Осенняя повесть

От раздумий отвлёк шум мотора. В ночной тишине он нарастал, как лавина, на мгновение замялся у спящего полицейского, а затем скрылся в конце улицы. Отблеск фар скользнул по потолку и тоже исчез — было или привиделся? Как будто спокойно всё. Потревоженное безмолвие вновь окутывало город. Погода портилась. Листва ещё не осыпалась, но плакучая осень уже проредила кроны. Ветер шептал в них, подгонял тучи и лёгкой рябью пробегал по лужам. Щемяще поскрипывал карниз. Одинокий фонарь заглядывал в окно. Мирослав вышел из приложения и убрал телефон. Он приказал себе расслабиться, но вокруг глаз растекалась давящая боль, она перерастала в боль головную. От неё Мирослава подташнивало. Он не мог думать ни о чём другом, и от этого боль делалась всепоглощающей. Мирослав ворочался. Ночь тянулась. Мысли путались. С того года он ненавидит весну. Грязный март и пасмурный апрель. Переворачивая календарь и видя стыки этих месяцев, у Мирослава мурашки пробегают по спине, словно ехидное напоминание. И он мысленно вычёркивает дни, с трепетом дожидаясь мая. Перед майскими праздниками людей на вокзале — не протолкнуться, но Мирослав всё равно увидел Диму задолго до того, как поравнялся с ним. Дима стоял у пешеходного моста. Каждому, кто торопился на автобусную остановку, приходилось обходить его. Какой-то мужик цыкнул, но Диме — с его ростом и широкими плечами — достаточно было молчаливого взгляда, чтобы поток негодования оборвался. Ника ощетинилась, как кошка. Она схватила Мирослава за запястье и потянула за собой. Но рука, взявшая у Мирослава сумку, оказалась сильнее. Дима только кивнул: «Машина на парковке». И сколько бы Ника не твердила: «Мы не пойдём. Не пойдём! Слышишь ты? Придурок! Не пойдёт он с тобой. Скажи ему, Мурчик», — Мирослава невидимыми нитями влекло за Димой. О чём он думал в тот момент? Казалось, это самые важные минуты в жизни, что он навсегда запомнит спины людей вокруг, и ленивые облака, и гудок электровоза, и объявление о прибытии поезда, и даже спор таксистов на стоянке. Но время решило иначе — шелуха выветрилась из памяти, осталась лишь рука Димы, которая прикрывала его от толпы, не прикасаясь, но словно крылом окутывая. Ника ни на секунду не умолкала: им некогда, и что Дима о себе возомнил, свято место пусто не бывает и прочая ерунда. Шантажировала, что если он не отвяжется, она закричит. А Мирослав лишь спросил слабым голосом: «Ты машину купил?» — и послушно сел на переднее сиденье. Напрасно Ника его тыкала и буравила взглядом. Они жили в паре остановок от железнодорожного вокзала. Обычно Дима высаживал Мирослава у поворота, но в этот раз заехал во двор и остановил у самого подъезда. Ника выпрыгнула, высматривая соседей. — Ты не только скотина, у тебя ещё и мозгов, как у амёбы, — шипела она. Дима, кажется, не нашёл ничего предосудительного ни в её словах, ни в своём поступке. Он заметил только: «Какая ты колючая», — и достал вещи из багажника. — А вторую сумку? Эй! Вы что? Мурчик? Мурчик! Вы прикалываетесь? Вылазь, слышишь? Что я скажу тёте Даше? Предатель! Придурок! П… — Ника прикусила язык. Она так и стояла посреди дороги, рылась в сумочке, чертыхаясь и насылая на голову Мирослава гром и молнии. А найдя телефон, звонила ему снова и снова, пока в динамике не запищало, и компьютерный голос не ответил: «Абонент временно не доступен». Ника чуть было не бросила телефон о землю, сдержалась в последний момент. И всё равно пнула камень, хлопнула дверью и на дверной звонок нажимала, как сумасшедшая, перепугав мать. На справедливые замечания Ника огрызнулась, зашвырнула вещи и заперлась в комнате. Мирослав знал, что так и будет, и сказал об этом Диме. Тот пожал плечами: «Вы её разбаловали». Больше они не произнесли ни слово: Дима следил за дорогой, Мирослав смотрел в окно. И останавливаясь на светофоре, Дима поглаживал Мирослава по ноге. Сколько раз он так делал! В кинотеатре, кафе, во время посиделок… Подловит миг, когда остальные отвлечены, когда точно не обращают на них внимания, и сам как будто был поглощён разговором. А у Мирослава душа уходила в пятки, он натягивался, как тетива, в глазах появлялся нездоровый блеск, но на лице ни мускул не дрог. И теперь тоже. Его внешнее равнодушие воспаляло Диму. Неловкость возникла, уже когда Дима припарковался. Может, из-за затянувшейся тишины. Может, из-за чрезмерного