Осенняя повесть

Тогда, в палатке, они лежали в ворохе одеял. От земли тянуло илом и травой, над головами трепыхались насекомые. Плеск не доносился от берега, зато иногда потрескивали ветки в костре и шептала гитара. Мирослав не спал, но он лежал тихо-тихо, чтобы не потревожить мерного дыхания Димы. Он думал о разном, вспоминал события прошедшего дня и убеждался в собственной неловкости. Пенял, что не позвал Нику, что не сумел поддержать разговора, что так глупо вышло с игрой в мяч. Мирослав смотрел на себя со стороны, заново проигрывал отдельные эпизоды, обменивался репликами и оценивал, как бы изменилось отношение к нему, поступи он иначе. И только горькая усмешка указывала на бесплодность этих фантазий. И тут Дима прикоснулся к нему. К его спине всей ладонью. Мирослав чувствовал её будто оголённой кожей. Хотел было спросить: «Ты чего?» — но вопрос замер на пересохших губах. А рука скользнула вниз, оставляя горящий след между лопаток и на пояснице. В ушах стучало, а рука перешла на бок и поднялась к груди. Деликатно обходя складки одежды, шагая пальцами по телу Мирослава, она описала полукруг, заключив его в объятия. Мирослав сжался, беззащитно всматриваясь в темноту, но всё также лежал, уткнувшись в локоть. Снаружи послышался шорох, кто-то потянулся, похрустывая костяшками, прошлёпал мимо палатки. Послышались голоса. Слов было не разобрать, но Мирослав отчаянно прислушивался к ним и из-за этого не сразу осмыслил слова, произнесённые позади него. — Не хочешь врезать мне? Хриплый голос перемешался с другими звуками, но сознание привычно распознавало гласные, согласные, шумы, тоны, вычленяло значение и сопоставляло контекст, оно подбирало ответ, такой же набор звонких и глухих, взрывных и шипящих; его команда заставляла вдыхать воздух, напрягать связки, приводя в действие речевой аппарат — и вот он издаёт первые колебания, а Мирослав до сих пор терялся в происходящем: почему тело горит, не злая ли это шутка и как ему поступить. — Не хочу. Рука обхватила его сильнее, чужое тело, такое же горячее и напряжённое, прижалось к нему, и Мирослав понял, что всё это время их одолевали одни и те же страхи, терзало общее нетерпение. Они не разрешали себе приблизиться, не разрешали говорить и прикасаться, лишь украдкой всматривались в спину и призывали друг друга обернуться. Теперь их трясло. Тяжёлое дыхание в предрассветных сумерках казалось оглушительным. Дима крепче обнял Мирослава, а Мирослав оттянул рукав его кофты и поглаживал предплечье. Дима переплёл их ноги, а Мирослав откинул голову ему на грудь. Дима коснулся губами мочки уха, а Мирослав накрыл его ладонь собственной и прижал к себе, чтобы каждая клеточка прокричала о своей причастности. И оба упивались этой минутой, когда можно без утайки выказывать симпатию. И оба знали, какая нежность переполняет другого, откуда эта неуверенность и горячность. И оба благодарили за искренность. — Люблю тебя. — И я люблю тебя. Ты же знаешь. — Мируша… — Что? — Люблю тебя. — Ещё скажи, что любишь больше жизни. — Да, больше жизни. — Опять ты дурачишься. — Люблю тебя больше жизни. Может, если бы я не встретил тебя, то и жизнь бы давно закончилась. — Перестань. Уже не смешно. — Это же правда. Я думал, что счастье просто любить. Но на самом деле, счастье — любить тебя. Хороший мой… Мируша… На улице посмеивались, поднимали ворох брызг, шикали, позвякивали посудой, а они разговаривали, не разомкнув губ. Делились робким чувством, которое в эту ночь привело их в эту палатку и в эти объятия. — Он истину… — голос умолк на полуслове. Послышался кашель, потом протяжный стон гитары, и, наконец, продолжили с того же аккорда: — …в вине не ищет. И клубных танцев не знаток… Они прислушались к мелодии. Она была их врагом. Сейчас песню допоют, солнце выкатится из-за горизонта и повиснет над ними. Его предательские лучи заставят их отстраниться друг от друга. И вот, они запрячут своё хрупкое чувство глубоко внутри, натянут безразличие и вежливость, наполнятся дружескими фразами и не забудут обменяться ими при всех, как будто всё произошедшее было сном, вязким, непристойным. Таким не делятся за бутылочкой пива в