Осенняя повесть

Мирослав нащупал телефон — половина третьего. Шумно вздохнув, он провёл рукой по лицу, взбил подушку, лёг удобнее. Глаза слипались, а сон не шёл. Что за тяжесть на сердце? Поскорее б забыться. Поскорее бы утро. Почувствовав, как Брунгильда топчется на одеяле, Мирослав притянул кошку к себе, погладил. Этой ночью она тоже беспокоилась. То запрыгивала к нему на кровать, обнюхивала, словно остерегалась, что это не её хозяин, то с тихим «пум» оказывалась на полу, а там исчезала в глубине квартиры. Вскоре раздавался хруст корма или шебуршение. Когда всё замирало, Мирослав с тревогой прислушивался. Тогда внутри сжималось, и обволакивали едкие мысли. Они с Димой баловали кошку, как дитя. Покупали игрушки, украшения и всевозможные вкусности. В зале на стене возле двери, помимо прочих, висела их совместная фотография. На ней Брунгильда в ковбойской шляпе и с шейным платком. Такая гордая. Их красавица. Покрутившись, кошка устроилась у Мирослава под боком. Сладко заурчала. Мирослав целовал её в холку, нашёптывал разные словечки. От тельца Брунгильды исходил успокаивающий жар. Ладонь погружалась в её мягкую шерсть. Иногда она фыркала или дёргала ушами, но из объятий не вырывалась. В такие моменты Мирослав завидовал ей — ничто не могло нарушить размеренности кошачьих дней, а бессонная ночь восполнялась в послеобеденный час. Мирославу же предстояло хорошенько потрудиться: до конца четверти оставалось всего ничего, а в этом году они с учениками замахнулись, ни много ни мало, на свой собственный «Октоберфест». Так они между собой называли Неделю немецкого языка (по-другому вписать мероприятие в отчёты администрация не соглашалась). Директор и без того поглядывала на задумку с сомнением, всё ссылалась на неопытность Мирослава и нехватку времени. На тех же основаниях отказала ему в прошлом году. В первый раз Мирослав к ней прислушался, на этот раз не уступил. — Вот удав! Я её по педсоветам помню. Она нарочно мстит, что ты сразу к ним не пошёл. Не поддавайся, Мурчик! Дерзи до последнего. — Лютовала Ника. Она первая поддержала Мирослава. Помогала с оформлением и подборкой видео, даже пообещала написать заметку и выложить фотографии в соцсетях газеты, а про себя дивилась: все эти годы Мирослав бегал от учительства, а теперь ни о чём другом и не говорил. Созванивались ли они, заходили ли друг к другу в гости или собирались все вместе в «Подвальчике» — разговор неизменно сводился к школе, детям и очередным задумкам Мирослава. Ника как-то поплакалась, что будь у неё такой учитель, выросла бы полиглотом. Последовавшие одобрительные смешки вдохновили её, и встреча сама собой перетекла в вечер воспоминаний. С тех пор Ника частенько садилась на любимого конька, а Дима с Хмелевским и рады были. Один Мирослав хмурился: слишком недопеченным выходил он в её историях. От нелестных высказываний удерживали кокетливая щекотка Димы и его примирительное: «Жаль, что и у меня не было такого учителя». К чести Ники рассказывала она забавно, всем нравилось. Мирослав каждый раз ловил себя на мысли, что правильно она подалась в журналистику. Байки — это её. А то, что сам он помнил случившееся по-другому — что ж, даже они с Никой не во всём были единодушны. — Мы сидели, как солдаты в окопах. Никто не вызвался. И тут Мурчик не выдержал. Я смотрю: хлюпает носом и встаёт. Пытаюсь остановить — куда там! Конечно, бросить его я не могла. Считайте, приняла мученическую смерть, — паясничала Ника, вспоминая, как они оказались в подгруппе немецкого языка. Мирослав морщился. Для них, несмышлёных пятиклассников, деление на подгруппы приводило в один из двух лагерей: к тем, кто изучает английский, или к неудачникам. Это сейчас смешно, а в их школьные годы самый дружный класс замирал в немой враждебности, когда половина учеников вставала и уходила в другой кабинет. Мирослав помнил этот укор у Лизы. За неделю классный руководитель предупредила, что нужно выбрать иностранный язык, посоветоваться с родителями. Но Дариа Юльяновна, с присущей ей отчуждённостью, выслушала Мирослава и предоставила ему самому решать. А другие родители нередко шли на конфликт. Галина написала длинную злую записку, что её дочь будет изучать исключительно английский. Ника хвастливо размахивала ею на зависть одноклассникам. Мирослав, конечно же, тоже хотел учить английский. Ника во всех подробностях обсуждала с ним, как они будут готовиться к урокам, самостоятельно заниматься, а