оживления на детской площадке. Может, из-за Диминой суетливости. Он так торопился вылезти из машины, что забыл ключи в замке зажигания, а заметил, только когда не смог открыть багажник, и он злился — Мирослав видел, как напрягается Димина челюсть, как между бровями собираются морщинки, как он хлопает дверцами в бесполезной спешке. Дожидаться лифта не стали, поднялись по лестнице. Мирослав шёл впереди и всё ускорял шаг, подгоняемый Димой. Дыхание быстро сбилось. В горле запершило. Мирослав сдерживался, но кашель прорвался, и с хрипами Мирослав вцепился в перила. Жёсткие заходящиеся звуки разлетались по подъезду. Дима стучал Мирославу по спине, усаживал на ступеньки, доставал из сумки бутылку воды. Открыв дверь, он вернулся за Мирославом и отнёс на руках в квартиру. Дима обнимал его, положив ладонь на загривок. Даже когда кашель, наконец, стих, а Мирослав вытер слюну и капли воды, Дима боялся отпустить его. Он целовал Мирославу виски и глаза. Поглаживал возле ушей и вдоль скул. Он несколько раз набирал в грудь воздух, чтобы объясниться или просто о чём-то сказать, и каждый раз заменял слова новыми поцелуями в подбородок и уголки губ. Мирослав шептал: «Дима», «Не надо», «Дома ждут». Мирослав не отвечал на поцелуи. Но Мирослав и не отталкивал. Не вставал с кровати. Ничего не требовал. Он шептал: «Дима», «Пожалуйста», — и его пальцы скользили по мускулистым предплечьям. Он прикрывал глаза и глубоко дышал. И, казалось, не хотел ничего слышать, кроме: «Хороший мой», «Милый мой», «Мируша». Дима целовал ему шею, кадык и ямочку в вырезе футболки. Его губы оставляли горячий след, ещё долго ощутимый на коже. Его руки спускались от лопаток к талии и поднимались обратно. Его мягкая настойчивость, как всегда, обезоруживала. Дима всё ближе притягивал Мирослава, всё крепче прижимал к себе. И сам прятал лицо на его груди. Сквозь ткань Мирослав чувствовал обжигающее дыхание Димы, как он ластится и снова хватает ртом воздух. Но он по-прежнему ничего не говорил, лишь повторял нежное прозвище: «Мируша, Мируша, Ми-ру…». Разморённый страстностью, Мирослав не сразу осознал, что голос Димы прерывается. Он больше не целовал Мирослава, не называл по имени, а только тёрся, как зверёк, будто Мирослав мог убежать от него, бросить. Футболка сделалась влажной и прилипла к телу. Сладостное наваждение рассеялось. Ничего не понимая, Мирослав зарылся Диме в короткие волосы. Настал его черёд обнимать Диму, целовать в виски, лоб и мокрые щёки. Шептать: «Димочка», «Любимый мой», «Я не сержусь». Дима плакал почти беззвучно. Стискивал зубы, отворачивался, но вместе с тем не хотел отпускать Мирослава. А тот, взяв Димино лицо в ладони, посмотрел в полные слёз глаза и покрыл их новыми поцелуями. Попытка добиться объяснений ни к чему не привела. На любые вопросы был один ответ: «Люблю тебя». Мирослав спрашивал, что произошло, просил довериться ему, успокаивал, а Дима забыл другие слова и только твердил, что любит. Они провели вместе вечер. И ночь. Дима нехотя расставался с Мирославом. Следующие дни звонил ему по видеосвязи, в сообщениях желал доброго утра и сладких снов, писал разные глупости и ласковые пошлости. И не отвечал на звонки, только если был на выезде или отсыпался после смены. А на выходных приехал без предупреждения. Мирославу это не понравилось, но он ничего не сказал. Они устроили пикник недалеко от города. Дима приготовил перекусить, развёл на скорую руку костерок, а когда стемнело, слушал древнегреческие легенды о созвездиях: «Ну, хоть чему-то вас учат в универе». — «Недостаёт только лекций о подкормке». С собственной машиной было удобнее. Дима забирал Мирослава и Нику после занятий, возил на экзамены. Ника для приличия дулась, но комфорт и шоколадные конфеты подкупили бы кого угодно. Созваниваясь, Дима обязательно передавал ей привет, а при встрече интересовался, как дела с очередным кавалером. Ника строила рожицы и ловко переводила тему. Она не отказывалась от приглашений в кино и посиделок в «Подвальчике», приходила на ужин и ездила с ними на озеро купаться. И хотя Ника ворчала на Диму, поучала и порой упрекала, они быстро нашли общий язык. Но вот, всё чаще Дима и Мирослав оставались вдвоём. Дома готовили закуски — Мирослав, привыкший помогать матери, на удивление ловко замешивал тесто, солил рыбу и нарезал овощи, но простая яичница у него