пригодность. Окна же были среднего размера и находились чуть дальше середины церкви, ближе к алтарю, дабы не сбивать прихожан солнечными лучами, а отцу — получать свет для чтения молитв. Внутри церковь совсем не большая, но и не маленькая. Помещается в ней от пятидесяти до восьмидесяти человек. Остальным просто не осталось бы места. Порой люди стояли даже на улице, ибо внутри уже было всё забито, но таких служб было очень мало. Снаружи ощущалась служба совсем не так. Внутри есть лавки и крючки, на которые нужно повесить свои шляпы. А, так же, большой простой крест посередине на главной стене и деревянная старая небольшая трибуна, на которую отец кладёт Библию и читает, стоя посередине алтаря. Мои братья недавно соорудили будку для исповеди, поэтому она уже стоит с левой стороны в углу, позволяя каждому уединиться там со священником, каясь в своих грехах. Наверное, сегодня мне придётся туда пойти, дабы рассказать о своей слабости ко сну. С правой же стороны на столе стоит поднос, засыпанный песком, там горят свечи, сделанные своими руками. Их можно купить на базарчике, что чаще всего все и делают, мало кто их создаёт самостоятельно, ибо этому обучена лишь семья пасечника. Я прохожу с Чоншиком внутрь, снимая шляпу, сразу замечая свою семью. И направляюсь к ней, прося прощения, что так поздно проснулся, но мне лишь улыбаются, говоря, что всё в порядке, а младшая сестра за ногу обнимает, говоря, что сильно соскучилась. Кажется, злости нет на меня. Тогда я в сторону алтаря поворачиваюсь, сталкиваясь взглядами с отцом, ощущая, как моё сердцебиение учащается, а после вижу, как он руку мне приподнимает, подзывая к себе. «Неужели будет меня отчитывать?» — проносится у меня в голове, но я понимаю, что это было бы совершенно заслужено. Мне приходится оставить свою семью, бросая Чоншику, что я скоро вернусь, и к отцу подойти. Я сразу кланяюсь ему и благословение прошу. — Доброе утро, ты выглядишь встревоженным, что случилось? — говорит он сразу, потрепав меня по макушке, а я губы поджимаю, нервно их облизывая. — Чоншик сказал, что к службе осталось лишь несколько минут, поэтому мы очень спешили, и я не успел привести себя в порядок. На это мой отец лишь тихо смеётся, сужая уголки глаз, и похлопывает по плечу, бросая через него взгляд. Наверное, на брата моего смотрит. — Полагаю, он сказал это, чтобы ты быстро собрался, и вы не опоздали. — Именно так, но я всё равно виноват, что проснулся не к первой службе, а только недавно. Я должен исправиться, если хочу стать священником, простите меня. — Будущий священник должен признавать свои ошибки, поэтому всё хорошо. Не переживай о том, что ты так поздно проснулся, вы хорошо вчера поработали. В следующий раз просто постарайся больше внимания уделить ранним пробуждениям, чтобы к ним привыкнуть. — Спасибо Вам, — улыбаюсь я, а от сердца отлегает, что я спокойной грудью выдыхаю, глядя на своего отца. — Я позвал тебя, дабы ты мне помог. Сможешь? — подходит он к столику со свечами, поправляя их и убирая совсем маленькие. А я наблюдаю за ними, прослеживая, как огонёк касается воска и плавит его. Если прислушаться, то можно поймать лёгкий аромат, исходящий от них. — Сегодня не только вы так поздно пришли, а ещё нескольких человек не было на предыдущих службах. Поэтому, я думаю, что они приедут сейчас, и мне придётся задерживать службу. Но мы должны вписаться во временные рамки, дабы не задерживать людей, поэтому поможешь мне? — говорит он, поправляя песок в подносе, убирая лишний воск, который уже давно застыл, падая с горячей свечи. — Конечно, помогу со всем, что Вы мне скажите. — Во время исповеди нужно будет прочитать необходимые молитвы. Тогда я буду принимать людей, отпуская их грехи, а ты продолжишь службу. — у меня аж глаза заблестели, а дыхание сбилось. Кажется, это было так заметно, что уже спустя секунду я получил лёгкий смех и: — Не переживай, ты хорошо справишься, я верю в тебя. Отец мне позволил лишь единожды прочитать молитвы во время службы, это было так волнительно, что у меня сердце часто стучало, а я порой запинался. После этого ещё долго я дома читал эти молитвы, а в церкви шептал во время того, как их проговаривал мой отец. Мне было так волнительно, что на меня смотрят с десяток человек, внимательно слушая каждое моё произнесённое слово, каждый звук и дыхание. Но это было так духовно и невероятно, что, казалось, я просто парю, ощущая свои ватные ноги. А сейчас, вместо того чтобы отругать меня, отец доверяет прочитать то же самое. У меня аж ладошки потеют от этого. Хочется очень сильно, но так волнительно, что мои глаза начинает мимовольно бегать по церкви, а после останавливаться на кресте. Мой отец верит в меня, знает, что я готовился очень долго и старательно. Наверное, у него не было даже сомнений перед тем, как попросить меня об этом. Я ведь должен ему доверять, да? Там всего лишь несколько молитв, которые мне нужно зачесть. Но они долгие, а, если людей будет ещё больше сегодня, чем обычно, как сказал отец, то мне придётся читать ещё дополнительные. Они не так часто зачитываются, поэтому я не совсем их идеально знаю, как привычных мне. — Так ты мне поможешь? — приподнимает брови отец, а я сглатываю и киваю, сминая свои пальцы. — Отлично, спасибо. Я покажу тебе, что нужно прочесть, хорошо? Не то, чтобы я не знал, но за отцом всё же следую, невольно наблюдая, как церковь пополняется новыми людьми. Когда я зашёл в неё, то здесь было около пятнадцати прихожан, включая мою семью без старших братьев. А сейчас их уже в три раза больше. Наверное, зашли, когда я разговаривал с отцом. В нашей деревне людей не так много, лишь человек триста или четыреста, примерно. Мэр давно не проводил подсчёт. Большинство из них мне неизвестны, так как я не бываю на третьей службе и не знаком с ними. Но моё внимание они мало цепляют, ибо я сразу же поворачиваюсь к отцу, глядя на страницы Библии и указательный палец, который скользит по определённым песням. Их в книге семисот тридцать. Руки его все в венах и загорелые, сразу характеризуя их рабочими под палящим солнцем. У меня они же не такие. Лишь аккуратные, тонкие пальцы, которые не привыкли к постоянному физическому труду. — Всё понял? — спрашивает он, и я киваю, сглатывая. Отец оставляет мне небольшую нить, которая служит