дружеской компании, такой вычёркивают из памяти, а если наслаждаются, то наедине с собой. — Карман его Seele liegt brach… Словно это могло что-то изменить, Мирослав перевернулся на другой бок и приник к Диме. Теперь он сам обнимал человека в одну ночь ставшим ему ближе кого бы то ни было. Он ощущал его тепло, его запах, с прежним волнением отзывался на его обжигающую ладонь, и от звука его голоса Мирослава всё так же бросало в дрожь. Он хотел его удержать, хотел остаться в этой наспех сложенной постели, чтобы тканевые стенки палатки оберегли их, спрятали от посторонних глаз и не дали рассыпаться тому, что зарождалось, что они скрепили своим немым признанием. — От снастей neuer Tag. И сачок… Почувствовав на своей шее Димину руку, Мирослав зажмурился. — Я люблю тебя, — из всех слов, именно эти горели в нём. — Всё это время, каждую минуту, каждый вдох, что мы провели вместе. Люблю, как ты смотришь на меня, как зовёшь по имени, как обрываешь себя на полуслове, чтобы не поссориться. Люблю твои мягкие губы и колючие щёки по утрам. Ты упрям и разбрасываешь вещи, ешь в кровати, оставляя крошки, и всегда отмалчиваешься, и это я тоже люблю в тебе. И что ты не боишься говорить мне о своих чувствах. Твои «Люблю тебя» и «Мируша» полушёпотом сводят с ума, и я хочу слышать их, занимаясь любовью, когда исчезает всё, кроме твоих прикосновений, когда и я исчезаю в них. И я люблю тебя, за то, что сам любим. За то, что просыпаюсь рядом с тобой, за наши ужины на полу у камина, за имбирное печенье, которое печём в декабре, за то, что раскрываешь передо мной мир, не давая спрятаться от него в своём углу. Я люблю тебя, хоть и непростительно редко повторял эти слова. Но я люблю. И не боюсь обесценить своё признание, потому что люблю. Потому что знаю это чувство. Это благодаря тебе я испытываю его. Дима… Димочка… Только тебя люблю. Тебя одного. Мирослав обнимал его всё крепче, утопая в ответных объятиях. Подставлял лицо поцелуям и целовал в ответ, неумело, стыдливо и словно боясь, что не сможет прикоснуться к Диме снова. Словно они всего лишь наваждение этой ночи, и рассеиваются вместе с ней. — Und meine Zeit verrinnt… Dies ist der Morgen danach!.. Мирослав часто заморгал. Он пытался привыкнуть к яркому свету, бьющему в глаза. Это горел экран телефона, из его же динамика доносилась гремящая музыка. Она впивалась в создание, дезориентировала, и Мирослав не сразу сообразил, что он дома, в своей постели, и эта мелодия уже не первый год стоит на его будильнике. Когда он успел заснуть? Мгновение назад он уговаривал себя не думать больше ни о чём, отдохнуть, как уже наступило утро. И тут с ужасом пришла новая мысль: «Урок!» Мирослав схватил телефон, привычным движением смахнул прыгающий крестик и посмотрел на часы. Начало восьмого. Выругавшись, он вскочил. Босоногий добежал до ванной. С зубной щёткой во рту — на кухню. Вслед ему квартира наполнялась звуками: журчание воды, шум работающего чайника, звон посуды. Жёлтый прямоугольник в коридоре выхватывал из темноты часть мебели и домик с когтеточкой Брунгильды. Сама она непроницаемым пятном скрывалась в глубине и, как айсберг, надвигалась на свет. Горела лампа и над рабочей зоной на кухне: специи, ножи в подставке, подвешенная за ручку турка и разделочные доски. Мирослав взял одну из них и, вытирая с подбородка капающую пену, заглянул в холодильник: остатки ужина, кусок колбасы, подозрительный салат, который лучше выбросить; в углу примостилась банка маринованных грибов, но её он тоже не рискнул достать. В хлебнице недоеденная буханка, из сладкого — одуванчиковый мёд, они его сами варили, и Мирослав всегда добавлять баночку в подарок маме и тёте Гале. Закипел чайник. Заварив растворимый кофе, собрав нехитрый завтрак, Мирослав вернулся в ванную. И — треклятое утро — на пороге наступил Брунгильде на хвост. Дико зашипев, кошка полоснула его лапой, оцарапала лодыжку. Игнорируя боль, Мирослав намочил пальцы и смахнул выступившую кровь. Потом прополоскал рот, обдал лицо. Секунду решал бриться ли: щетина уже давала о себе знать, а ему нравилась гладкая кожа. В голове пронеслось: «Время!» — но рука уже тянулась к полке со