One kiss goodbye — and you are dead! The dusk is calling and stars are falling, falling down. My heart was stolen, my head is going round.
Мягкие, но уверенные шаги тонут в ласковом ворсе алых ковровых дорожек. В полумраке узких коридоров их красный цвет омрачается глубокой синевой, обращая бордо в венозную кровь, что наполняет легочную артерию. Напряжённый ток крови шумит в ушах от предвкушения. Музыка здесь приглушенная, свет рассеянный, а запах — неясный, смешанный. Это место, как размытый сон, оставшийся лишь на обратной стороне век и чей образ сложно вспомнить. Сероватая тряпица с тихим скрипом в сотый раз проходится по граненому стеклу приземистого бокала, натирая его до кристального блеска, пока смятые окурки в пепельнице догорают свою жизнь, чадя бессмысленно в потолок. Вот так и некоторые люди, думает он, проживают всю свою жизнь, как эти окурки, обдавая смрадной гарью небо, но не желают ни потухнуть, ни разгореться настоящим пожаром, чтоб спалить всё дотла. Он устало вздыхает, оценивающе глядя на свою работу, — стакан красиво переливается бликами в тёплом свете лампы. Жаль, что тепло в мире Грёз — абсолютно фальшивое. Через стекло стакана образ пришедшего размывается, превращаясь в смутный силуэт. Шаги приближаются, но он не поднимает глаз и даже не меняется в лице. — Мы уже закрыты! — негромко произносит мужчина, но голос приятной нотой резонирует со всеми вокруг находящимися предметами. — Приходите в другой раз! Разумеется, другого раза не будет. Разумеется, сегодняшний гость так просто не уйдет. Идеально белые начищенные туфли сверкают в полутьме, а золотые запонки на манжетах сияют так же ярко, как и глаза их владельца. На перья крыльев Воскресенья опускается парящая в воздухе пыль, и в этом томном полумраке бара он выглядит чужеродно, как нераскрашенная деталь в уже цветной раскраске. Спина его прямая, а на лице играет всё та же полуулыбка, что и всегда. Однако если присмотреться, то можно заметить, что его улыбка сейчас больше походит на искаженную линию света в экране гаснущего телевизора или застывшую маску. Галлахер лишь слегка приподнимает уголок губ, делая это совсем незаметно: по Воскресенью и не скажешь, что сегодня он получил весьма дурную весть. Какое самообладание, какая стоическая сдержанность и поистине божественное спокойствие — вызывает восхищение. Но, кажется, клетка с голубкой опустела. Именно поэтому он здесь. Галлахер чувствует горьковатый привкус слабости в воздухе — Воскресенье пришел, потому что нуждается в нем. Он всегда приходил, лишь когда пустота и одиночество ширились в нём, как пасти ненасытной Оробаси. Глаза часов видели его здесь с периодичностью в каждые сорок восемь-семьдесят два системных часа — Галлахер отмечает про себя, что глава клана разлагается в геометрической прогрессии и от того нуждается в ком-то всё сильнее. Они стоят уже у края бездны, стараясь в нее не смотреть. Бездна — это проступающие вены, сухость на губах, ложь под языком, как лезвие, недовершенные касания и, конечно же, глаза, глаза, глаза. За одни эти глаза уже хочется убить. Убить, как охотники за сокровищами или жадные рейнджеры убивали за золото. — Бар сейчас закрыт для гостей, — ещё более равнодушно повторяет Галлахер, берясь за протирку второго стакана. Ему сегодня некуда спешить, но и встречу с Воскресеньем он не планировал. Говорят, псы плохо ладят с воронами. Говорят, гончие сходят с ума от запаха свежей дичи — как же хорошо, что он сегодня уже поел. Однако Воскресенье будто бы его не слышит, и, лишь горделиво вздернув подбородок, садится за барную стойку прямо напротив детектива. Он выдерживает паузу, пристально смотря на Галлахера, пока тот настойчиво уклоняется от прямого пересечения взглядами, словно белый затек от воды на стакане гораздо интереснее забредшего ночного гостя. — Мне нужно всего лишь выпить, — голос у Воскресенья достаточно мягкий, но в нём таится нотка безапелляционности. Галлахер смешливо хмыкает себе под нос, думая, что такие, как эта нахохлившаяся пташка, не привыкли ни в чём получать отказы, поэтому не отказывает себе в удовольствии его подразнить. — Мы сегодня не работаем, — клиенты нынче пошли весьма настойчивые и бестактные, думает себе Галлахер, но усталость сильнее него, чтобы кто-то сейчас смог вывести его из себя. — Сегодня здесь всегда, — парирует глава клана Дубов, закидывая одну ногу на другую. Детектив слышит, как дорогая ткань чистейших белых брюк натягивается, облегая сильнее острое колено, и соприкасается между собой. Галлахер коротко усмехается верному замечанию от Воскресенья, наконец поднимая на него глаза цвета выдержанного вина. — Значит, мы закрыты всегда, господин. Вечно закрытый пустой бар, продолжающий работать, — что ещё может быть бессмысленнее? Хотя этот мир Грёз полниться лишь пустыми и сходящими с ума переменными — их связь тоже одна из них. — Ты повторяешь это из раза в раз, когда я прихожу сюда, — тонкие пальцы, затянутые в ткань белых перчаток, отбивают расслабленный ритм на барной стойке. — Но сегодня у меня нет настроения для твоих шуток. — Кажется, вы хотели выпить, — напоминает ему Галлахер, делая вид, будто занят своими делами, но взгляд его востр, внимателен к каждой детали в эмоциях собеседника. Он бы их съел сырыми, ещё живыми, как закуску к одному из любимых крепких напитков. — Я хотел поговорить. О, кажется, эта пташка больше не намерена кружить в осторожности вокруг темы — это интересно. Это — вызывает жажду. Галлахер равнодушно приподнимает слегка одну бровь, как бы проявляя толику удивления. — Но пока ты будешь слушать… — неизменное выражение лица Воскресенья остаётся будто прежним, но внимательным взором мужчина видит, как лицо его сереет, и тень мрака, скорби и гнева проступает на нём, будто чёрный снег припорошил белые цветы. — Я хочу выпить что-то со вкусом утраты. Тебе, должно быть, знакомо это чувство, правда? — жестокая усмешка на секунду сверкает острым