закладкой, и я благодарю его, поворачиваясь в зал к остальным. Так много людей, я даже не знаю, как они примут меня, когда я буду зачитывать молитвы. Ибо отцу я никогда при них не помогал, а от братьев своих не слышал, чтобы они заменяли меня. Да и неинтересно им такое. Я отхожу от отца лишь секунд через десять, когда он говорит, что уже время начинать службу, ибо все собрались. И я замечаю даже людей на улице, которые не поместились в церкви: женщин в длинных платьях и с большими тёмными платками на голове, и мужчин в своей привычной одежде, но чистой, парадной. Сверху их шляпы уже прикреплены к доскам, где-то среди них и моя с Чоншиком. Если посмотреть вверх, то кажется, что это отдельное полотно, которое зависло в воздухе. Их много, над каждой лавкой, но имеют и пустоты, что обозначают женщин под ними. Они ведь не вешают свои платки на крючок над собой. Но людей действительно много, я к такому уже привык и всех знаю с первой службы, но сейчас это абсолютно другие люди, незнакомцы. Я не знаю их имён, характеры, голосов, их восприятие этого мира и род деятельности. Не знаю о них ничего, помимо того, что некоторые ходят постоянно в обед, а некоторые — на вторую службу. Как будто другой, совершенно неизвестный мне город. Моё сердце опять начинает громко и часто стучать, когда я думаю о том, что мне придётся читать молитвы перед ними, поэтому я делаю судорожный вздох и направляюсь к своей семье. — Что он тебе говорил? Хочет, чтобы ты помог на службе? — спрашивает у меня старшая сестра, а я киваю, присаживаясь рядом. — Да, во время исповеди. — Переживаешь? — шепчет она, дабы не нарушать спокойствие этого места. Служба ещё не началась, но уже здесь тихо и никто не хочет громко разговаривать. Старики, взрослые, подростки и дети тихо заняли свои места на лавках в ожидании службы. — Есть немного, — честно признаюсь я, кусая свои губы. — Из-за прошлого раза или новых людей? Честно, я даже не знаю от чего больше: мне так сильно не хочется облажаться перед новыми людьми. В прошлый раз хотя бы были все знакомые, которые отнеслись с пониманием. Хотя, мне кажется, они просто ничего не заметили, ведь даже Чоншик меня похвалил, сказав, что я хорошо справился. А он лгать о таком не будет: может и любит немного приукрасить, но точно не слукавить или польстить. Поэтому я лишь плечами пожимаю, бросая взгляд на сестру, которая сидит возле прохода, и опять делаю судорожный вздох, получая от неё поглаживание по своей тыльной стороне ладони. Она мне нежно улыбается и мне начинает казаться, что всё получится. От мысли, что мои родные верят в меня сильнее, чем я сам, греет в груди, а сердце успокаивается. Я благодарен Богу, что у меня есть такая семья, ибо это лучшее, о чём я могу только мечтать. Даже цель стать хорошим священником с этим не сравнится. Но я всё равно должен хорошо постараться, поэтому прикрываю глаза и крещусь, когда мой отец — священник — произносит первые молитвенные строки. Кажется, от этого твёрдого голоса у меня пошли бы мурашки, если бы я не очень хорошо его знал, и не слышал каждый день. Но мне он всё равно очень нравится. Мой же голос сломался ещё несколько лет назад, но всё ещё не настолько глубокий, как у моих старших братьев. Либо же это просто я не могу его правильно поставить. Сестра, которая хорошо поёт, сказала, что нужно заниматься специальной гимнастикой и тренироваться в правильном произношении. Сначала я так и делал под её руководством, а после забил, ибо переключился на что-то другое, и к подобным тренировкам у меня надобности не было. Старший брат же сказал, что мне нужно в первую очередь принять свой голос, ибо он у меня прекрасен, а я комплексую. Наверное, это из-за сравнений, которые я часто делаю. Я даже понятия не имею почему, наверное, потому что знаю, насколько моя семья хороша. Я просто хочу быть на них схожим в идеальности. Я буду стараться, чтобы добиться этого и никого не разочаровать. А пока глаза прикрываю, вслушиваясь в песни, которые зачитывает отец. Библию я читаю каждый день и знаю всю наизусть. Мне нравится слушать о том, как всё началось, почему именно мы называемся меннонитами и почему не сталкиваемся с окружающим миром. Например, наше движение — меннонитов — пошло от его голландского основателя Менно Симонса, который в 1536 году повторно крестился. Он был католическим священником, но после мучительной внутренней борьбы отрёкся от данной веры и вступил в число анабаптистов. Это те, кто осознанно проходят крещение во взрослом возрасте. Именно поэтому мы не крестим никого с рождения, а лишь в сознательном возрасте, когда человек сам принимает данное решение. Мы считаем, что к вере нужно прийти сознательно, несмотря на то что здесь все веруют и ходят в церковь. Но даже я ещё не крещённый, несмотря на то что давно уверовал и принял это. Но, мне нужно дождаться восемнадцати лет, дабы меня крестили. Таковы правила. Менно Симонс радикально выступал против воин, я думаю, что это абсолютно правильно. Поэтому у нас нет какого-то оружия, которым можно убить, а все режущиеся предметы мы используем исключительно в хозяйственных целях, не иначе. Да и мне кажется, что никто не стал бы убивать никого, здесь все живут в любви, спокойствии, мире и дружбе, уважая друг друга. Именно поэтому все здесь сосредоточены на самосовершенствовании, развитии своей души и тела, а, так же, на трудолюбии и вере. Так что убийства здесь никогда не было, а если и было, то я не знаю ни единого случая. За этим всем следит мэр, держа нашу деревню в лучшей атмосфере. Как мне известно, то мы не единственные меннониты. Помимо Филиппинов, наши сторонники пацифисты есть ещё в Бразилии, Европе и в Сибири. Больше всего их в Белизе, это Северная Америка, очень близко к Южной. Отец говорил, что там несколько тысяч меннонитов. Наверное, они живут так же, но мне тревожно, когда я думаю о них. Кажется, что отличаются от нас. Да и это ведь в разы больше, чем в нашей маленькой деревне. К тому же, они там уже очень давно, в отличии от нас. Наше ж поселение основалось здесь совсем недавно, лишь сорок пять лет назад. До этого род просто скитался, переезжая с одной территории на другую. И наши предки, взрослые строили здесь всё заново, находя подходящую территорию, которая имела бы речку, горы, поле и находилась в дали от