неизменного подгорала, а мясо в духовке получалось сухим и жёстким — смотрели сериалы или фильмы на дивиди. Мирославу нравились низкобюджетные ужастики. Диме — американские мелодрамы шестидесятых. Кому уступать определяли на «Камень. Ножницы. Бумага». И всё реже Дима заговаривал о своих друзьях. Они не пересекались в тренажёрном зале, не собирались вместе, не смотрели футбольные матчи. Всё чаще Дима и Мирослав выбирались на рыбалку вдвоём, ставили удочки, но больше ворковали, прислушиваясь к спокойствию вокруг, стрекотанию насекомых и редкому плеску. В такие ночи улов всегда бывал скудным, зато Мирослав радовался неподдельно. И всё реже они гуляли в парке или по центральным улочкам родного города. Дима пропускал любительские соревнования по гандболу, предпочитая провести время с Мирославом. Разговаривая по телефону, выходил из комнаты, чтобы отказаться от попойки — тоже ради Мирослава. Зачем им кто-то ещё, когда так хорошо друг с другом? Видимо, по этой же причине Дима старательно избегал упоминать Мирослава при посторонних. Если и спрашивал кто мимоходом — обходился общими фразами. Мало ли ребят и девушек отдыхают с ними летом, а затем навсегда исчезают из жизни друзей? Всех и не упомнить… Мирослав по-прежнему молчал. Зато его взгляд был исчерпывающим. Он преследовал Диму, как дух поветрия. Незаметные касания, беглые поцелуи и любовное подтрунивание (старые секретики Ники на новый лад) оказались полумерой. Также как и клятвы, и поцелуи в низ живота. Они не связывали Мирослава, не избавляли Диму от бессонницы. На смену им пришли подарки — одежда, аксессуары, гаджеты. И путешествия — Черногория, Австрия, Таиланд, Египет. Но Мирослав не благодарил за них вниманием, как прежде. Даже немигающий взгляд его не менялся. Кто знает, живи они под одной крышей, долго бы притворяться не вышло. А так, оба делали вид, что ничего не происходит. Привязанность, внимание, смешные моменты наедине и чувственность прикосновений отсрочили неприятный разговор. Но, вернувшись из Дахаба, избежать его уже не удалось. Мирослав не повышал голоса, при этом говорил безапелляционно (ещё одна манера, перенятая у матери). Дима хоть и был хладнокровнее, а всё равно ему понадобилось немало воли, чтобы не сорваться. Он подбирал каждое слово, но Мирослав как будто не слушал. Переходя от шкафа к комоду, Мирослав собирал вещи. Всего два с половиной года — а сколько всего скопилось! Прикидывая, что в рюкзак всё не поместится, он перебил Диму: — Чего ты от меня хочешь? — Люблю тебя. — И я тебя люблю. Но хочешь-то ты от меня что? — Чтобы ты остался. Чтобы после выпуска, переехал ко мне совсем. Хочу, чтобы мы были вместе. — А как же Гессен? Магистратура? Я же на этом самом диване рассказывал, что буду выгрызать место. Зачем ты меня поддерживал, если против? — Но не обязательно же уезжать… Заниматься переводами можно на дому. — Так и скажи: «Хочу замуровать тебя». — Ты не то говоришь. — Разве? А если в дверь позвонят? Мне нужно будет в ванной отсиживаться? Или прыгать в окно? — Что за глупости? — А! Так мне можно будет открыть дверь, и ты меня всем представишь? Эй, посмотрите, вот парень, которого я трахаю… От звенящего удара Мирослав вздрогнул. Осколки вазы разлетелись по полу неровным пятном. Следом растеклась вода. Жёлтые розы лежали в ней, напоминая осенние листья. — Зачем злиться? Ты бы никогда этого не сказал, я знаю. — Стоило остановиться, но Мирослав прибавил: — Тебе же проще смотреть, как меня кадрят, чем признаться, что мы встречаемся. — И что ты предлагаешь? Транспарант повесить? — Давай, я познакомлю тебя с мамой. — Ты в своём уме? — Скажем, что мы просто друзья. — Не надо. — А киновечер? Соберёмся, как раньше. Кириллу позвоним… — Нет. — Сказал, как хлыстом ударил. — Тогда Артёму? — Нет. — Почему? Дима не ответил. — Тогда, чего ты от меня хочешь? — Ты не будешь ни в чём нуждаться. — Но я нуждаюсь. Прямо сейчас. Хотя ты рядом и признаёшься в любви. Я нуждаюсь в человеческих отношениях. Неужели, это так много? Чёрт с ней, с открытостью, я хочу уважения к себе. Твоя забота испаряется, как только мы переступаем порог. Это же ненормально. Дай тебе волю, ты бы делал вид, что мы незнакомы. — Неправа! — А кажется правдой. И я так не смогу. Слышишь? Я умру в этих сте… ен… ах… — у Мирослава запершило в горле. Прикрыв рот, он отвернулся и откашлялся. Дима принёс