There's such a lot of world to see

Боль. Всё, что Курт может чувствовать, придя в себя - это боль. Кажется, что она не только в каждой клеточке его тела, даже в волосах и ногтях, а буквально заполоняет собой всё вокруг. Будто бы он дышит ею. Вдох-выдох, легкие разрываются, внутри всё горит. Вдох-выдох - Он очнулся - говорит кто-то сверху. Курт не знает, кто это, может, это говорит сама боль. Может, ей кажется, что Курту недостаточно хреново. Я очнулся, думает он, медленно-медленно моргая. Я очнулся. Господи, блядь, Иисусе. Слово очнулся звучит как-то нелепо, будто на выдуманном языке. Очнулся-очнулся-очнулся. Если бы не было так больно, Курт бы рассмеялся. По крайней мере, попробовал бы это сделать. Очнулся. Смешное слово. Кто-то подходит и что-то с ним делает. Боли меньше не становится, но она отступает на задний план. Ощущается это так, будто на прожектор накинули одеяло - свет не погас, но стал не таким ярким. Курт еще раз произносит про себя то смешное слово и закрывает глаза. Когда он приходит в себя в следующий раз, вокруг темно, и сначала ему кажется, что он ослеп. Странно, но мысль об этом вовсе не пугает. Все мысли сейчас какие-то неповоротливые, словно обернуты в несколько слоев ваты, и он даже не может понять до конца, о чем думает. Такое бывало... да никогда такого не бывало, даже когда он крепко напивался. Напивался. Курт хмурится, или пытается нахмуриться, когда это слово приходит ему в голову, и он осознает, что сейчас тоже было бы неплохо выпить, хотя бы воды. В темноте кто-то подходит к нему, будто прочитав его ватные мысли, и аккуратно подносит ко рту что-то холодное и влажное. Проводит этим холодным и влажным по губам, легко, едва нажимая. Затем делает что-то еще, касаясь руки Курта, и исчезает так же неслышно, как и появился. Дышать становится легче, лежать становится легче, вообще всё становится легче, поэтому Курт засыпает. Ему, конечно, хреново, но не так хреново, чтобы его отправили куда-нибудь еще. Это Курт понимает, когда начинает приходить в себя на большие отрезки времени. Времени хватает, чтобы оглядеть себя - в основном, одни бинты, но хотя бы руки-ноги на месте, повертеть головой по сторонам, убедиться, что пустых коек больше, чем занятых кем-то, подумать, что это, наверное, хорошо. Потом подумать, что, возможно, их некем занимать, и расстроиться. Когда бинтов становится меньше, а дни - длиннее, к нему начинают пускать посетителей. Первыми приходят Иган и Гейл, Курт садится на койке и пытается улыбнуться. Лицо тянет, но он надеется, что улыбка выходит сносной. Наверное, так и есть, потому что они тут же начинают улыбаться в ответ. - Через пару дней встану на ноги, — заявляет Биддик, не дожидаясь вопросов о самочувствии. - Ну, это ты хватил лишку, приятель, — отзывается Джон, — тебе и дня хватит, ты ж ирландец, тебя так просто не угандошишь. Клевен пихает Игана в бок, тот удивленно вскидывает брови: - Что? Скажешь, что я не прав, и его всё-таки можно угандошить? Да ты только посмотри на него! - и указывает на Курта, который старается сидеть как можно прямее. - Скажу, чтобы ты заканчивал со своей трепотней. Джон фыркает, и Курту становится как-то до чертиков спокойно, ведь они ведут себя так, будто ничего не изменилось, и будто бы он не валяется в лазарете кучу времени. Рядом с этими двумя почему-то всегда хочется держать спину прямо, а голову высоко поднятой. Хочется быть самым лучшим и делать невозможное. Он и в драку-то тогда с англичанами полез больше потому, что Джон и Гейл были рядом. Он не красовался, нет. Ну, может, и красовался, но так, самую малость. Сейчас он не может никому врезать, даже самому себе, и все, что остается - это сидеть с ровной спиной, улыбаться и говорить, что скоро встанет на ноги. Пожалуй, он так и сделает. Он ведь действительно ирландец. Затем начинают приходить остальные, Кросби охает, глядя на него, но Курту