лезвием, оставляя на Галлахере невидимый ожог, и тут же сникает; хах, довольно больно, пташка. — Пусть напиток будет сладкий, как миг счастья, но затем вкус должен добить, уничтожить эту сладость горечью потери, которая не исчезнет, даже если запить его водой. Галлахер видит, как прочный лёд трескается на его глазах и сыпется на барную стойку прямо с Воскресенья, на пол, засыпает осколками ковёр. Этот вечно сдержанный молодой человек, глава клана и «серый кардинал» Семьи ломался и медленно рассыпался на кусочки перед ним, будто его прочное древо жизни, что красовалось на славной эмблеме Дубов, изъели тысячи короедов. Золото в глазах Воскресенья каменеет, теряет блеск, когда он поднимает свои абсолютно пустые, сухие глаза на Гончего. — Кажется, повсюду наступили тяжёлые времена, — отзывается Галлахер спустя пару секунд промедления. — Чем я могу помочь вам? Он догадывается, по какой причине пришел Воскресенье в такой поздний час. Обычно по таким делам они встречались в более формальной обстановке, в кабинете Резиденции, но сегодня — иной случай, раз глава Дубов в их личную встречу решил включить работу. О, он знает наверняка, что за причина привела его сюда, хах, он знает… Воскресенье сжимает губы до нездоровой бледности и тянется рукой ко внутреннему карману пиджака. Его пальцы даже не дрожат, спина остаётся идеально ровной. В тоже время бармен смешивает ингредиенты, всыпая побольше льда в стакан, и напиток приобретает цвет снежной голубизны. Слой сладкого сиропа сверху, как пролитая в воду кровь, — темно-алое льётся, деликатно смешиваясь с остальной частью напитка. Это словно похоже на обмен — Воскресенье кладет конверт на барную стойку, в то время как Галлахер подаёт ему напиток. Они встречаются взглядами и отчего-то долго смотрят друг на друга, будто оба глядят правде в глаза, но не желают её там развидеть. Ведь тот, кто увидит её первой, кто признается в своём преступлении, в своём пороке… тот будет съеден. Чёрный ворон будет дотошно копошиться в подгнивающих кишках пса, с аппетитом клацая клювом, — или пёс будет в зубах тащить ещё тёплую тушу ворона в свою конуру, чтоб разорвать его там в жадном одиночестве, сожрав даже так трепетно любимые перья? Они ещё не знают будущий исход. — Ещё одно дело по твоему расследованию, ознакомься потом с деталями, — уже более мягко добавляет Воскресенье, кладя напряжённую руку на чужие тёплые ладони, останавливая их движение, когда видит, что Галлахер собирается раскрыть конверт сейчас. Не сейчас, не стоит сейчас. Он не попросит об этом у мужчины так прямо, но иначе парень не может. Кивком он благодарит за напиток, но глубоко в его зрачках зарождается ужас от одного лишь вида коктейля. И Галлахер видит это, читает по глазам, но голос его остаётся всё прежним, хотя сложно сдержать хрипотцу вожделения от такой картины: — Раз потом, то не станем говорить об этом. Или есть что-то, что вы хотели бы мне рассказать? Гончий чутко чувствует ту грань, когда собеседник готов сказать что-то ещё, приоткрыв завесу своих внутренних терзаний, иначе он не был служебным псом и отличным барменом. Воскресенью нужно сделать усилие, чтоб оторвать взгляд от напитка, от того, как кроваво-красный сироп мешается с голубым слоем, ведь он уже видел это. Красные разводы в синеве мемории и заполненная тошнотворным запахом комната — запахом смерти. Он снова вспоминает Зарянку, лежащую на поверхности воды среди кровавого пятна, словно несчастная Офелия в спокойном течении реки перед тем, как уйти на дно, раствориться в его черноте. Галовианец закрывает уставшие глаза и припадает к холодному стакану. Сначала это действительно сладко, что даже слишком, как яркие воспоминая из лелеянной юности, но затем крепкая горечь попадает на корень языка, заставляя позабыть об прежней приторности. Это — заляпанная кровью детская комната, испачканные крылья и обветшалая иллюзия. Это как неприятная горечь от дешёвого табака на губах Галлахера среди тех чувств, что бывало дарил он лишь одним прикосновением. Капля яда лжи в затягивающих океаном объятиях. У этого пса определенно есть талант к смешиванию напитков, к смешиванию чувств в один невероятный коктейль. Сладости больше не осталось в его стакане, а кубики льда дрейфуют в море горечи, словно пить слёзы мертвеца, — холодные и вяжут на языке. — Я думаю, убийца знает, что я его практически выследил, — спустя время молчания заговаривает Воскресенье. — Мой посланник практически догнал его, перелетая из грёзы в грёзу, но в последний момент всё оборвалось. Галлахер поднимает вопросительный взгляд на него, немного склоняя голову на бок, как любопытный пёс, но Воскресенье не видит, как под барной стойкой мужчина рукой тянется за ножом. Разумеется, лишь для того, чтобы нарезать пару лимонных долек для заготовок. — Что-то случилось с вороном? — Его поймали и повредили, — коротко отвечает он, и его рука ещё крепче стискивает стакан. — Так странно… Я видел, как птицу схватила пасть каменного пса и разорвала, но когда я пришел проверить эту статуэтку лично, то её уже не было. На дне бокала Воскресенья остаются лишь подтаявшие куски льда, и чёрные пятна на солнцах его глаз становятся темнее. Его настроение ухудшается с каждой минутой, и ему становится тошно от самого себя, от своего бессилия и слабости, выставленной так уязвимо напоказ. Вечно собранный и непоколебимый глава Дубов, принимающий решения чисто из холодной расчётливости, сейчас так жалко сидел перед каким-то псом на задворках мира Грёз в попытках хоть немного отвлечься, спрятаться от настигшей его, как тень, беды. Хотя это не первый раз, когда тот самый пренебрежительно названный «пёс» помогал ему как решить любое грязное дело, так и за их бесконечными разговорами словно забирал часть груза с плечей Воскресенья, которые казались такими хрупкими для «атланта» Пенаконии. Да, это не первый их разговор, не первое пересечение взглядов, не первый оброненный пьяный флирт или дрожащее