средствами для ухода. Опять пена, опять шум воды. Сознавая, что была неправа, Брунгильда обошла вокруг Мирослава. Она ластилась, смешно бодалась о его ноги и тыкалась влажным носом. Мирослав поглаживал её носком, однообразно постукивая бритвенным станком о раковину. Совсем разгулявшись, Брунгильда попыталась запрыгнуть на Мирослава. — Ай! — он выронил бритву. Не скупясь на крепкое словцо, Мирослав прогнал кошку, обмыл лезвие и закончил бриться. Вытерев лицо, он ещё раз взглянул в зеркало — на скуле проступала багровая полоса. Прижав её полотенцем, Мирослав выключил свет и пошёл на кухню. Брунгильда сидела на полу, умываясь. Потом обошла вокруг стула и демонстративно впилась когтями в его спинку. Звук разрывающейся ткани заполнил пространство. Мирослав ел и наблюдал за ней. Все три стула, широкие с металлическими ножками, были уже изрядно потрёпаны, кое-где обивка висела клочьями. Видя, что её задумку одобрили, Брунгильда примирительно мяукнула. — Нечего тут, — бросил Мирослав, отнимая полотенце от щеки. Крови почти не было. Он положил его на столешницу. Сделал несколько глотков остывшего кофе, откусил бутерброд. Нагнулся, чтобы погладить кошку, и, жуя на ходу, пошёл одеваться. Под руку, как назло, всё время попадались не его вещи. Удивляясь беспорядку в шкафу, Мирослав отыскал джемпер и джинсы, из-под груды рубашек вытащил ремень. Огляделся в поисках сумки, потом начал собираться: пособие, ноутбук, флешка, мелочь на проезд. А телефон заряжен? Господи, а где он? В подушках нет, на тумбочке — нет. В ванной? Вот же! Стоило телефону оказаться рядом, Мирослав уже не выпускал его из рук. Прогноз погоды, новое видео, ночью в прямой эфир выходил его любимый тревел-блогер и прочие уведомления призывали открыть их. А над ними сияли часы: двадцать четыре минуты, двадцать пять… Ника успела прислать несколько сообщений — её отправляют сегодня в хозяйство, а водитель отзвонился, машина в очередной раз накрылась. И между делом она умудрилась сбросить скрины колясок. Мирославу понравилась в клетку, на остальное он ответил стикерами. В чате немецкого языка тоже общались. В основном на посторонние темы. Мирослав пролистал в конец и написал: «7«Б», вас не должно быть ни видно, ни слышно!». Мгновенно последовало: «7б вы поняли?» — «Чего не понятно?» — «Не могу ответить, меня не видно и не слышно» — «а долго немым ходить» — «?» — «Не умничай!» — «да я для лучшего исполнения» — «уточняю, так сказать» — «МЮ, мы проследим! Они даже не пикнут!» — «нашёлся надзиратель» — «во-во» — «!». Дальше Мирослав не читал. Он закрыл приложение и оставил телефон на кухонном столе. На потухающем дисплее сменялись цифры: двадцать девять минут, половина. Кофе окончательно остыл. Доев бутерброд, Мирослав разов влил в себя горькую жижу. Посуду кинул в мойку и, подумав, съел ещё вчерашнюю картофелину. Остальное спрятал назад в холодильник. Осмотрев кухню, Мирослав взял мобильник, выключил свет и вышел в коридор. На банкетке стояла сумка, он сел рядом и обулся. Брунгильда крутилась тут же. Она сначала вытянулась во всю длину, потом вскочила и призывно мяукнула. Мирослав потрепал её по голове и снял с вешалки тренч. Вся верхняя одежда хранилась в кладовке, так что на крючке остался висеть один бушлат. Мирослав глянул на него, стряхнул иллюзорную пыль. Из спальни доносилось подгоняющее «тик-так», «тик-так», но вместо того, чтобы одеться, Мирослав набросил тренч на сумку и разблокировал телефон. Тридцать три минуты. Среди последних вызовов был единственный неподписанный номер. Мирославу не терпелось удалить его и никогда не вспоминать, но округлые шестёрки и горделивые единицы давно въелись в подсознание. Два касания — пошёл гудок. Обычно Мирослав звонил раньше. Чтобы застать кого-то на посту перед пересменкой, нужно обладать не дюжим везением. Мирослав усвоил этот урок. И хотя надежды было немного, он всё равно не спешил сбрасывать вызов. Механические сигналы оглушали. Отвлекаясь, Мирослав повторял заученные слова, хотя произносил их изо дня в день. Дразнил Брунгильду, хотя переминался с ноги на ногу. Посматривал на часы, хотя ни цифр, ни расположение стрелок не