откровенно наплевать - во-первых, красавцем он себя никогда не считал, во-вторых, Кросби охает почти постоянно. Розенталя к нему никто не пускает. В смысле, Розенталь просто идет мимо, очевидно, заглянувший сюда по каким-то своим делам и по ним же самым из лазарета направляющийся. Но он почему-то останавливается напротив койки Курта, очень внимательно на него смотрит, говорит: - Привет, - и снова смотрит. - Привет, — отзывается Курт, который занят тем, что сочиняет письмо то ли Игану, то ли Гейлу, то ли им обоим - он еще не решил. Он грызет кончик карандаша и думает, о чем бы еще написать - событий в лазарете не так чтобы очень много. Розенталь чему-то улыбается, и садится на соседнюю пустую койку. - Я слышал о том, что произошло, и... - Если скажешь, что я отлично выгляжу или что ни в чем не виноват, то я тебе врежу, — невнятно отзывается Курт, все так же покусывая карандаш и скользя глазами по строчкам. - Хорошо, не буду, — мирно соглашается Розенталь и улыбается снова. Курт закатывает глаза и пишет о том, что в лазарете абсолютно ничего не происходит. Розенталь приходит на следующий день и зачем-то приносит завернутые в салфетку пару кусков хлеба с маслом и яблоко. Когда он аккуратно складывает все это добро на тумбочку, Курт смеется - Думаешь, нас здесь не кормят? Кормят, и даже, кажется, получше, чем там. Он неопределенно кивает в ту сторону, где, по его мнению, должны располагаться столовая и казармы. Розенталь опять улыбается, немного смущенно. - Просто мне показалось странным приходить сюда с пустыми руками. - Можешь в следующий раз притащить газету? Тут не особо охотно говорят о том, что творится, да и людей, как видишь, не много... - Если получится, — кивает Розенталь. Когда он уходит, Курт достает из тумбочки все еще незаконченное письмо, и тщательно зачеркивает строки о том, что в лазарете вообще ничего не происходит. Газет ему не приносят, и Курт подумывает было возмутиться, но затем решает с этим делом повременить. Отсутствие газетных новостей с лихвой компенсируется розенталевой болтовней. Болтовней, которую Курт с благодарностью подхватывает. Они действительно говорят обо всем подряд - спорте, музыке, книгах, которые Рози читал, Нью-Йорке, который любят оба. Биддика до колик смешит тот факт, что Розенталь искренне не считает Бруклин дырой, и кажется, даже гордится тем, что он оттуда. - Такие вещи принято скрывать, приятель, — насмешливо тянет он и морщит нос, когда получает в ответ весьма выразительно вскинутый вверх средний палец. - А еще говорил, что образованный. Розенталь тихонько смеется. К тому моменту, когда они заговаривают про Бруклин, Биддик уже вполне уверенно держится на ногах, и его выпускают прогуляться - обязательно на костылях и под двойное честное слово, его и Розенталя, что он не будет слишком усердствовать. Скорей всего, честному слову Розенталя доктора верят больше, но Биддику на это плевать. Розенталь же пренебрегает своим честным словом и не возражает, когда Курт вознамеривается добрести едва ли не до ангаров. Он медленно идет рядом и терпеливо пережидает все остановки, которые Биддик делает, чтобы отдышаться. К чести последнего, их не так уж и много. До лазарета они добираются почти в сумерках, Курт опасливо косится в сторону дверей и не спешит туда заходить. Розенталь насмешливо прищуривается. - Боишься, что тебе влетит? - Боюсь, что они меня больше не отпустят, или вовсе отправят куда-нибудь, где будут возить в кресле-каталке. - Не трясись, я тебя отмажу. Я ведь всё-таки еще и юрист. - Как будто бы тебе мало, что ты из Бруклина, — повеселевшим голосом отзывается Курт, и решимости у него прибавляется. То, что он получит взбучку за нарушение режима уже не так волнует его. Самое главное - что он снова может стоять на своих двоих, и мысли его больше не обложены ватой, и его не смешат всякие нелепые слова. Ну, кроме шуток Рози, конечно.