слово травмированных душ. И не последняя, твердо уверен Воскресенье, не зная ещё, как жизнь разложила карты их судеб. — Я всё перепроверю ещё раз, — кивает ему Галлахер, и глаза его словно отражают тихое сочувствие и вселяют уверенность. Узнав всё, что было нужно, мужчина тут же решает перевести тему в иное русло, надеясь, что возможно хоть так рассеется пелена боли в глазах Воскресенья: — Давай выпьем что-то вместе: кажется, мой рабочий день подошёл к концу, — словно по команде, оба бросают взгляд на настенные часы, наблюдая, как плавающая в них стрелка то ползет назад, отматывая секунды, то спешит пьяным ходом вперёд, на что Галлахер смешливо ухмыляется. — Есть пожелания к напитку? Воскресенье устал, чтобы что-то хотеть, а прошлый коктейль слишком удачным попаданием уничтожил его, опьянил воспоминанием о потере сестры, поэтому он покачивает головой, пристально глядя в чужие глаза: — Мне без разницы, сделай как себе. Или всё же… — он громко сглатывает вязкую слюну: безумно хотелось пить, и тяжёлый от тоски взгляд падает куда-то в область шеи Галлахера. — Смешай то, что у тебя сейчас на душе. Интересно, какой вкус у твоих мыслей. Мужчина не может сдержать короткой усмешки в ответ. — Не слишком ли крепко будет для молодого господина? Не слишком ли опасно будет для пташки? Воскресенью не нужно отвечать на эту неуместную заботу: хватает лишь одного заносчивого взгляда, граничащего с кричащей откровенностью и твёрдостью приказа. Что-то приятное и колючее, как оголенный провод под напряжением, проползает змеёй по спине Галлахера от такого взгляда, и он понимает, почему же он так помешался на этом белокрылом птахе. Его высокомерная и стоическая натура вызывала желание сломать Воскресенью все кости, пересчитать каждое перо и вырвать их горячими щипцами, чтоб увидеть, как он упадёт и разобьётся. Он был слишком отдален от грязи мира, на его белом пиджаке всегда не было и пылинки, ангел был свят и не запятнан никем, а потому Галлахеру хотелось распять его под собой, шипастым тернием сковать тонкие запястья — но и грехопадения было бы недостаточно всё равно. Он заберёт его себе. И этого тоже не будет достаточно. Воскресенье хотел испробовать на вкус его мысли и душу? Почему бы не показать ему это — Галлахер хотел быть честным с ним, а привычки бармена не дадут ему соврать через вкус напитка. Рецепт его чувств прост — горечь тайны, насыщенность помешательства, бьющая в голову страшнее пули из револьвера, и привкус необратимости их совместного конца, как и воспламенения их чувств. Галлахер достает из холодильника два изящных бокала на ножках, выбирая самый сверкающий и оледеневший для Воскресенья. Мужчина знает, как тот любит идеальную чистоту и отсутствие изъянов, поэтому для него старается сделать всё на высшем уровне. Здесь не будет никакого льда — горячий алкоголь в холодных объятиях стекла, как жертва в бесстрастных объятиях убийцы. По шоту абсента, похожего на токсин, в каждый бокал — и пряный травянистый запах разливается в воздухе. Выдержанный сок космического винограда шипит и пенится, если вскрыть свежую бутылку, будто молодая кровь на губах, и добавив его к абсенту, напиток приобретает сначала ярко-желтый цвет, а после темнеет, наливаясь огненным багрянцем на дне. Воскресенье и не замечает, как мастерство бармена завораживает его, заставляя не отводить взгляд от Галлахера всё это время. Парень не может понять, но что-то в мужчине неправильно, неправильно до тревожных бабочек в животе, пока не понимает, что это — абсолютно всё. Поэтому он не может терпеть этого Гончего — он вызывал отторжение от криво завязанного, заправленного под ремень портупеи галстука до небрежно застегнутой рубашки навыпуск. Он вызывал скрип зубов своей напускной отстранённостью от мира Грёз, и в этом виднелось его пренебрежение к нему. Иногда, лишь иногда, смотря в затуманенные алкоголем витражи глаз Галлахера, Воскресенье видел в них только бесконечную спираль лестницы, в проём которой он падал и падал, не в силах раскрыть крылья. Он — такой сильный и могущественный эманатор — в эти короткие моменты провидения терялся в клочках алой души Пса, словно застрял в паутине. Её плетение круглое — это витраж в церковной башне из стекла цвета крови, и по нему невпопад крутятся часовые стрелки, где в середине этого циферблата приколот сам Воскресенье. И нечто из тени целится в него, как в яблочко в дартсе, собираясь пронзить его не дротиком, но острой секундной стрелкой. Глава клана Дубов приходит в себя, когда Галлахер подаёт ему новый напиток. Они теперь сидят за одним из тех круглых столиков для посетителей, и лампа сверху греет тесное пространство между ними. Воскресенье не помнит, в какой момент оказался здесь. Перед ним стоит очаровательного цвета коктейль — нижние слои отливают яркой краснотой, а выше перетекают в желтизну, и всё ярче, и ярче, до тех пор, пока нежно-голубой, почти прозрачный цвет шипучего белого вина не завершает сложную композицию. По оттенку напитка и не скажешь, что здесь спрятался зелёный алкогольный яд. У Галлахера такой же напиток, но будто бы приготовлен не так осторожно и бережно, и Воскресенье улыбается лишь уголками губ и глазами — он оценил чужие старания, возможно, даже немного тронут ими. — Что это? — просто интересуется галовианец, предпочитая сначала ознакомиться с тем, что собирается пить. — Как вы и заказывали, господин Воскресенье, — то, что у меня на душе сейчас, — Галлахер поднимает бокал и вертит его за ножку на свету, рассматривая с какой-то глубокой задумчивостью. — Назовём это… «Смерть после полудня». Горький абсент из поглощённой скорби, сладкий сироп из драконьего винограда и гиперуглеродное шампанское. Просто и алкогольно, — тёплый свет лампы наполняет стекло приятным свечением, а голос Галлахера будто полнится разрастающейся тоской. — По цвету напомнил мне закат. Поэтому пускай это будет «Смерть после полудня». Воскресенье не знает, по чему мог бы