когда вырастут, поедут за границу и будут общаться с иностранцами. Ника произносила разную тарабарщину, а Мирослав притворялся, что понимает, и отвечал на таком же коверканном языке. Но это дома, а в школе в пару дней разгорелась настоящая языковая война. И когда высокий худощавый мужичок с серым лицом, в выцветшем свитере и в толстых очках пришёл к ним и, грустно улыбаясь, спросил: «Ну? Кто будет заниматься со мной?» — все озлобленно глядели со своих мест. Мирослав был взволнован. Внешне это никак не проявлялось, но в груди у него горело, как при сильном кашле, и воздух драл гортань. Им овладела необъяснимая печаль. Отчего-то стало обидно и за мужичка, и за немецкий язык. И, не обращая внимания на Нику, Мирослав вышел из-за парты и первым подошёл к учителю. — Витковский? — удивилась классный руководитель. Мирослав опустил глаза и, кажется, в тот миг мужичок всё понял. Он ободряюще похлопал Мирослава по плечу и повторно спросил: «Ну, ребята, кто ещё?» — а из его интонации пропали извиняющиеся нотки. — Ты предатель! Ты это понимаешь? Я с тобой больше не дружу! И не приходи к нам! И не жди утром! Понял? Знаться с тобой не хочу! — плакала Ника по дороге домой. В её портфеле валялась скомканная мамина записка и учебник немецкого. Единственное, что Мирослав мог — это стоять рядом и реветь вместе с ней в голос, пока тётя Галя негодовала. Она ещё вздыхала, прислушиваясь к грубой речи, доносящейся из комнаты дочери, но хорошие оценки Ники постепенно сгладили неприятный инцидент. Да и сама Ника быстро забыла обиду — Мирослав помогал ей заучивать тексты, давал списывать на контрольных и подсказывал, если Ника терялась у доски. Кажется, учитель замечал их обман, но из любви к Мирославу прощал. Мирославу немецкий давался легко. У него не было предубеждений. Он умел понять мелодику этого языка, интуитивно чувствовал грамматику, часами работал над произношением, по ролям зачитывая диалоги. Выписывал слова, переводил, дополнительно занимался, побеждал на олимпиадах. Учитель дарил ему книги в оригинале, делился фильмами и музыкальными композициями, просто по душам разговаривал об искусстве, литературе и своём прошлом. Мирослав жил немецким языком. На кафедре сразу догадались, какой алмаз им достался, и были готовы к его отъезду в Германию. Но абсолютно никто не ожидал, что Мирослав вернётся в родной город. В это никто не верил. Новость принимали за сплетню и делились ею, как анекдотом. Но Нику всё равно осаждали вопросами, а Мирослава таскали по доверительным беседам. Подписывая направление в районный отдел образования, декан с таким напором нажимал на ручку, что подпись вышла смазанной и неразборчивой. Мирослав, уставший от давления, предъявлял направление всем неверующим — студенты пожимали плечами, преподаватели качали головами. И сам Мирослав перечитывал документ, точно удостоверяясь, что всё это на самом деле происходит с ним. Но главное потрясение ждало впереди — оказалось, в учителях немецкого надобности нет. Одной школе не хватало учителя английского. Директору было плевать на достижения Мирослава и уровень подготовки. Возьмёт часы — добро пожаловать, в противном случае карьеры ему не сделать. Препирания затягивались. В итоге Мирослава засунули в старшую группу детского сада: заведующий повышала престиж и предлагала уроки иностранного языка. Она обещала не ограничивать Мирослава, щебетала, какой их сад прогрессивный, какое всестороннее развитие получают детки. О том, что родители уже обо всём договорились между собой, выяснилось позже. После первого занятия мамочки устроили Мирославу сцену — как он может учить их кровинок фашистскому языку, и откуда эта самонадеянность, думает, управы на него не найдётся — а за спиной писали жалобы. А тех, кого всё устраивало, подбивали не вмешиваться. Мирослав предлагал преподавать оба языка, но недовольные остались. А когда он уступил, начались новые нападки: на качество обучения, материал, интенсивность уроков. Проходу не давали: то не так посмотрел на Кирочку, то предвзят к Платоше; то ребёнок двух слов связать не может, то зачем такие нагрузки, они же дети. Нашёлся отец, который в принципе был против учителя-мужчины в детском саду и всё допытывался, чего Мирослав сюда припёрся, чего ему нужно? Вечером сняв, не расшнуровывая, ботинки, Мирослав хватал Брунгильду в охапку и падал на кровать. Он прогонял Диму, если тот бодрствовал, и, наоборот, прижимался к нему, если отсыпался. Дима