воспринимал. — Да. — Девушка, совсем юная. — Доброе утро. Я бы хотел узнать о состоянии пациента. Молчание, и где-то над телефонной трубкой уставший вздох. — Как зовут? — Дмитрий Щербаков. Обрывочная тишина, шелест. Безучастное дыхание. — А вы ему кто? — Это с работы. Коллега. — А. Очень жаль, ночью он умер. — Простите? — Щербаков Дмитрий, двухсторонняя пневмония. Правильно? — она проглатывала окончания. — Время смерти — три сорок. Соболезную, — добавила и повесила трубку. Грудь обожгло. Жар внутри потянулся к горлу и осел в нём комком. Во рту пересохло. Мирослав хватал воздух, но он не проникал в лёгкие. Тело одеревенело. Органы замерли. Кровь застыла, сердце не сокращалось, не разгоняло её по сосудам. Телефон выпал. Слёзы застелили глаза. Вскрикнув, Мирослав зажал рот руками. Чувства сгибали его пополам, ноги подкашивались. Завалившись на бок, он опёрся о стену и соскользнул на пол. Приглушённый плач заполнил коридор. Что она сказала? Своим ещё юным певучим голосом, который не смолкает в сознании, не заглушить его ни всхлипами, ни горестным стоном. Какие простые слова, какие неприметные фразы. Разбить их, перемешать, и выстроить в другом порядке — вот и неправда всё, вот и не нужно плакать; остановитесь, глупые слёзы, вас ввели в заблуждение. Почему вы доверились заведомой лжи? Ведь не могло такого случиться! Как такое случилось? В солёной пелене нельзя было ничего разобрать. Мирослав попробовал вытереть глаза, но лишь увлажнялась кожа, щипал порез, капли стекали по запястьям. Мирослав всё прижимал ладони к лицу и всё равно вглядывался в предметы сквозь размывающую дымку. Печально позвала кошка. Мирослав произнёс её имя одними губами, наугад схватил и притянул к себе, а та не знала, вырываться или ластиться. Мирослав всё повторял: «Брунгильда… Брунгильда…» — зарывался в её густую шерсть, не замечая ни щекочущих усов, ни шершавого языка. А кошка словно рану его зализывала, не понимая, почему та не рубцуется. Нужно что-то делать. В таких случаях же что-то делают. А что делают? Что ему делать? На ум пришли сцены из фильмов. Но они же ненастоящие, так не бывает. Нет никаких жестяных столов, нет танатопрактика, нет длинного прохода вдоль бесконечных рядом стульев, и с кафедры, вокруг которой сплошь живые цветы, никто не станет выступать со словами поддержки. И Мирослав вспомнил невысокий забор, серый от дорожной пыли, а за ним поле разношерстных крестов и памятников. Шумят осины, отбрасывают тень сосны. Он будет трижды в год проходить под ними: на Радуницу, день рождения и годовщину. И тогда рыдания вырвались наружу. С обрывающимся голосом выскользнул комок. С прерывистым дыханием заполнились лёгкие. С гулким стуком ожили сердечные мышцы. Они разбудили кровь, вдохнули в неё силу, и красные, белые тельца побежали по сосудам сообщать телу, что оно живо. Наконец-то умолк голос. Заклятые слова истёрлись. Собственный разум сжалился и вытравил образы, подсказанные минуту назад. Осталась прихожая, полутёмная, с единственной включённой лампочкой. Тишина квартиры. Верные своему ходу часы. Кошка, в ответном объятии положившая лапы Мирославу на плечи. Она смирно терпела всхлипы и бессвязное бормотание, исцеляя своим теплом. На лестничных площадках хлопали двери, звучали безликие шаги, гудел лифт. Во дворе пытались разминуться машины, на тротуаре оббегали друг друга пешеходы, кто с портфелем под мышкой, кто с ребёнком за руку. Запоздалые школьники запрыгивали в автобус, водитель которого ругался и на пассажиров и на маршрутчиков, не уступающих дорогу. На углу дома дворники делились сигаретами, пересказывали вчерашние новости. У подъездов коты поджидали сердобольных женщин. Гасли окна и фонари. Ветер лениво кружил опавшие листья. Золотая осень прошла. Когда зазвонил телефон, Мирослав всё также прижимал Брунгильду к себе. На дисплее высветилось фамилия Елены Владимировны. Мирослав апатично посмотрел на стройный ряд букв, на зелёную и красную трубки, мерцающие внизу экрана, но провести по одной из них так и не собрался. Школа, уроки, дети — какими далёкими, эфемерными они ему показались. И сам он так неуклюж был в своих придумках. Имели ли они смысл? Не