цивилизации. Было трудно, но они нашли то, что нужно. Филиппины же нас приняли, но от паспорта мы отказались: не по религии. И мне нравится наше место, очень сильно: здесь есть абсолютно всё, что нужно нам для спокойной жизни. Поэтому сейчас я складываю руки в молитвенном жесте и наклоняю голову, слушая от священника благодарность за данное место, которое позволяет нам быть счастливыми в нём. Служба идёт совсем недолго, около полутора часа. За это время мы успеваем поразмышлять о хороших поступках, помолиться за своих живых и уже почивших родственников, а, так же, набраться сил на оставшуюся часть дня и следующую неделю. А после мы опять сюда придём, и будет повторяться всё то же самое. Мне это нравится. Нет шума, работы, спешки, в сон не клонит, а лишь ощущается лёгкость и свобода, в которой хочется остаться ещё на чуть-чуть. Лишь изредка я смотрю по сторонам, наблюдая за тем, как остальные молятся так же тихо и сосредоточено. Мне нравится эта атмосфера, ибо сразу начинает казаться, что у меня с остальными людьми какая-то отдельная нерушимая связь. Они выглядят безобидными и спокойными, так что моя тревога улетает очень далеко, а мысли, что я справлюсь и всё пройдёт хорошо, становятся сильнее. Не зря ведь в меня верят, нужно всё-таки выходить из своей скорлупы, если я хочу каждый день до конца жизни стоять перед этими людьми, зачитывая песни. И только сейчас я замечаю запах пыли и влажных досок, на который ранее не обращал внимание. Кажется, что ночной дождь пропитался в дерево, оставляя характерный аромат. Но он мне нравится, не понимаю почему, но он приятный. Уже прошла половина службы, когда я поворачиваюсь к своей семье, наблюдая за ними. Кажется, они так же сильно сосредоточены, как был и я несколько минут назад. Мама шепчет молитву, повторяя за отцом, еле заметно шевеля губами, а остальные с прикрытыми веками сидят: молятся. Лишь Чоншик уложил ладони на спинку передней скамьи, укладывая свою голову на руки. И я бы подумал, что он просто уснул, если бы не знал его хорошо. Данная поза очень хорошо помогает ему сосредоточиться, так что он лишь иногда приподнимается, дабы руки отдохнули, а красное пятно на лбу сошло на нет, и опять ложится, прикрывая глаза. К моему выходу, если это можно так назвать, осталось минут десять, всего лишь несколько молитв и мой отец кивнёт мне, дабы я подошёл к алтарю, читая необходимые песни. Совсем немного времени, а мои ладошки уже начинают потеть, а сердце чаще биться. Моё сбитое дыхание вряд ли кто-то замечает, поэтому я не переживаю о том, что собью кого-то от молитвы, своими переживаниями. «Всё будет хорошо» — говорил я себе, а сам спорил, подкидывая: «А если нет?». Мой старший брат всегда говорил, что нужно что-то делать, если тебе страшно, нужно ошибаться, дабы перестать бояться чего-то. «Действие побеждает страх» — говорил он. Наверное, это так. «А если я выйду, а у меня голос сорвётся из-за длительного молчания?» — опять проскакивало в голове. И я давил эти мысли, кусая себя за губу. Нужно быть уверенным в себе, я ведь доверяю своей семье. Я смогу. И я не совсем успел успокоиться и собраться с мыслями, как услышал, что мой отец зачитывает последние строчки. Кажется, моё тело тогда стало вмиг ватным, а руки незаметно затряслись. Я не готов. Мне нужно выходить сейчас, так что я делаю глубокий вдох и выдох, а после привстаю, мягко касаясь плеча своей сестры, дабы её не сильно отвлекать. Но она понимает всё сразу, поэтому пропускает меня, улыбаясь. Она верит в меня, а глаза как будто кричат: «Ты сможешь, всё получится». Я помню, как шёл между радов скамеек, проходя до алтаря, нарушая привычную тишину своими шагами. Слышал, как подо мной порой скрипел пол, отвлекая прихожан от собственных молитв. Хоть я и старался идти тихо и уверенно, пряча за каждым шагом свой страх и нервозность. Я уверен, что они смотрели на меня, все эти люди. Большинство из которых не знают, кто я и почему иду к священнику. Наверное, они не сталкивались с подобным раньше, привыкшие, что службу ведёт лишь один человек. Но я здесь, перед ними, во всей красе, с оголённой душой и безмолвной мольбе, чтобы меня приняли, не осудили. Я ведь лишь помогу своему отцу, я справлюсь, я не заикнусь, а мой голос не сорвётся. Всё будет хорошо. — Дорогие прихожане, сегодня людей на третьей службе больше, чем обычно, поэтому пока мой сын читает молитвы, я проведу исповедь, — говорит он поставленным голосом, а я, стоящий ранее боком и спиной к людям, поворачиваюсь к ним и кланяюсь, стараясь не выдавать свои переживания. Я не могу посмотреть на них, лишь провожу взглядом по спинках лавок и по одежде, сидящих на них людей. Они смотрят на меня, изучающе и бесстрастно скользят по моей одежде, лишь некоторые никакого внимания не обращают, продолжая молиться, находясь в уединении с собой и Богом. У них сейчас другой мир, им мешать нельзя. Например, Чоншик, который является пылким верующим, не смотря на свой характер и привычные шутки с издёвками. Он даже не смотрит на меня, кажется, даже не услышал слова отца и не заметит мой голос, когда я начну молиться. Моя же мама с остальными членами семьи сейчас на меня смотрят, встречаясь со мной взглядами, и мягко улыбаются, кивая. И я незаметно выдыхаю, подходя к стойке с Библией, открывая нужную страницу по закладке. Отец лишь сейчас отходит к нужной будке справа от меня, всего лишь спустя несколько секунд после своих слов, а после я замечаю, как к нему уже подходит один мужчина, заходя вовнутрь. Тогда я и начинаю молиться. Нахожу глазами нужную песню и кладу палец слева, дабы не потеряться в нужных строчках. Хочется прокашляться, но понимаю, что это будет выглядеть достаточно странно, так что я лишь вспоминаю свои репетиции и прежние разы, и зачитываю первые слова. Мой голос даже не срывается, он звучит именно так, как нужно, и я мысленно благодарю Бога за то, что он помог мне и спас от позора. Наверное, он хотел, чтобы я выступил хорошо, показывая, что я действительно тот, кто должен стать следующим священником. Я читаю песни ровно, не сбиваясь ни на миг, полностью погружаясь в процесс, а моё сердцебиение и дыхание возвращаются в нужный ритм. Всё идёт хорошо, и я безумно счастлив этому. Несмотря на то, что в церквушке слышен лишь мой голос, который тишину нарушает, мне