не навязывался. Он шёл готовить ужин, что-нибудь вкусненькое, поднимающее настроение, когда Мирослав возвращался совсем угрюмый, и обнимал его, целовал, когда искал поддержки. Мирослав не хотел, чтобы Дима считал его беспомощным. И чтобы винил себя. При этом сам Мирослав Диму винил. Оставаясь наедине, он думал, как сложилась бы его судьба, не откажись он от амбиций. Где бы сейчас находился? Чем занимался? Не выпуская из рук новенький смартфон, Мирослав просматривал немецкий сегмент интернета, листал фотографии, искал видео из Гессена, новости университета, в котором ему так и не пришлось учиться. На месте незнакомых юношей Мирослав представлял себя. В заголовках взамен чужих имён подставлял своё. Какому-то парню из СНГ повезло засветиться на студенческом празднике — говорит с запинками, фразу строит по учебнику, нет никакой свободы, ещё и выговор… Мирослав умеет выражать мысль в разы грамотнее. Так, какого чёрта он здесь, а этот зубрила — там? А может рискнуть? Прежние связи не потеряны, как и навыки. Ещё не поздно всё переиграть, вырваться из плена и зажить своей настоящей жизнь, а не этой подделкой! Но очнувшись от иллюзий, Мирослав бил себя по лбу. Обругивал. И бежал в ванную, умывался ледяной водой. Дима с опаской поглядывал на него. Подавал махровое полотенце, заваривал травяной чай, как на маленького, надевал тёплые носки и укутывал в плед. «Ника права, все мужики — скотины. И я первейшая из них», — думал Мирослав, а забравшись к Диме на колени, отшучивался. Включал глупые ролики, показывал дублёнку из последней коллекции, смотрел киноафишу. Дима переплетал руки на его талии и клал голову ему на грудь. На грани между сном и реальностью, Мирослав зарекался не идти на поводу гнилостных мыслей. Ну, кто в здравом уме упустит этого чудесного мужчину? И ради чего? Малодушие. Какое малодушие… Напротив кровати мерно тикали часы. Мирослав долго привыкал к этому «тик-так», «тик-так». Казалось, что мастеровой постукивает молоточком. Ещё до того, как они съехались, Мирослав спорил с Димой, убеждал, требовал, но часы бессменно висели на стене. Нет-нет, да Мирослав останавливался напротив них: изучал ровные цифры, сине-серую окаёмку. Часы как часы, не было в них ничего особенного, и ругаться из-за них тоже не стоило. Но Мирослав ругался: «Пусть висят, я же не против. Но не в спальне. Повесим в зале. Они туда так и просятся», — да всё зря. Пришлось сдаться. Мирослав рассудил, что для ссоры повод мелочный. И всё равно ни одну ночь он ворочался, в точности, как сегодня. Закроет глаза и — «тик-так», «тук-тук» — треклятый ритм в самом сознании отпечатывался. Хуже всего было, когда Мирослав оставался один. В другие дни он прислушивался к Диминому дыханию, иногда выписывал пальцем целые послания на его спине или прижимался к нему, и тогда уже Димино сердцебиение убаюкивало. Иногда всё это принималось за любовную игру, и Мирослав забывался в нежной истоме. А в те далёкие дни тиканье часов казалось насмешкой. Мирослав натягивал одеяло до макушки, зарывался в подушку лицом, и всё равно слышал «ха-ха», «хи-хи». Просыпался он в поту и с влажными глазами. Через «не хочу» Мирослав выбирался из постели. Избавляясь от кома в горле, отхаркивался. В тщетных попытках остудиться, подставлялся под холодные струи. Ел без аппетита и не чувствовал никакого вкуса. В классной комнате, оборудованной специально для занятий языками, Мирослав вяло показывал детям карточки, подпевал обучающим песенкам, но и минуты не проходило без того, чтобы он, отвернувшись, ни закашлял. Некоторые, передразнивая его, тоже кашляли с тихими смешками наперевес. И чем-то игра приглянулась. Дети готовы были днями соревноваться, у кого громче кашель, так что к родителям выбегали совершенно осипшими. А на вопрос, где они успели подхватить заразу, не колеблясь, тыкали пальчиками в Мирослава. «Что случилось?» — придя с дежурства, спрашивал Дима. Мирослав, лежавший с Брунгильдой в темноте, хриплым голосом отзывался: «Ничего». «Плохо себя чувствуешь?» — Дима подсаживался и поправлял одеяло, хотя Мирослав недовольно водил плечом и подтягивал ноги к животу: «Вот ещё…» Дима гладил его по волосам и целовал в висок. Мирославу хотелось бы свести всё к пустячному случаю на работе — не стоит и обсуждать, но треклятый кашель путал планы, и Мирослав сотрясался, приподнявшись и прикрывая рот. Посреди очередного такого приступа на ладони у него осталась мокрота, перемешанная с кровью.