***
Вторая поездка в Хинамидзаву на велосипеде оказывается не лучше первой. Я всё ещё проклинаю автобусы, дороги, а теперь ещё и грязь — после вчера стоит распутица и лужи, солнце палит, как не в себя. Повсюду слышно цикад, птичье пение, клёкот, жужжание шмелей и пчёл. В школе я наплела что-то про больную-пребольную сестрёнку — классная отнеслась с жутким подозрением и предупредила, что если больные родственники не закончатся, у неё лопнет терпение и она наберёт моей маме. Ну, блин, я в этот раз почти не соврала! Мион, с которой мы спали в одной кровати, полночи продрожала в ознобе, даже кашлять начала во сне. Утром, сдавая Касаю, выдала ей новую порцию лекарств. Но, вроде, сестрица была относительно бодрая и весёлая. Наш с Рюгу план, поворчав, она поддержала. Ладно, теперь главное — успеть к обеду. Бенто у меня готов, разумеется. Я вчера была такая измученная, что меня хватило только на рис, сосиски и маринованные овощи. И немного кетчупа, чтобы не жрать голый рис. Сестрице досталась аналогичная порция. Перед выходом ещё захомячили по тосту с джемом — едва не проспали, благо, я всё продумала заранее. А, вот и школа сестрицы, чёрт бы побрал вас всех. Я не подписывалась на ежедневные велопробежки! Так, а что тут делает Рика-чама? Стоит, прислонившись к стене, в тенёчке, с закрытыми глазами… которые она резко открывает и косится на меня. Вдумчиво, холодно, враждебно. Сколько ни общаюсь с сестрицей и её компанией, отношение Рики-чамы ко мне не меняется. Предположила бы, что это из-за Сатоко, но если и да, то почему? Или она что-то знает про мой разговор с Сатоши-куном? Откуда? Сплошные вопросы. Одно ясно: она ждала именно меня. Ладно, посмотрим, что скажет с глазу на глаз. — О, неужели это Рика-чама? — машу рукой. — Hallo! — И тебе долгих лет и процветания, Шии. Я уже давно раскусила, что она мастерица притворяться и в свои одиннадцать куда взрослее, чем пытается казаться. За детским языком и словечками скрывается недюжинный ум — её язвительные комментарии всегда к месту. А ещё эти глаза — я не знаю, как она это делает, но её взгляд меняется вместе с лицом. Словно бы в неё вселяется чей-то дух. Она формально кланяется мне. Видимо, играет в радушие. На секунду задумываюсь, что мои попытки подружиться с Сатоко должны выглядеть так же, раз уж я так хорошо замечаю отношение маленькой мико к себе. — Ты чего тут забыла, Рика-чама? — ставлю велосипед на ножку и креплю его простеньким замком к небольшому столбику больше по привычке, нежели переживая за сохранность. — Ми-и, мне стало так душно в классе, что я вышла охладиться на улицу! — М, и в итоге очутилась на стоянке велосипедов? — качаю головой, будто на самом деле верю. — Интересно, как же так вышло, а… Нет, она может говорить правду, но наверняка же не всю. Что, я не понимаю, как это работает? Врать — плохо. А вот дозировать правду или привирать в деталях… — Хотя смысл нам притворяться, да, Сонодзаки Шион? Замираю на месте: от позвоночника до головы меня пронзает током. За одну секунду голос Рики-чамы меняется. Он становится низким, грубым, взрослым. Тот же голос Фуруде Рики, но и как будто принадлежит кому-то ещё. Медленно поворачиваю голову. На меня, криво ухмыляясь, смотрит отвратительное существо. Оно всё ещё выглядит как маленькая мико: те же волосы, глаза, фигура. Но это явно кто-то, натянувший на себя её кожу. В горле пересыхает. — Кто ты? — Фуруде Рика, разумеется же! — снова надевает маску милой одиннадцатилетней девочки. Но теперь, когда я увидела притворство, метаморфоза выглядит просто отвратительно. «Да она даже не пытается», — проносится в голове. Её жестокие глаза всё так же в меня впиваются. — Ты не она. Её губы расходятся в кривой усмешке. — Я больше, чем она, Сонодзаки Шион. Мне становится холодно. Мне донельзя холодно в этот жаркий летний день. Говорят, Рика-чама, как наследница клана Фуруде, потомственных священнослужителей культа Ояширо-самы, имеет особую связь с защитником Хинамидзавы. Настолько особую, что, возможно, он говорит её устами. И, как ни странно, это меня успокаивает. Не знаю, на самом ли деле это Ояширо-сама или у Рики-чамы настолько бурное воображение, но страх уходит из меня. Я не боюсь тебя, мелкий захолустный божок, растерявший силу. Ты забрал у меня Сатоши-куна, и я не позволю тебе сделать то же самое с кем-либо ещё. Ни со мной, ни с Сатоко. Проклятья? Прокляни меня, если сможешь! — Значит, это ты, грёбаный бог, — вылетает из меня, точно плевок. Распрямляю спину и смотрю на неё сверху вниз. — А я думала, ты просто сраная легенда, Ояширо-сама. Порыв ветра обдаёт нас. Я и она — Фуруде Рика, маленькая