больше не страшно. Кажется, что никто во мне не разочарован, а семья лишь гордится, как и я собой. Мне становится намного легче. Порой я прикрываю глаза, когда дочитываю песни, выученные наизусть, и проговариваю их всем своим сердцем, отдаляясь от земли. Кажется, что я уже не здесь, я на небесах перед святыми, а за мной прихожане — жители нашей деревни — стоят, которые доверяют мне свою веру, свои молитвы и праведность. Наверное, именно в тот момент я понял, что всё-таки я не хочу оставаться в тени, а наоборот хочу поскорее креститься, жениться и стать священником, дабы каждый день чувствовать это. Меня от этого ощущения отрывает лишь лист, который с тихим шорохом я аккуратно перекладываю на другую сторону. И тогда я опять незаметно сглатываю, продолжая читать. Но это длится совсем недолго: я уже не могу вернуться в прежнее состояние, когда ощущал себя находящимся на седьмом небе, когда моё тело было неощутимое и ватное, а губы сами пропускали идеально отточенные слова. Сейчас уже нет. Я не сбиваюсь, моё сердцебиение и дыхание в норме, а ладошки не потные. Но я себя чётко ощущаю стоящим перед десятками людей и мне хочется взглянуть на них. Посмотреть каждому в глаза, изучить их. Но мне страшно, потому что я ощущаю, как на меня кто-то смотрит. И, наверное, поэтому, мне боязно столкнуться взглядами с этим человеком. Казалось бы, всем всё равно кто читает песни, все заняты своими молитвами, но я всё равно ощущаю на себе чей-то взгляд. И мои мысли уже не находятся с Богом, а молитвы я зачитываю исключительно на автомате, чего я допускал крайне редко. Хотелось бы, чтобы это была просто моя паранойя, но я чётко ощущал на себе взгляд. Кажется, что я приподниму голову, а этот человек стоит прямо передо мной, детально изучая каждую деталь моего лица, каждую мимику и волос на бровях, каждую ресницу и складку на губах. Лишь от этой мысли моё сердце начинает чаще стучаться, никак не влияя на мой голос. Я всё так же говорю чётко каждое слово, равномерно зачитывая молитвы. Но незаметно для себя, палец сгибаю и ногтем царапаю страницу, ощущая, как моё тело накаляется. Это такое странно ощущение, что я еле заметно брови хмурю, переступая с ноги на ногу. Мне хочется приподнять взгляд в зал и убедиться в том, что это лишь моя паранойя, которая спровоцирована длительным переживанием. Так что я так и делаю спустя минуту, когда дочитываю триста пятидесятую песню и начинаю следующую. Я слышу собственное дыхание и голос, которые нарушают привычную тишину, в которой не слышно даже исповеди или движений в церкви, все как будто замерли. Поэтому мои ресницы дрожат, а я приподнимаю голову, стараясь не сбиться в словах. Все молятся, нет никого, кто бы буравил меня взглядом. Все находятся наедине с собой, а ко мне нет никакого дела. В зале женщины, мужчины, дети, подростки и старики. И все они тихо сидят на своих местах. Некоторые из них разглядывают свои пальцы, а некоторые — сидят с прикрытыми глазами. И все они заняты своими делами. С приоткрытой двери с улицы видно так же несколько человек, которые сидят на лавках. И даже они не смотрят на меня, а я думаю о том, слышно ли им хорошо мой голос или нужно сделать его слегка громче. А после я опять возвращаюсь к людям в церкви и только сейчас замечаю сидящих на последних рядах нескольких подростков, где-то возрастом как я. Среди них две девочки и три парня. И я сразу думаю о своей будущей жене. Может она среди этих детей? Я не знаю всех подростков, ибо окончил школу четыре года назад, в свои двенадцать. Так что, возможно, моя будущая жена младше меня, а не такого же возраста. В любом случае, об этом я узнал лишь спустя несколько лет. А пока я возвращаюсь опять к книге перед собой, уже спокойно выдыхая, а краем глаза замечаю мужчину, который встаёт со средних рядов и тихо в будку к священнику заходит, когда женщина перед ним выходит к своему месту. Наверное, это единственные звуки, которые ещё слышны иногда, помимо моего голоса. Что касается его, то мне он уже не кажется каким-то не таким, ведь я справляюсь очень даже хорошо. Оказывается, тот мужчина был последним на исповедь, ибо после него мой отец выходит с будки, и я возвращаюсь к своему месту. Моя сестра двигается к младшему брату, где ранее сидел я, таким образом освобождая насиженное своё место. А я и присаживаюсь на краю, прям перед проходом. Спустя пару минут мой отец говорит всем встать на колени, и мы выходим из своих мест, делая так, как он просит. Каждый из нас наклоняет голову, прикрывая глаза, и слушает песни, который зачитывает священник. Так происходит всегда, когда служба движется к концу. В это время нельзя ходить, перешёптываться и двигаться. Мы полностью отдаём себя Богу в эти моменты, демонстрируя свою любовь, преданность и осознанный выбор его. И я хочу сосредоточиться, дабы погрузиться опять в свой мир, как меня учил отец, но я ощущаю опять на себе тот взгляд, который был несколько минут назад. Он исчез после того, как я просмотрел всех, и не появлялся с тех пор. До этого момента. Я ведь знаю, что сейчас все стоят с наклоненной головой, поэтому никто, абсолютно никто не может меня видеть. Перед каждым меннонитом в этой церкви сейчас деревянные доски пола, собственная одежда и руки. Больше ничего. Сглатываю, а от этого ощущения, которое опять меня преследует, я ощущаю тепло в районе низа живота и паха. Мои щёки краснеют, а глаза в панике бегают по потёртым, вымытым доскам на полу. Что-то непонятное и очень странное, особенно то, что моё сердце начинает стучать быстрее, а ноги желают разъехаться. Я пугаюсь этого, правда пугаюсь, и сжимаю свои ладони в кулак, впиваясь ногтями в собственную ладонь. Надеюсь, никто не видит этого, но всё же я прячу кулаки у себя между ног, дабы близкие не увидели, как я делаю себе больно. Но становится ещё хуже, ибо я касаюсь своего паха твёрдым кулаком, а после ощущаю, как мурашки пробегаются по коже, а капля выделяется из моего полового органа. Внизу у меня всё горит, и я судорожно сглатываю. Тогда в панике резко убираю их, расслабляя руки, и пальцами правой касаюсь своих джинсов, сминая жёсткую ткань. Этот ток по моей коже был слишком неожиданным и пугающим, так что я начинаю сразу же терзать свои губы. Ощущение, что за мной наблюдают, лишь усиливается, как будто человек видит