тосковать этот старый пёс, но оказывается, он умел весьма красиво изъясняться. Однако почему-то ледяные мурашки поползли по спине у парня, и дело было явно не в холоде стекла. Что-то в нём трепетно просило его бежать отсюда, но… …но Воскресенье подносит бокал ко рту, пробуя. И полумрак бара словно заливает приятный персиковый оттенок закатного солнца. Из радиоприемника льется тихий джаз, между ними не такое и большое расстояние, а души и вовсе склеены, слиплись, будто от сладости или крови — уже не разберёшь. Воскресенье чувствует теплоту в своих руках, будто греет маленький огонек меж ладоней, — его жар опаляет руки. — …Так поможешь мне с огнём? — спрашивает Галлахер у него будто во второй раз, в ожидании смотря из-под коротких ресниц и небрежно сжимая в губах сигарету. Мужчина сидит довольно близко, чтоб можно было его коснуться, но не настолько, чтобы его понять. Воскресенье расфокусированным взглядом смотрит на свои руки и видит в них чужую зажигалку — какие чудеса. Он не помнит, чтобы брал её, но уже знает, как она умеет греть. На зажигалке выпуклый отпечаток собачьей лапы — с секунду чиркнув колёсиком, появляется пламя, и Воскресенью приходится немного податься вперёд, чтобы дать огня детективу. Тот курит, выдыхает дым в сторону, чередуя выпивку с расслабленными затяжками. — Твои сигареты ужасно воняют, — с привкусом отвращения комментирует это галовианец, возвращая зажигалку владельцу. Прикосновение их рук привычное, но рука Воскресенья отчего-то дрожит, а по выступающим венам течёт страх. Будто бы его тело знает больше, чем он сам, будто где-то в подкорке подсознания зашита тайна, которую он уже разгадал, но не хочет её принять. Однако Галлахер ухмыляется немного нагло, слегка пьяно и вместо того, чтоб отпустить чужую ладонь, прижимает её к столешнице тыльной стороной вниз и демонстрирует специально, что никакой зажигалки в их хватке нет. Парень смотрит на это сосредоточенно, будто пытаясь разгадать изощрённый фокус с исчезновением, — зажигалка лежит совсем на противоположном конце стола. — Правда? Воскресенье чувствует себя так, будто кто-то из раза в раз изменяет ход действительности, или же он просто слишком много выпил. Галлахер шепчет что-то неразборчиво, но он чувствует, как звук касается его перьев на крылышках. Тёплые пальцы мужчины ползут под белую перчатку, постепенно стягивая её, лаская худощавую ладонь. Галлахер вырисовывает спираль на мягкой сухой коже внутри, и когда доходит до самой сердцевины, то точечно тыкает указательным пальцем в чувствительное углубление в середине ладони. — Я думал, тебе нравится их запах. Воскресенье сжимает зубы, чтоб не закричать от резкой боли. Ему кажется, будто этот пёс резким движением вбивает ему гвоздь в середину руки, и кровь льётся, бурлит у железного основания, густо вытекая. Но перед собой он ясно видит, как Галлахер тушит сигарету о него, вдавливая омерзительный окурок в его белоснежную кожу. Свободной рукой Воскресенье уже собирался вцепиться в Гончего и хорошенько встряхнуть, чтоб объяснился, что он, чёрт возьми, творит, но бросая взгляд на него, он видит, что мужчина всё ещё курил, держа сигарету меж зубов. На его ладони не было ни одной раны, а Галлахер только мягко гладил его по руке. «Мы обречены, — выводит по букве детектив грубыми пальцами по худощавой ладони галовианца. — И я заберу тебя вместе с собой в ад». Будто бы глухонемой общается со слепым, но парень боится поверить его беззвучному признанию. Кажется, это было сродни безумию. Воскресенье понимает, что он, кажется, безбожно пьян. — Я ухожу, — грубо обрывает он, вставая, и понимает, как же его сильно предают ноги. «Смерть после полудня» и правда оказалась сильна, если он ощущал, будто вот-вот упадёт замертво. Галлахер успевает наскоро потушить сигарету в пепельнице и встать до того, как увидел, что его «ангела» слишком уж явно шатает. Так и до падения с небес недалеко, тихо смеётся себе под нос. Он осторожно придерживает его за локоть, когда тот уже уверенно стоит у двери выхода из бара. — Сейчас в стенах отеля небезопасно, я провожу вас, — не настаивая, но убедительно заверяет мужчина, склоняясь к белому крылу Воскресенья непочтительно близко. Парень долго смотрит в ответ, и в золоте его глаз появляется много низкой пробы драгоценного металла, указывая на то, что что-то было не так. Хочешь сказать, я заигрался, мой ангел? Воскресенье берет себя в руки, и прячет скрытые сомнения и страхи. — Что ж, это действительно работа Гончего Пса — охранять, — его голос обволакивает, притягивает к себе, и Галлахеру всё сложнее не разорвать эту птичку прямо здесь, не впечатать его в стену долгим пожирающим поцелуем, после которого он не выйдет отсюда живым. — Я ценю это в тебе. Вот только задача гончих — загонять добычу, преследовать ее по кровавым следам на листве. И едва ли Воскресенья мог не знать об этом, скорее специально соглашаясь с Галлахером, чтобы проверить, насколько сильно тот позволит ему подобраться близко к его тайне. Мужчина чувствует разгорающийся жар в теле и облизывает зубы от голода. По тёмным коридорам отеля Воскресенье идёт первым, пока позади него, в тени крадётся хищник, ступая след в след. Он не чувствует и капли алкоголя в себя, но ощущает слабость в теле противника, и потому Галлахеру всё сложнее сдержать позади себя растущий чёрный силуэт, предвещающий смерть. Нет, ещё рано, нужно немного подождать. Но в каждом зеркальном предмете, в каждой бликующей грани может в этот миг проскользнуть страшная тень, и тогда не избежать беды. Воскресенье случайно наступает на разбитые монстрами картины, и смотрит себе под ноги, но не успевает ничего увидеть в сверкнувших осколках, ведь большая ладонь закрывает его глаза, а другая рука подхватывает под ребрами, прижимая к горячему чужому телу и спасая от преждевременной гибели. — Тшш, — шикает Галлахер, и сам не знает, кому именно: Воскресенью или растущей тени с тысячью глаз. Он спасает