минералки и бумажных полотенец, помог Мирославу сделать несколько глотков. В начале зимы кашель стал влажным, поэтому Дима пристально следил, не появится ли мокрота, и, когда Мирослав скомкал сухое полотенце, с облегчением поцеловал того в висок. — Ты требуешь невозможного, — уже с другими интонациями продолжил Мирослав. — Я не готов жертвовать всем, ради любви на словах. — Я же всё делаю для тебя. — Да? А мне думается, ты всё делаешь для себя. Любимая работа, хорошие друзья, покладистый любовник — кто бы от такого отказался? Я, как твоя турка — кофе сварился, и пусть висит до следующего раза. — Неправда… Нет, неправда. Может, не все решения удачные, но я принимал их, чтобы быть с тобой. Мируша… Милый мой… Хороший… Ну, ты же всё прекрасно понимаешь. Я не могу прийти в часть и признаться… Нет-нет… Сам подумай. Но это не значит, что я отказываюсь от тебя, что не люблю… Как ты можешь говорить, что не люблю? Я лишь прошу о тихой жизни. Спокойной. Зачем нам что-то кому-то доказывать? Главное, что мы есть друг у друга. Мируша… В юности Мирослав часто выслушал россказни Ники о будущем. Как они переедут в большой город, найдут престижную работу. Смогут на концерты ходить, выставки, много путешествовать. На четвёртом десятке женятся, родят детей, тогда уже и развлечения пойдут другие: разные поездки на природу, городские праздники, посиделки на кухне. У Мирослава был свой план. Большой город, работа, концерты — это, конечно, здорово, но никакой свадьбы. Да и, пожалуй, постоянно партнёра он тоже не заведёт. Главным поставщиком его знаний были сериалы, и то, что Мирослав усвоил из них — однополые отношения чересчур противоречивы. Семья, друзья, коллеги, незнакомая девушка на остановке — выходило, что играть праведника придётся перед всем миром, а Мирослав не настолько хороший актёр. Возможно, он и не прочь сказать обществу в лоб, что оно породило его дефективным, но отвечать пришлось бы за двоих. А это слишком сложно. Просиживая часами за переводом песен, Мирослав нередко возвращался к этим мыслям. И убеждался, что относительное одиночество вполне приемлемый вариант. Вряд ли его сексуальное желание будет таким сильным, что каждую ночь придётся бегать в поисках парней. Так что просто человека, с которым можно было бы встречаться время от времени, ему достаточно. Лучше сосредоточиться на карьере. Может, вообще перебраться за границу? А что, способность к языкам у него есть. Первым шагом к исполнению задуманного стал университет — Мирославу с лихвой хватило вступительных баллов в лингвистический. Но почти сразу же вуз пришлось поменять на бывший пединститут. Ника не просила, но Мирослав остался с ней. Просто заминка, говорил он себе. Хорошие переводчики и с неважным образованием встречаются. Мирослав доказывал это преподавателям, декану, ректору, помогая переводить на онлайн-конференциях, студенческих фестивалях, международных конкурсах. Во время стажировки в Вецларе, а потом и в Локкуме его хвалили. Немцы не чувствовали в Мирославе иностранца. Экзамены автоматом в сравнении с этим — ничто. Можно считать, второй шаг достигнут. Но выверенный план рассыпался на глазах. В деканате на Мирослава смотрели с неодобрением. Проректор, подписывая запрос из Франкфурта, разродился тирадой, что где родился, там и пригодился. В душу лез, не понимая, как Мирослав может оставлять такую милую девушку как Ника, ради эфемерных перспектив. А здесь у него готовое место, связи, а закончит аспирантуру, так и кафедру отдадут — ничего не жалко. Ника подхватила общий тон и ходила мрачная, вздыхала без конца и с какой-то аристократической обречённостью принимала сочувствующие взгляды. От Мирослава она отмахивалась, всё равно переубеждать народ бесполезно, так хоть плюшки все соберёт. Но вечерами Ника тихонько подсаживалась к Мирославу, обнимала со спины, и этим всё было сказано. Дима вёл себя честнее остальных. Он прямо просил Мирослава не уезжать, просил примириться с провинциальным бытом. Целовал руки, в шею и ушко, возбуждал всё теми же сказками и широкими ладонями, скользящими по ягодицам. Но Дима и мучил Мирослава своими принципами и ожиданиями. От его внимания становилось душно. Забота вызывала раздражение. Прежняя страсть улеглась, она уже не вымарывала их недостатки, не сглаживала характеры, не ослепляла. Мирослав чувствовал себя рыбой, угодившей в сети.