каждое моё движение, каждое покраснение на моих щеках от прилива крови, и лёгкое дрожание рук, которое я пытаюсь скрыть. Я жмурюсь, а после моргаю. Один раз, второй, третий, а после всё чаще. Сглатываю. Я хочу, чтобы поскорее это состояние прекратилось. Оно странное и меня очень сильно пугает. Такого никогда не было ранее. Я чувствую себя уязвимым, оголённым и открытым, как будто на меня сейчас все смотрят, но я уверен, что это не так. Вряд ли я сейчас подниму голову и увижу чьё-то лицо и взгляд, который устремлён на меня. Человек сейчас должен стоять на коленях, наклонив голову, и молиться, а не разглядывать какого-то мальчика. Даже, если бы это было и так, то почему? Я ничем не примечателен, никак не выделяюсь. Одет как все, делаю, что и все. Ну помимо того, что только я могу встать и начать молиться при всех, заменяя священника. Может это именно так? Человек, который смотрит на меня, просто понял, что я будущий священник, и разглядывает меня, представляя будущее со мной. Но ведь это так бессмысленно, глупо и неправильно. Нужно ведь молиться, а не думать о посторонних людях. Он ведь правила нарушает. Наверное, я всё это просто придумал, ибо никто больше не допускает подобных грехов, как я, а именно, не думает о постороннем во время такой важной молитвы. Это так глупо и неправильно, что мне сразу кажется, что это дьявол меня искушает посторонними мыслями, проверяя мою преданность Богу. Поэтому я молюсь: прошу Господа простить меня за такие мысли, за постороннее рассуждение, которые не должны быть допустимыми сейчас. Но это не помогает. Ни через одну просьбу, ни через вторую, поэтому я отпускаю свою растерзанную губу, облизываю её кусаю, и, принимая эту «тишину» за разрешение посмотреть, решаю голову приподнять, дабы убедиться, что нет никого, кто бы смотрел на меня. Я так и делаю. Медленно и бесшумно приподнимаю, замечая стоящего на коленях отца, который отвёрнут в сторону креста, и много людей на коленях. Видно лишь их спины, плечи и макушку, покрытую волосами или тёмным платком. Так что я медленно поворачиваю голову влево, не замечая ничего подозрительного. Это меня и успокаивает, ибо я не вижу ничего подозрительного, и напрягает, ибо страшно увидеть тёмный взгляд с другой стороны. Моё сердце стучится сильнее, а в висках гудит, когда я медленно скольжу взглядом вправо, так незаметно, что моя голова поворачивается за ним лишь после. Все покрытые, все молятся, все на коленях, наклонены вниз. И лишь один человек, выделяющийся из толпы, смотрит на меня. Это он. Тёмный взгляд, волосы, длинные ресницы и густые брови. Он смотрит на меня, ловит взгляд и не отворачивается. Спокойствие так и застыло на его лице, не выдавая эмоций. Лишь глаза его блестят, как будто кричащий мне: «Да, это я, ты нашёл того, кого искал». Он красивый, настолько что у меня перехватывает дыхание от этого. Настолько красивый, что я забываю, как дышать, а взгляд туманится от него. Мне хочется отвернуться: он пугает меня. Я ранее не видел его. На вид ему лет двадцать, у него крепкие плечи, шея и спина. Значительно крепче, чем у меня. Кажется, что он намного сильнее, а его рутина заключается в постоянной физической работе. Но он не выглядит большим, скорее просто придерживается формы. Мой брат постоянно качается и занимается физическими упражнениями, но этот парень не обладает такими мышцами, как он. Красив настолько, как будто послан самим дьяволом. Я понятия не имею кто это, но мой взгляд плывёт, а голова становится ватной. Он смотрит на меня, а я на него. И это так смущающе, что я ощущаю прилив крови по всему телу, которая в конечном итоге бьёт в паху. А он опускается ниже: скользит по шее, груди, талии и ногам, а после вздёргивает одну бровь, еле заметно улыбаясь, и губу облизывает, теряя прежний блеск в глазах. Я не знаю почему, но он отворачивается, наклоняет голову и прикрывает веки, спрятаны за тёмной чёлкой. Но от этого я слышу, как в собственной груди раздаются чёткие, резкие удары. Как будто это не он только что меня разглядывал. И ведь он даже не смутился ни капли, как будто не его только что поймали с поличным, оголяя данный греховный секрет. Мне хочется подойти к нему и приподнять его голову, разглядеть каждую деталь на его идеальном лице, заставить опять смотреть на себя. Это так странно, ибо прежде я не испытывал подобное желание к кому-то. Без его взгляда на себе я чувствую себя дико, как будто меня только что одарили прекрасным, а после резко это забрали. Я опускаю голову почти сразу же, как только он сливается со всеми, а внутри весь дрожу. Мои глаза бегают то туда, то сюда, исследуя всё, что в поле моего зрения. А после не выдерживаю и опять приподнимаю взгляд, глядя в его сторону. Но парень больше не смотрит на меня, спрятанный за каким-то мужчиной. Он даже не совсем похож на того, кто бы ранее смотрел на меня, отвлекаясь от молитвы. Я тяжело выдыхаю, слыша, как священник дочитывает последние строчки главной песни. А после начинает новую. Это последняя и конец службы. Так что мы приподнимаем голову, а некоторые складывают руки в молитвенном жесте, проговаривая хором одни и те же слова. Я тоже не отстаю: повторяю нужную молитву, мысленно прося прощения у Бога за то, что сегодня согрешил уже несколько раз, в особенности отвлекаясь во время службы, и встаю. И мне становится интересно, делает ли это тот парень. Мы крестимся все, а после некоторые улыбаются, в том числе и я. Служба закончилась, так что сейчас будет много людей на улице. Нет смысла выходить прямо сейчас, так что я лишь замечаю, как на дворе расходятся прихожане к своим повозкам. Тогда я ищу глазами того парня, одновременно желая и боясь столкнуться с ним взглядами, как несколько минут назад. Ведь он тогда узнает, что заинтересовал меня, заставил согрешить. У меня всё ещё уйма вопросов кто это и почему он смотрел на меня, но ответов вряд ли я так быстро найду. Чоншик уже подходит ко мне, похлопывая по плечу. — Ты хорошо справился, святой отец, — улыбается он мне, а в голове пролетает «Всё-таки заметил». От этой мысли греет душу. Он сделал мне комплимент. — Спасибо, — киваю, смущённо отворачиваясь, а глаза неосознанно ловят того парня, как будто он специально встал именно в поле зрения. Окружён множеством взрослых, но я их не замечаю, наблюдая только за