его или продлевает мучения? Мужчина считает, что смакует его. Главе клана ничего не стоит выбраться из хватки Гончего, отталкивая его от себя, ведь чувствует, что что-то с ним не так, хотя так и не смог понять ещё, что именно. Парень смотрит в ответ грозно и уязвленно, будто само прикосновение к нему уже является неприятным и запретным. Возможно, это даже немного обижает Галлахера, но в глазах Воскресенья за этим слоем напущенной злости он видит загнанность. — Там всего лишь были монстры, — указывает детектив на проем двери вдалеке, оправдываясь. — Не стоит так на меня смотреть, я вас прикрыл, господин. Этот старый пёс давно вам не угроза, — он медленно приближается, держа руки на виду в примирительном жесте, покорно ласкаясь словами в своему жестокому хозяину. — Мои когти уже сточило время, а остальные вы сами мне вырвали, помните? У Воскресенья ещё есть пару шагов назад к стене, но он нерушимо стоит посреди коридора, и, чтобы продемонстрировать свою выдержку, даже не двигается с места. У него всё под контролем, а руку, которая кормит, никто в здравом уме не станет кусать. Однако… Сколько в этом сияющем отеле осталось тех, кто всё ещё не выжил из ума? — Помню. Но ведь у тебя всё ещё остались клыки, — золотой нимб резонирует с цветом глаз, и Галлахер с мгновение любуется ним, понимая, что нет, ещё не пришло время. Да, его зубы всё ещё остры. Но пока они томятся в пасти в ожидании крови святого. Горло горит от сухости жажды, сердце бьётся чаще, чем тикает секундная стрелка. Он подходит совсем близко к Воскресенью, и тот уже не кажется таким недостижимо холодным. От него пахнет сухим порошком, чистотой жасмина и алкоголем. Белые ресницы, словно перья, обрамляют самородки радужек. Но какой же он на вкус? Как беленькая таблетка от головной боли с полосой посредине? Или как легчайший крем в заварных пирожных? А может, как свежая негашеная известь, которой так и хочется засыпать жменьку в рот? Нет, Галлахер почти уверен, что на вкус он, как чистейшая кость. Подсушенная, но при этом сохранившая внутри все сладкие мясные соки. Та кость, которую каждый пёс мечтает получить и припрятать, чтоб возвращаться к ней раз за разом и точить об неё зубы, обдирать и лизать, снова и снова, но она остаётся всё такой же вкусной и сочной, как в первый раз. Он будто даже облизывается в странном аппетите, поднимая свои алые горящие глаза на «ангела»: — Остались, — голос его низок, терпкий, парень остро чувствует запах сигарет и горячей кожи. — И куда же ты желаешь быть укушен ими, господин Воскресенье? Это ярко и опасно — всполох огня зажигалки в темноте, резкое включение экрана — и Галлахер усмехается, глядя, как этот птах застывает перед ним, не сводя с него глаз. Воскресенье молчит, не зная, как ответить на такой нахальный и провокационный вопрос, да и не зная, как бы сказать, что хотел бы почувствовать эти клыки повсюду. Часовые стрелки растекаются масляными потеками на стенах, но механизмы продолжают тикать, давая им немного времени на честность. Лестницы рушатся в этом мире Грёз, черви ползут по фарфоровым блюдцам, а в телеэкранах мелькают только кровоточащие глаза. Галлахер слышал, что даже поцелуем можно предать. Воскресенье говорит всего три слова, и пёс не может ослушаться. Он предает его. Привкус табака оказывается не таким ужасным, как его запах. «Просто укуси меня». Это сильнее, чем приказ, и страстнее, чем просьба. Галлахер целует его, сминая белые одежды в сильных лапах. Он кусает его, как и хотел бы, сжимает зубами тонкие губы Воскресенья до кровоподтёков, до тихих хрипов от боли. Мужчина чувствует, как его птах цепляется руками за широкие плечи, почти скребёт ногтями по мягкой ткани рубашки и жилета, словно надеялся его разорвать, распотрошить на месте и в эту самую секунду. Их поцелуй выходит жестокий, болезненный, нуждающийся, и кровь скатывается по подбородку Воскресенья, которую он наспех вытирает пальцем, видя, как белую перчатку, словно знамением грехопадения, пропитывает красное. Но Галлахер не даёт ему опомниться, тут же глупо вылизывает ткань, грызёт её зубами, чтоб после вовсе стянуть её, и уже языком пройтись по голой коже обожаемых рук — в каждую ладонь хотелось забить по гвоздю, как метку своего самосуда. Он слизывает дальше кровь с его лица, губ и впивается снова, не давая и глотнуть воздуха. Они целовались прежде при барной стойке и непорочно касались друг друга, лишь желая согреть свои мертвенно-холодные пальцы, шептали странности в губы один другого, деля выпивку пополам, но сейчас чувствовался совершенно другой привкус в их близости — привкус откровенности, вкус конечности их существования и абсолютной честности. Воскресенье целиком и полностью окружён им, его границы сознания плывут, тают, как воск церковных свечей, в теплоте одержимых объятий, а хмельной разум только и хочет быть поглощён этим жадным и тайно желанным человеком. Он хотел его ночью и вспоминал о нём днём, грезил ним в снах и искал в реальности, боясь, что делает это слишком заметно, но не находил. Его загадка и при этом простота пленили, звали в неё окунуться, и парень целенаправленно влюбился в бездну, как только хищник может полюбить хищника. Вот только кто первый захлопнет капкан пасти? Галлахер настойчиво вжимается губами в тонкую костлявую шею, языком ощущая каждую жилу и артерию под кожей, и думает, насколько же Воскресенье хрупкий. Если бы он постарался, то лишь своими зубами и руками смог бы его обезглавить. Гончий кусает прямо поперек шеи, как если бы хотел убить, и прижимает его к стене, не церемонясь с нежностями. Он хочет его съесть, сожрать, хочет распотрошить, есть, есть и есть, чтоб никто другой больше не смог прикоснуться к объеденной чужой трапезе. Это только его ужин — последний обед перед казнью. Воскресенье слишком много ему позволяет, он податливый, как мемория, из-за выпитого, и они оба так втискиваются в друг друга, что будто только одежда не даёт им смешаться