обманулся ли он? Может, он играл в учительство, сочинив цели и предназначение, сочинив даже свои нити, а на деле после каждого звонка он терял магию, и ученики забывали о его существовании, и был он им интересен, пока ставил высокие оценки. Завтра они выпустятся и не вспомнят о нём. Завтра он превратится в фигуру, затерявшуюся на общей фотографии. «Немец это, как бишь его…» — вот и всё, чего он удостоится. А каждый урок — это силы, и он раздражался вечерами, ища одиночества. Каждый урок — время, проведённое порознь. Каждый урок — фразы, которыми уже не обменяться. Каждый урок — ночи, лишённые сладострастия. И он сам, осознанно украл часть их жизни. Но разве он мог предположить, что она окажется такой короткой? Звонок оборвался и сразу же повторился. Мирослав должен поговорить с ней. Почему не пришёл на занятия, что будет делать с «Октоберфестом» и контрольными работами. Найти замету не так-то просто — сам Мирослав яркое тому доказательство. Но выйти из дома он не сможет. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю… Он останется здесь. Просидит взаперти целую вечность. Приведёт в порядок вещи, переберёт, наконец, коробки с одеждой, которую берегли на особый случай, и закажет кофемашину, на которую всегда жалели деньги, и сериал досмотрит — растягивать удовольствие больше ни к чему. Или лучше бросит всё и будет весь сезон ездить следом за биатлонистами и делать селфи с каждой гонки, а потом улетит в Гавану, напьётся на пляже, и пусть его сожрёт заблудившаяся акула. На секунду всё смолкло, а вновь раздался звонок. Деро Гои уверял, что Бог — суперзвезда, но давно заученные слова ускользали от Мирослава. Оставалось только понимание, что нужно объясниться, нужно взять себя в руки и переступить через сегодняшнее утро, а Деро Гои всё твердил своё «Gott istein Popstar… Gott istein Popstar…». Игнорировать звонки дальше было бы ребячеством, так что Мирослав подтянул телефон, проглотил комок и смахнул зелёный кружок. — Елена Владимировна, у меня… — начал и осёкся. Что у меня? Кто я? Любовник? Сожитель? Партнёр? Как описать последние одиннадцать лет, чтобы за ними не порок увидели, а двух людей? В русском языке уже появились такие слова? Из динамика доносилось назойливое: «Алло! Мирослав Юльянович! Алло!» — но у него не было сил говорить. На глазах снова выступили слёзы. Соединение прервалось, а затем: «Gott istein Popstar…» — по новому кругу. Впервые вслушавшись в текст песни, Мирослав пришёл в восторг. Он всё ещё был подростком, хотя тётя Галя и гордилась его не по возрасту зрелыми рассуждениями. Но он был подростком, он упивался своей вырождающейся натурой, и любое уничижение в адрес традиционных ценностей приветствовал стоя. Да, он был подростком, и с тех пор Бог не перестал быть суперзвездой. Или кто-то, кто прикрывался его именем. Не важно, человек это или потусторонняя сила, даже если крошечный вирус — он чёртова суперзвезда, и единственный, кто останется до того самого «Bisder Vorhang fallt». А Дима — нет. Дима входил в паству, рьяно соблюдал предложенные заповеди, а побывать на сцене так и не довелось. Бог обманул его, потому что он — суперзвезда. Он единственный достоин оваций. Остальные — жертвенные животные. Когда мелодия заиграла в очередной раз, от неё стало тошно. В минутном остервенении Мирослав сбросил вызов, оттолкнул кошку, но сразу же опомнился и в молитвенном призыве потянулся к ней. Он шептал извинения, целовал её в мордочку. Подумал, что если бы Дима увидел его сейчас, непременно пристыдил. От этой мысли к раздиравшим Мирослава чувствам добавилась вина. Вместе с ней пришли опустошённость, воскресли прошедшие минуты, телефонные разговоры и образы больничной палаты. По спине пробежала дрожь, душило горе. В новом порыве он набрал номер Ники. Она ответила не сразу. Какое-то время доносился шелест бумаги, торопливая речь в отдалении, закрывшаяся с грохотом дверь и лишь после этого её нежное: «Мурчик?». Мирослав надеялся, что сил хватит, но голос изменил. Он произнёс Димино имя, а вместе с ним вырвался крик боли. — Я сейчас! Ты дома?.. О, Господи!.. Мурчик, я сейчас, милый, сейчас! В ответ Ника слышала только рыдания.