тем, как он неспешно выходит с церквушки. Так что я решаюсь, касаясь рукой локтя Чоншика. — Что такое? — спрашивает, прекращая говорить с мамой. — На кого ты смотришь? — Видишь того парня? В белой рубашке и в джинсах. Он ещё себя за волосы треплет. — Вижу, а что? — спрашивает он невзначай. — Кто это? — спрашиваю я. — Тот, кто только что на улицу вышел за той женщиной в чёрном. — Ага, — легко бросает своё привычное. — Этот парень сын фермера, ему девятнадцать, ты что его не знаешь? — говорит он, а я поджимаю свои губы. «Сын фермера» — повторяю я про себя, а сам хмурюсь, так и не получив ответа на свой вопрос: «почему он на меня смотрел?». — Как его зовут? — моментально спрашиваю я, но ответ так и не получаю: к нам подходит отец, отвлекая от разговора. — Ты сегодня был молодцом, Чонгук, — говорит он, а я улыбаюсь в очередной раз, полностью забывая о том парне. — Я горжусь тобой, сынок, — похлопывает он меня по плече, а после я замечаю, как остальные члены моей семьи тоже нежно смотрят на меня. В их глазах читается гордость и похвала, а я чувствую себя самым счастливым на свете. Да, я определённо справился. Спустя несколько минут мы уже выходим с церквушки, направляясь к своим коням, остались лишь наши: все остальные люди уже уехали. Пина и Филипп нас уже заждались, так что я глажу второго по гриве, а после целую над носом, пока моя семья рассаживается по повозкам. Он голову под мои поцелуи подставляет, а я слышу от мамы «Ну и любовь у вас». Я смеюсь, а после отхожу от Филиппа, напоследок похлопывая его по шее. — Чонгук, — обращается ко мне отец, а я взгляд на него перевожу, не успев залезть в повозку к Пине. — Там за церквой есть ящик с инструментами и краской, принеси мне, пожалуйста. Чтобы я уже не бегал. Я на это лишь киваю, а после спешу в нужную сторону. За церквой у нас небольшой сарай с необходимыми вещами, поэтому мне именно туда. Как бы я не хотел, но на улице всё ещё болото, а с крыши падают капли от прошедшего дождя, которые ещё не успели стечь. Так что я аккуратно приподнимаю ветку дерева, дабы не вступить в болото и не получить мокрыми листьями в лицо, и в сарай захожу. Вещей здесь много, поэтому я убираю лишний ящик и лопату, дабы пройти к ящику с инструментами и краской, и наклоняюсь, хватая нужную вещь. Но поднять я её так и не успел. — Ты обо мне спрашивал у брата? — низкий и до одури знакомый голос за спиной, лишь метра два от меня, совсем рядом. Моё тело моментально каменеет, а я ощущаю, как всё леденеет. Ферма, малина, пирог и сын фермера, от которого я отворачивался, так и не осмелившись поздороваться. Это ведь он, да? Голос точно такой же. Это не может быть он, это было бы слишком. — В прошлый раз ты был отвёрнут ко мне затылком, а сейчас — задницей. Я думал, что хорошие мальчики так себя не ведут, но, признаться честно, вид сзади у тебя неплох, — а в голосе усмешка. Его слова напрочь выбивают меня из колеи, а в моих глазах паника так и застывает. Помимо игнорирования, я сейчас стою перед ним не в очень хорошей позе, и это смущает просто дико. Мне приходится приложить все свои силы, дабы выпрямиться, хотя всё, чего я сейчас так сильно хочу, это исчезнуть, не сталкиваясь с этим малиновым парнем. Как же чертовски стыдно. Я не знаю как, но поворачиваюсь, ощущая ком в горле, а передо мной стоит он. Тот парень, который на службе смотрел на меня своим глубоким и тёмным взглядом, скользил по моему телу и еле заметно улыбался. Он выше меня на полголовы и выглядит всё же немного крупнее, как я заметил ранее. Паника кричит в моей голове о том, что тот парень, который наблюдал за мной в церкви, является сыном фермера, является тем человеком, который сейчас стоит перед мной, тем, кого я избегал в его собственном доме. А я лишь сглатываю, замечая, как моя грудная клетка начала заметно вздыматься. Рядом совершенно никого нет, на улице сыро, а внутри сарая темно из-за тёмных деревьев на входе. А он стоит передо мной, и я чувствую себя так уязвимо, как не чувствовал себя прежде никогда. — Сколько тебе лет, Чонгук? — спрашивает он, а я ощущаю, как моё тело моментально обдаёт теплом, делая меня слабым и потерянным, а в штанах непонятно пульсирует. Он знает моё имя, он смотрит на меня так пристально, что я чувствую себя перед ним оголённым. Неловко настолько, что мне кажется, что мой голос сорвётся, как только я что-то попытаюсь сказать. — Шестнадцать, — говорю я, сглатывая, и приподнимаю голову вверх, глядя на него. Он выглядит спокойным и невозмутимым, взрослым, его руки сейчас засунуты в карман, а брови слегка вздымаются вверх после моих слов. Кадык дёргается вверх и вниз, а тело приближается ко мне на шаг. — Шестнадцать? — переспрашивает он, а после ко мне наклоняется, и я задыхаюсь, не в силах пошевелиться. Я слышу его дыхание у себя на лице и шее, когда он наклоняется, а сам не в состоянии хоть что-то вымолвить, как будто моё тело совершенно не со мной, не в моём подчинении. Он слишком близок ко мне, настолько, что я слышу его собственный аромат и сильное давление, которое окутывает меня полностью. Я хватаюсь за небольшую полку рядом, сжимая доски в своей ладони, и в глаза напротив смотрю, не в силах оторваться. Мне даже некуда идти: сзади ящики, по обе стороны лопаты, грабли и полки с красками, а передо мной он. Так близко, что я слегка губы распахиваю, желая вдохнуть немного воздуха, и не в силах даже моргнуть. Он красивый, очень. И только сейчас я могу заметить его родинки, еле заметные ранки и шрамы на лице. Он выглядит идеальным даже с такими деталями. — Так ты ещё совсем малыш, Чонгук, — улыбается он, оголяя свои зубы, а я теряюсь. Малыш? Наверное, я действительно слишком маленький для него, но ведь не настолько ребёнок. — Тебе понравился пирог? — «Что? Пирог? Какой пирог? О чём он вообще говорит, находясь так близко ко мне?». — Что? — спрашиваю я, а собственный голос не слышу. — Моя семья угостила тебя пирогом, он был вкусным? — говорит он, улыбаясь, а после наклоняется ко мне ближе, а я сглатываю, сильнее сжимая полку. — Да, — киваю я судорожно, а мои мысли улетают полностью все прочь. Я ощущаю тепло его кожи, как будто он касается меня. Так мучительно близко, что я не могу подумать ни о чём, что он у меня спрашивает. — Тогда я рад, — медленно говорит глубоким голосом, а после свою