в одно целое. Следы от зубов ползут по шее, и лишь когда разум проясняется от помешательства, Галлахер понимает, что это разводы крови, а слюна его с привкусом ржавчины и кагора. И даже так Воскресенье не брезгует его целовать — их поцелуи становятся смазанными, как краска на стекле, и клыки у детектива действительно острые, которые превращают сухие губы в цветущее алым поле брани. Сильные ладони ползут по рёбрам, сдавливая крепкую талию, пока шрамы на них горят, и только ангельская кровь помогает ему сохранить капли рассудка — или же окончательно сойти с ума. В это же время Воскресенье сдавливает шею Галлахера, обнимает её, хватается за волосы на загривке, будто пытается оттащить от себя бешеного пса. Или же наоборот — прижимает его к себе поближе. Он чувствует себя тем самым вороном, которого загрызла каменная собака, пережевав в холодной пасти. Но пасть Галлахера горячая, губы выжигают клеймо каждым поцелуем, и даже если бы парень хотел вырваться, то теперь, обессиленный и обескровленный ласками, не смог бы. Глава клана точно не помнит, как сумрак коридора сменился на заброшенный номер, но кажется, это была просто ближайшая из комнат, коих было тысячи в этом пустом отеле Грёз. Здесь были лишь они и их прогрессирующее безумие на двоих, пока где-то далеко мир вытекал грязной краской, как гнилые белки из глазниц. Кровь вытекает из ран на чистый пиджак, кровавая слюна растирается по белым перьям, когда разгоряченные губы добираются и до трогательных крыльев галовианца. Может, они не такие пушистые, как у его сестры, но точно самые желанные и сладкие. Прежде чем прикоснуться, Галлахер сбивает зависший над столом чайный сервиз, чтоб усадить на столешницу Воскресенье, подав его для самого себя главным блюдом. — Я коснусь их, можно? — низко шепча, спрашивает мужчина, обнимая своего «ангела» и укладывая голову на часто вздымающуюся грудь; он спрашивает не из уважения, а скорее как вампир, желающий зайти за порог, или как нечто из темноты, пришедшее по твою душу. — Позволь мне попробовать тебя. Эта ночь — всё, что у нас осталось. Ему действительно нужно это разрешение — только полное слияние запятнает его, только так он сможет грязными лапами залезть под бледную кожу, просунуть пальцы меж рёбер, оставить нестираемые отпечатки принадлежности. Воскресенье хочет сказать, что времени здесь не существует, но предполагает, что в этом и кроется очередная игра слов, и значит, что эта ночь будет равна вечности. Он ничего не имеет против. Парень подпускает Гончего слишком близко — ближе, чем могло бы позволить тело. Воскресенье скидывает с плеч пиджак, и этим жестом будто снимает последний ошейник с Цербера. Стрелки часов с трепетом замерли в ожидании смертного часа. — Я позволяю тебе не только это — я разрешаю услышать меня, — и Галлахер чувствует в его голосе звенящий зов Гармонии и её упорядоченное сияние. Зрачки Воскресенья ширятся, напоминая космическую синеву с нимбом из света, и перья его блестят серебром в полутьме. Но мужчина не разбирается в прелестях этого Эона, однако не может не быть очарованным той красотой, которую она сотворила. Он заберёт себе любимое дитя Гармонии, насладится каждым тоном его голоса, ища в этом величайшую разгадку: почему же его сердце заразилось этой проклятой любовью к около божественному существу — и это его собственная энигма. Воскресенье подзывает его к себе ближе, слыша впервые в своей жизни такую громкую и прекрасную песнь Гармонии в своём разуме, и он понимает, что пропал, что оглушен, но его влечение оказывается благословлено самим Эоном, а непомерное желание плоти — его собственным откровением, актом сближения и высшей благодати. Эта песня текучая, как растопленный сахар, и возвышенная, как взор божества, не принадлежащему к этому миру. Однако он пока не осознавал, что их пути так разнятся, что идеально сплетаются воедино: Энигмата может соткать суцельное полотно с Гармонией и Порядком через их плоть — это их личный резонанс Путей. Галлахер не против услышать, как поёт ангел Шипе на пике высшего удовольствия. И особенно, как он стонет, если его грубо подчинить себе. Мужчина чувствует, как вздрагивают разведённые в стороны бёдра Воскресенья, когда он прижимается губами к его крыльям. Они оказываются мягкими и нежными, так что Гончий может легко представить, как они аппетитно захрустят, если бы их выломать на живую зубами. Но пока Галлахер по-своему деликатен: его клыки сначала измываются над ухом, постепенно переходя ласками от него к крыльям, сжимая их, прикусывая рядом с гвоздиками серёжек, проводя по ним носом. Щекотно. Маняще. Воскресенье дёргается, будто от боли, но крепкая хватка на шее не даёт ему уйти от касаний. Он вдыхает рывками, а с корня языка слетают хриплые выдохи, обращающиеся постепенно в всё более явные полустоны. Голос у него красивый, изысканный, будто атлас, и мягкий, как вельвет. Он потерял все прежние колкие ноты, на время спрятал когти. Ему нравится, когда клыки сильнее сдавливают крылья, которые он так и норовит сложить и отвести от смущающих укусов явно порочного характера. Они вжимаются друг в друга, пах одного давит на пах другого, то двигаясь, то по-животному потираясь, борясь с желанием просто разорвать и уничтожить друг друга теми силами, что скрывались в обоих. Чёрная тень пляшет по стенам, смотрит из тёмных углов, но Галлахер говорит себе, что ещё не время, и посильнее сдавливает большими руками твердые и худые ноги Воскресенья. Тот же ловит своими губами чужие в коротких прикосновениях, которым не суждено стать поцелуем, а лишь голодным полуукусом, сдирающим кожу с губ. Парень смотрит свысока на Гончего, придерживая его лицо обеими руками, и в багряных глазах видит только лес из лезвий, забрызганный кровью, да посмертную черноту. Внутри неё прячется чудовище — чудовище, которое без ума от Воскресенья, которое готово молиться на его распятый труп на золотом кресте под сводом витражей изысканной