ладонь возле моей укладывает на полку. Я перевожу на неё взгляд. Крепкая, с длинными пальцами и аккуратными ногтями, с мозолями на подушечках пальцев и ладони. Его указательный палец еле касается моего, а я не привыкший к подобной близости, не в силах, отстраниться. — Ты был сегодня в церкви очень… — тихо недоговаривает он, сглатывая, и на мои губы и оголённую шею взгляд переводит. Я чувствую, как мои ноги подкашиваются от этого взгляда, а тело начинает гореть, желая к себе прикосновений. Всё это так неправильно, что он делает? Его взгляд туманится, становится ещё темнее, а язык по губам быстро пробегает, смачивает их. — Профессионален. Хочешь стать священником? — говорит он наконец, а я понимаю, что пойман бесповоротно в неизвестные сети, когда разум отключается, а тело не слушается. — Да, — шепчу. Я готов соглашаться на всё, что он скажет, отвечать «да» на всё, что бы он не спросил. Он спускается взглядом ниже, останавливаясь на моих штанах, а я тушуюсь и ладонью дёргаю, моментально ощущая на своём запястье хватку. И опять чувствую, как из моего полового органа что-то выделяется. Мне хочется провалиться сквозь землю. — Ты станешь очень хорошим священником, Чонгук, — приподнимает на меня свой взгляд, ловит мой и нежно улыбается, а после переводит взгляд на свою руку, которая всё так же крепко держит моё запястье, аккуратно убирает её с полки и тянет в свою сторону, заставляя меня сделать шаг к нему. — Позволь мне помочь тебе, — говорит он тихо в самые мои губы, а я на них ощущаю его дыхание, они пылают и покалывают, а после судорожно, медленно, но громко выдыхаю, когда моей талии касаются ладонью. Крепкой и мозолистой мою кожу сдавливают, прижимая к себе. Моё тело горит, а щёки пылают, и мне хочется снять собственную одежду, ибо становится слишком жарко. Несмотря на то, что на улице прохладно, здесь нечем дышать. Я ощущаю его тело своим, когда он прижимает меня к себе, слегка отходя в сторону, где больше места, и почти что к стене прижимает. А я только и успеваю его плечо сжать, дабы не упасть, когда он отстраняется от меня. Ноги совершенно ватные, а тело податливое и непослушное, мне кажется, что я упаду, если он отпустит меня из своих рук. Но мне и опасно, кажется, что он сделает сейчас то, что изменит мою жизнь окончательно. А Тэхён отпускает, отстраняется и отходит на то место, где я стоял несколько секунд назад. И мне становится холодно, как будто я потерял что-то очень важное, которым я долго дышал. — Этот ящик? — спрашивает парень, а я мотаю головой. «Какой ящик? О чём он говорит в очередной раз?». Я не понимаю. Мне хочется подойти к нему и вернуть его руки на своё тело, на те места, которые плавились и горели под его ладонями. — Чонгук, прелесть, над этим ящиком ты копошился? — спрашивает он мягко, а ко мне эхом слова доносятся. Я лишь от стены отталкиваюсь, подходя к нему. Он выпрямляется, становясь выше меня, и нежно смотрит, улыбаясь. А я понимаю, что уже потерян в неизвестном омуте. Окончательно и бесповоротно. Тэхён не касается меня, как прежде, но я вижу, что он хочет сделать это. Лишь сдерживается, засовывая свою ладонь в карман штанов. Он смотрит на меня ожидающе, как будто снисходительно, позволяя мне действовать так, как я хочу. А я лишь мутный взгляд за его спину перевожу, глядя на ящик с инструментами и красками. Моё собственное тело электризуется, желая прикоснуться к его мышцам, дабы ощутить их под своими ладонями. Наверное, они очень крепкие. — Отец сказал его отнести к повозке, — выдавливаю я из себя. Тэхён кивает, а после молча разворачивается, приподнимая тяжёлый ящик и с сарая выходит, так и оставляя меня наедине. Я теряюсь, глядя на то, как он наклоняется под прежней мокрой веткой, и тогда я срываюсь с места, подбегая к нему. Он не смотрит на меня, когда я тихо иду рядом, странно себя чувствуя. — Тэхён, привет, — говорит ему отец, а после принимает ящик с его рук и в повозку ставит. — Спасибо большое, решил помочь Чонгуку? — Здравствуйте, да, немного. Увидел, как он возится с ним, решил доброе дело сделать, — улыбается парень, а его голос звучит не таким, как в сарае, а скорее, как тогда в его доме, когда он малину не хотел собирать. Я губы поджимаю, а после взгляд на младшую сестру перевожу. Остальные члены семьи уже, кажется, уехали домой. Так что сейчас меня ждать во дворе церкви остались лишь отец с младшей моей сестрой и Пина. — Спасибо большое, хороший ты парень, — говорит отец, а после добавляет: — тебя, может подвезти? Тебе куда нужно? — Буду очень благодарен, если подкинете по пути к ферме. А то я пешком сюда добрался, а обратный путь не рассчитал, — говорит Тэхён, а мне улыбаться от этого хочется, но я лишь сажусь в повозку за младшей сестрой и хватаюсь за деревянный край. — Тогда садись, — смеётся отец, — подкинем тебя. И он слушается, присаживается рядом, даже не смотрит на меня, несмотря на то что его бедро касается моего. Прежний жар возвращается, и я сглатываю, облизывая свои губы. Мне хочется на него посмотреть, очень хочется столкнуться с его взглядом, поймать те эмоции, которые видел ранее. Когда я был в его доме, то понятия не имел, что парень, от которого я отворачиваюсь, боясь взглянуть, окажется настолько красивым, с настолько идеальным лицом и голосом. Теперь я вспоминаю тот день. Вспоминаю ощущение, что на меня кто-то смотрел, точно такое же, как было сегодня в церкви. От мысли, что он действительно тогда рассматривал меня, по моему телу пробегают мурашки. Я ощущаю жар его тела, возвращаясь в тот сарай, и хочется его опять. Просто прикоснуться, побыть наедине, ощутить его дыхание на своей коже, разглядеть каждую неровность на его лице, каждый мозоль на ладонях и пальцах. Но сейчас мы завезём его домой и больше не увидимся, раз за все шестнадцать моих лет мы ни разу не столкнулись. Хотя у меня уже начали подкрадываться мысли о том, чтобы зайти к нему на ферму ещё раз, помочь ему собрать ненавистную малину, а после опять столкнуться с тем манящим тёмным взглядом, который направлен только на меня, как будто я всё, что он может видеть. От этих мыслей и воспоминаний у меня опять возвращаются прежние ощущения, а тело превращается в раскалённый нерв, к которому любой ветерок подкидывает дров в огонь. — Осторожно, здесь яма, — говорит мой отец предупреждающе, а