капеллы, которое хочет его так, как ни один живой или мертвый не хотел. Он кидается на острые ножи, не боясь испачкаться, и бледные холодные руки нетерпеливо заползают под рубашку Галлахера, расстёгивая её вместе с жилеткой. Затем дальше, по рельефным бокам, по сильной спине, прижать его к себе покрепче, пока мужчина терзает его податливые крылья из раза в раз, и Воскресенье чувствует, как горячие мышцы перекатываются под его ладонями. Лукавые совы-телефоны водят механическими глазами из стороны в сторону, но покорно молчат, время стекает чёрной нефтью с потолка — только подожги. У времени нет чувств, и потому его у этих двоих практически не осталось. Останется только прогорклая любовь, пролитая слёзно-прозрачной меморией у ног убийцы. Это единственное, что у них осталось из настоящего в фальшивой пестрости Грёз. Галлахер опрокидывает Воскресенье полностью на стол — это его личная тайная вечеря, где спаситель сам подал свою кровь и плоть любимому псу. Бледное тело парня уже по пояс оголено, и он лежит на собственном смятом пиджаке и рубашке, как на скатерти, напоминая ангела, упавшего с небес, чтоб только окунуться в грех и заклеймить себя прикосновениями антихриста. Ноты крошатся, сыпятся с нотного стана, и Воскресенье не видит больше сияния Порядка, но зато зов и песнь Гармонии звучат всё громче, всё настойчивее, а сознание невольно само проваливается в горящее неоновым сиянием безудержное желание. Парень ощущает, будто возвысится сейчас, если зубы Галлахера задержатся на его бедре секундой дольше. Кровь течет по ноге из неосторожных укусов, и «ангел» видит всё в негативе на мгновение, не замечая, что только горящие глаза Гончего продолжают фосфоресцировать алым. Ребра прорисовываются под тонкой кожей цвета бумаги, когда Воскресенье выгибается на столе с тихим шипением, со скрытым удовольствием, и Галлахер ухмыляется довольно на полувздохе, удерживая его под собой. Эманатор Гармонии распят и повержен, белое перо слетает с крыла, он пал и обесчестен, но порок лишь наполняет его силами чужого Пути, что прежде был неведом. Нимб сияет золотавым солнцем, горя всё ярче и насыщеннее с каждым прикосновением, с каждым движением их тел. Галлахер чувствует, как познает его тайну по кусочкам, а затем поглощает её, поглощает Воскресенье, присваивая его себе. Их кровь мешается в одну мелодию бурления кровяных телец, в один мотив, и голос галовианца зовёт его к себе тихими стонами, словно песней сирен околдовывает, приказывает связать с ним всю свою жизнь. Галлахер — хороший пёс, и он слушается приказа. Времени не существует в одном единственном миге. Но он же и есть всё время, являясь вечностью. Деления часов стекают по циферблату, чтоб освободить место для тринадцатого часа — стрелки тонут за стеклом в чернилах. Кто-то слишком любопытный вытаскивает из колоды Таро карту номер тринадцать — Иерофант рядом с ней смотрится интересно. Галлахер оставляет красные отпечатки на теле Воскресенья, его руки ползут от узких влажных от напряжения бедер к талии, и он склоняется над любовником — капля пота скатывается к кончику его носа. Края сознания размываются, чем больше он хочет разодрать эту пташку на куски, и это неимоверно сильное течение песни Гармонии на самом деле поглощает и его, окутывая сиянием звёзд. Воскресенье не поёт ему, как обещал, но зато отменно стонет, и видимо в этом различие их голосов с сестрой. Мужчина жестоко держит его за белые волосы, дёргает и тянет, ощущая, как этот птах вырывается, шипит, но внутри сжимается всё сильнее. Его руки — на открытой спине Галлахера, поверх жестоких шрамов, и он впивается пальцами так, словно ворон когтями вцепляется в сырую плоть. Это их личное безумие в цветастых красках и лживых декорациях. Чем теснее прижимается он к Воскресенью, тем яснее среди тумана Галлахер видит его изысканную красоту даже в этот момент греховного откровения — и тем сильнее хочет осквернить его. И нет, это не желание уничтожить, хоть и близко к нему, нет. Это скорее было желание оставить свой след, свой отпечаток безраздельного права на эманатора Шипе. Мужчина не будет изменять его историю, как фикциологи, — он перепишет душу Воскресенья. Перепишет ее на себя, присвоит, извратит и не отпустит. Острые клыки пса вгрызаются в сильное тело ворона, поглубже, в само мясо, снова и снова, ещё, ещё — перья ломаются, летят во все стороны, птица бьёт крыльями о столешницу. Кости хрустят сладко, как и ломается голос ангела на самых высоких нотах, в укусах добавляется больше остервенения, больше вкуса и его оттенков, больше запаха, тепла, тесных объятий. Больше движений — несдержанных и смелых, глубоких и отчаянных. Кровь стекает по белой коже, будто вино пропитывает хлеб, и глубокие раны на святом теле кажутся метками мученика, хотя и были оставлены в желании удовлетворить это жадное до единения и любви божество. Дыхание одного скользит по щеке другого, Воскресенье оставляет смазанный и настолько чувственный укус на колючей скуле Галлахера, насколько вообще может быть таким. Ворон бьётся в конвульсиях в последний раз под тяжёлым телом пса, придавленный его широкой грудью к столу, а после дрожит, и неслышимая песнь струится из умирающей души, пока с приоткрытого рта звучат хриплые прерывистые стоны. Что-то липкое, но горячее стекает на стол, мешается с перьями. Стекает на собственный живот галовианца, как доказательство его соучастия и полной отдачи. Мужчина не может оплодотворить его, но может зачать новый резонанс между ними, более тесное сплетение душ и Путей. Прекрасен, прекрасен, он прекрасен. И Воскресенью не попасть в рай больше с поцелуем предателя на губах. Такой красоте нет места на небесах Гармонии, если она дьявольская. Лёд крошится в стакан, ножом для колки льда прикололи бабочку к подушечке, как спасителя к кресту. В момент пика Воскресенье чувствует, будто их Грёза рушится и тает, ведь по стенам ползёт нечто чёрное, отражающееся сотнями розовых глаз в зеркале над камином. Но Галлахер словно своей спиной защищает парня от этой тени, и эта опасность, этот металлический привкус смерти на зубах заставляет обоих задохнуться от итогового чувства единения друг с другом. Зеркало над камином разбивается, и Галлахер оборачивается на секунду, всё ещё не покидая собой чужого тела, ставшего будто бы его. Повернувшись обратно, глаза его пылают сожженными и поглощёнными мирами. Что-то щелкает в этот момент внутри Воскресенья. Его зрачки вздрагивают, а затем панически сужаются, но тут же возвращают себе тот размазанно-скорбный, немного томный вид. А ещё в них полно любви, она искрится и плывёт, и он тянет руку к лицу Галлахера. Тот послушно льнет к ней, прижимает её к щеке, лениво целуя и кусая, демонстрируя свои остатки грубой нежности. Но зеркало уже разбито. Острое лезвие пронзит грудь ангела, даруя его смерти, но не забирая души. Потому что она моя! Галлахер рычит на выдохе, всё ещё ласкаясь к чужой руке, зная, что в скором времени укусит её. Взращивая дикого зверя, не стоит забывать, что однажды он нападет и на тебя. Воскресенье что-то понял — мужчина чувствует это сразу. По малейшей дрожи, по оттенку запаха на солёной коже груди, окрашенной несдержанными следами близости. Их, разумеется, скроет темная рубашка под самое горло, кровь под ногтями — перчатки, а глубокий укус на бедре будет до боли растирать кожаный ремешок на ноге. Но это не важно, когда их связь уже будто вживлена под кожу. Бешенство не излечить, если вовремя не принять антидот, — Воскресенье уже давно заражён Галлахером. Он умрет в агонии вместе с ним, молясь о том, чтобы ещё раз увидеть солнце и почувствовать вкус воды, но останется лишь кровь. Пьяная, терпкая кровь из прокушеного в бреду языка и разорванной аорты из-за чрезмерно сумасшедшей близости. Гончий заботливо держит пиджак, перед этим отряхнув его от пыли, и наблюдает, как глава клана со свойственным ему изяществом просовывает руки в рукава, позволяя мужчине так ухаживать за ним. Позволяя даже снова неспешно себя поцеловать, прижав поясницей к углу столешницы. Судя по всему Галлахер не собирался его отпускать, цепко окольцовывая руками Воскресенье под ребрами, но тот горько усмехается и жёстко вцепляется пальцами в чужой подборок, останавливая очередное касание: — Знаешь, мой пёс, — всё ещё хриплым, истерзанным лаской голосом это обращение звучит так интимно и близко, что Галлахер послушно слушает его, — а ведь никто не знает, что мой прислужник — именно ворон. Ты втайне следил за мной. Детектив никак не меняется в лице и с интересом наблюдает, как Воскресенье всеми силами сдерживается, чтоб не сказать свою главную догадку — именно мужчина и есть виновник в том, что пострадала та птица. — Я просто приглядывал за тобой, это верно, — затухающие угли медленно тлеют в глазах Галлахера. — Это ведь моя работа. Воскресенье ухмыляется, согласно кивая, но под его ресницами видно зарождающееся сомнение. Слишком много всего произошло — он не может сконцентрировать мысли в беспорядочном потоке. Галлахер обнимает его мягко, почти нежно, и мягкие перья крыла слегка прикрывают его голову, устало положенную на плечо Воскресенья. Это не последний раз, когда он так обнимает своего ангела. Ведь у них впереди ещё есть танец. Танец в лучах закатного солнца.***
И это объятие ощущается практически также. Практически — ведь Воскресенье больше не прикрывает его своим крылом. Его тело становится слишком лёгким, а боль от пронзания насквозь — слишком сильной, поэтому галовианец, покачнувшись, повалился вперёд, вслед за пролитой на пол меморией. Галлахер не видит в его глазах удивления, а будто бы даже на него взирают с чистым принятием, но не прощением. О нет, о прощении тут и речи быть не может. Мужчина успевает поймать его слабое тело, заключая в посмертные объятия, будто притягивает его к себе в танце. Часы уже отстучали полдень, и закатное солнце неожиданно заливает всю комнату. По губам Воскресенье стекает кровь, как пролитое вино, его ресницы и перья испачканы ей же. — Теперь я понимаю… — хрипит парень, из последних сил вцепляясь пальцами в жилетку детектива, и будто бы обнимает его в ответ. — Я ощущаю этот вкус вновь… пьянит как тогда… Та самая «Смерть после полудня»… Ты пёс, лишь жалкий пёс… Он не перестает ругаться даже на последнем издыхании, стискивая зубы в праведном гневе, но Галлахер только хрипло и горько смеётся, любовно прижимаясь к его уху и тихо шикает, успокаивая его. Кровь течёт по белому костюму, чувствительные крылья трогательно подрагивают от боли и страха. Его ноги окончательно не слушаются, подкашиваясь, но Воскресенье унизительно не падает на колени, а продолжает остервенело цепляться за чужие плечи, чуть ли не зубами вгрызается в шею мужчины — вроде бы такой бесстрастный, но боится смерти всё равно, при этом не пытаясь вырваться из объятий убийцы. — Пока ты в моих руках — можешь не бояться смерти, — шепчет ему Галлахер, и в его словах слышна скрытая сила и нежность. — Верно… ведь ты мне погибель принес, — очередная порция крови выливается изо рта Воскресенья, который не в силах сдержать её в глотке. — А тебя я не боюсь, но не прощу… Но что хуже того — люблю лишь. Руки мужчины сдавливают умирающего сильнее, будто стараясь подольше задержать в этом мире, пока Грёза не оказалась полностью разрушена. После они не будут прежними, но всё ещё будут принадлежать друг другу. Я ранил это, значит, это моё. Он прикоснулся к нему, а значит Воскресенье его. — До той поры, пока ты не понял всего… — негромко начинает Галлахер, неотрывно глядя в тухнущие глаза любимого золотого оттенка. — Единственного я не могу понять, не могу решить… Ты мне муж или мой Бог, — то есть, мёртв или жив? Последняя усмешка трогает губы Воскресенья, присохшая на краях кровь трескается, разрывая корку, а сиплый мягкий голос вырывается из самой груди, из разорванного предательством сердца: — Разницы, мой пёс, нет: Бог или муж — я твой.