после я подпрыгиваю и моментально ощущаю тёплую, большую ладонь на своей внутренней части бедра, почти возле моего полового органа. Уверенная хватка и длинные пальцы на моей мягкой коже. Тэхён крепко держит меня, а мои ноги невольно раздвигаются, заставляя пальцы проникнуть глубже. Капля в очередной раз выделяется с моего члена, впитываясь в ткань нижнего белья. Я давлюсь воздухом, испуская тихий стон. — Ударился? Буду помедленнее, — говорит отец. А я понимаю, что это было не очень-то и тихо. И нет, я не ударился, мне просто плохо, очень плохо. — Всё хорошо? — спрашивает Тэхён, напоследок сжимая моё бедро, и убирает руку. «Нет, умоляю, верни» — хочется крикнуть ему, когда бедро обдаёт привычным и уже ненавистным холодом. — Аккуратней, а то вылетишь из повозки, и тебя не найдут, — улыбается он а после отворачивается, не дождавшись от меня ответа. В паху предательски пульсирует твёрдый член, и я ёрзаю задницей по повозке, сглатывая и присаживаясь поудобней. Больше мы с ним не разговаривали, лишь, когда отец подвёз его на ферму, он бросил напоследок «пока, было приятно познакомиться, Чонгук», улыбнулся и зашёл в дом, стягивая с себя ботинки. А мы поехали дальше, к себе. Остаток дня я провёл в саду, вдали от всех, дабы не разговаривать ни с кем. И думал о Тэхёне, пока на небе не появились первые звёзды, а луна не начала освещать мои ладони, которые я периодически разглядывал. Этот парень свалился с небес на землю, он выглядел, как сын ангела и демона. Прекрасная внешность, юмор, голос, а действия такие, что по телу ток проходит, а в штанах теснет от мысли о нём. Я помню, что мой брат рассказывал подобные ощущения и чувства к своей будущей жене перед тем, как они поженились. Тогда я случайно услышал это, стоя за дверью сарая. И я никогда бы не подумал, что меня привлечёт парень, взрослый и красивый, который поставит меня в тупик лишь парочкой фразой, который будет притягивать к себе меня как магнитом. Всегда думал, что мне понравится какая-то девушка младше меня, скромная, маленькая и невинная. А здесь мужчина, которого скоро, наверное, женят. Мужчина, который днями трудится на ферме, наверное, он знает очень много секретов о животных и растениях. Я всё ещё не могу избавиться от желания с ним пообщаться, его так сильно мало было сегодня, что я искренне мечтаю столкнуться с ним ещё раз. Я хочу узнать о нём всё, даже если его слова, действия и взгляд заставляют меня смущаться. Мне интересно увидел ли он, как действует на меня, увидел ли мои трясущиеся руки, учащённое сердцебиение и дыхание, услышал ли мой запах. Только сейчас, сидя под деревом на уже сухой траве, я вспоминаю его одежду. Белая рубашка на вид, как новая краска, аккуратные джинсы и чистые ботинки. Не то, что у меня. Лишь, когда я приехал домой, то заметил засохшие грудки земли на своей обуви. Он ведь видел их, я уверен, как и грязные разводы снизу штанов. От этого становится грустно: я не хочу, чтобы он подумал обо мне, как о грязнуле, которая не ухаживает за собой. Просто тогда я спешил в церковь по грязи и замарался знатно. Я глубоко вздыхаю, а после падаю на траву, прикрывая глаза. Она встречает меня, мягко окутывает и позволяет мне расслабиться. Я слышу, как вдали разговаривает Чоншик с братом и сестрой, а в другой стороне еле слышно лает собака. Завтра будет новый день и хорошая погода, и я понятия не имею, что буду делать. Хочется пойти на ферму, посмотреть на Тэхёна, поговорить с ним. О пироге, о котором он спрашивал, я всё же вспомнил. Он действительно был вкусным, интересно, был ли он таким же приятным, если бы положили внутрь малину. Ещё я думаю о том, что он слышал меня в церкви, а после похвалил. Значит он уже тогда меня узнал и понял, что я тот самый парень, который в его доме отвернулся, порой улыбаясь с его фраз. В мыслях невольно появляются картинки Тэхёна с того дня. Как он был одет? Наверное, не так идеально, как сегодня. Наверное, его руки были грязными и шершавыми от долгой работы. А его мозоли? Чем он занимался, что у него они появились? Мне бы хотелось знать. А ещё мне хотелось узнать, что он ещё мне сказал, если бы мы остались наедине с ним. Ведь его голос со мной был не таким, как при моём отце или собственными родителями. Абсолютно иной: интимный и глубокий, он почти шептал мне, как будто то, что он говорил, должен был услышать только я, больше никто. И его дыхание рядом, когда моя шея пылала. Его взгляд на ней был обжигающим, как будто возле неё провели огнём, так близко, чтобы я почувствовал жар, но так далеко, чтобы я не обжёгся. Он тогда шевелил одними губами, смотря на мои, когда касался ладонью моей кожи. Мне хотелось его поцеловать… Я не знаю, что он испытывал тогда, хотел ли он того же. Я не знаю, что значили его некоторые фразы, например о виде сзади, но мне его хотелось себе. Такой манящий, взрослый, крепкий. Мне хотелось прикоснуться к нему тогда, как и хочется этого сейчас. Я прокручиваю в голове его взгляд, слова, голос, каждое дыхание, которое в память въелось, и прикрываю своё лицо в смущении и улыбке от дикого желания получить ещё что-то в своей адрес. Я прокручиваю возможные фразы, которые смутили бы меня, и кусаю себя за губу, вспоминая свой стон в телеге. Он слышал его и мне так смущённо от этого. Его ладонь ведь тогда одним касанием заставила моё тело реагировать. Знает ли он об этом? Заметил? Я касаюсь своего бедра в том месте, где несколько часов назад была его ладонь. Сжимаю это место и прикрываю глаза, выдыхая. Я хочу почувствовать его ладонь на себе, как тогда. Мне это необходимо, я не представляю даже, как буду без неё оставшуюся жизнь. Мне нужно опять. Наверное, он прикоснулся ко мне, чтобы я не упал с телеги, когда подскочил. Как автоматическая защита своего младшего, у меня такое было с братьями и сёстрами. Но моё тело никогда так не реагировало на их прикосновения. Да и не улыбались они после этого мне так, как будто хотели прижать к себе. Прежняя смущённость сменилась сильным желанием к этому человеку. И я не знаю, хорошо это или плохо, грех это или нет. Правильно ли желать такое к Тэхёну и мечтать ощутить его касания на своей коже или нет. Мне нужно будет спросить об этом у отца, а пока я лишь кусаю себя за губу, и привстаю с земли, направляясь в дом под тихое пение сверчков и птиц.