девочка ниже меня где-то на пару голов. Но сейчас, когда мы стоим друг напротив друга, я чувствую, будто передо мной кто-то намного больше и взрослее, чем видится. Будто мы равные… нет. Будто я — маленький кролик, замерший перед готовящейся к броску ядовитой змеёй. Кролик? Оскаливаюсь. Не недооценивай Сонодзаки, малявка! Я тебя не боюсь. На мгновение слышу, будто рядом со мной, где-то слева, кто-то прыгает по земле. Топ. Топ. Топ! Рика (или Ояширо-сама?) задумчиво прищуривается. — Можно сказать и так. — О? И правда? Тогда — простите за неуважение, Ояширо-сама, — я вкладываю весь яд, какой есть, и отвешиваю книксен, — рады вас видеть на нашей грешной земле, чёртов пережиток прошлого! Глаза этого существа опасно сужаются. — Не заигрывай с судьбой, Сонодзаки Шион. — Не заигрывать? — делаю шаг вперёд. — Наверное, мне это вам стоит сказать, — сплёвываю, — вы, который каждый год решает, кому умереть! Я всё ещё не верю ни в какого Ояширо-саму, но, если Рика думает меня таким образом запугать, то кто я такая, чтоб ей мешать? Топот становится сильнее и назойливее — и я не уверена, что это слуховая галлюцинация. — Вот как ты считаешь. — А что, не вы? — склоняю голову набок. — Может быть, и проклятие — тоже не ваших рук дело? А вы просто так, мимо проходили? — сжимаю кулаки. — Верни мне Сатоши-куна, боженька. Вздрагиваю, когда слышу смех. Она (оно?) смеётся. Заливисто, леденящим душу хохотом, словно все демоны из глубин Онигафучи хором смеются вместе с ней. Так может смеяться только нечто нечеловеческое. С другой стороны, много ли я знаю о Фуруде Рике? Вдруг, так же резко она замолкает и делает шаг вперёд. — Берегись своего разума, демоница, ибо он — то, что приведёт тебя к смерти. — Разума? О, я должна упасть пред вами на колени и начать каяться, великий Ояширо-сама? — медленно обхожу это существо по дуге. — Было бы неплохо, демоница. За всё то, что ты натворила. Натворила? Ха, и что ж я, по-твоему- — Ты говоришь со мной только потому, что Маэбара Кейчи остался в живых. Иначе, — задирает голову, — с тобой говорила бы не я. А они. — Они? Это ещё кто? И что я такого сделала с пацаном Маэбара? — Ты сама прекрасно знаешь, убийца. Мои поджилки начинают трястись. Она… откуда она знает? Это Рюгу ей сказала? Сестрица? Кто… не паникуй, Шион, она просто тебя запугивает, да. Она не может знать. — Маэбара Кейчи должен был умереть вчера от твоей руки. Умереть от заряда твоего самодельного шокера. Надеюсь, — губы этого существа расходятся в кривой улыбке, — таких доказательств хватит самой Сонодзаки Шион? Я забываю, как дышать. Она знает. Она на самом деле знает. Откуда, чёрт возьми? Она ведь всего лишь малявка, ну и что, что из клана Фуруде?! Она подходит совсем вплотную и высоко-высоко задирает голову. — Ты одержима демоном. И прежде, чем он сожрёт и поглотит всё вокруг тебя, я, Ояширо-сама, повелеваю: прочь. Иди прочь и неси свою чуму куда угодно, кроме Хинамидзавы. Я, Ояширо-сама, повелеваю тебе. Она знает. Она на самом деле знает. Она видит меня и моё сердце насквозь — передо мной на самом деле сам Ояширо-сама. Её голос отражается в моей голове, точно звон огромного колокола на новый год. Топот назойливо стучит в ушах, всё ближе, всё ближе. Шаги — кто-то ходит вокруг меня. Это твои демоны, Ояширо-сама? — Я не уйду, — шепчу как заклинание, как молитву. — Я не уйду. Я не уйду. Я должна остаться. Ради Сатоко-чан. Ради Сатоши. Тебе не остановить меня, боженька. Оно снова смеётся, эта уродливая пародия на Рику-чаму. — Мне? Я не остановлю тебя, это правда. Ты прекрасно справишься с этим сама. Твой меч, которым ты так гордишься, сам накажет своего нечестивого хозяина. Сама земля, на которой ты стоишь, не сможет выносить тебя. Сам воздух, которым ты дышишь, будет отравлять твои лёгкие. Мои ноги подкашиваются. Я сама не понимаю, как, но вот я уже и правда на земле, и задыхаюсь. В груди горит — я дышу, но мне не дышится. Весь мой организм восстал против меня и моих попыток жить. — Ты сама разрушишь всё, что тебе дорого. Так говорил тебе я, Ояширо-сама. Кто она вообще такая? Что она вообще такое? Мама, сестра, мне страшно. Мне страшно, страшно, страшно, я задыхаюсь… Нет, ты Сонодзаки, кровь от крови демона, ты не покоришься — я с силой заталкиваю воздух обратно в лёгкие, кашляю, не даю ему выйти из меня. Я буду дышать, я буду. Вздрагиваю, когда рука этого существа оказывается на моей голове. — Слушай меня, демон: изыди. Беги отсюда прочь. И даже не смей — слышишь? — возвращаться. Не смей обижать Сатоко-чан. — О, как мило, сам Ояширо-сама переживает из-за малявки Ходжо? Гипноз, или что она со мной сделала, оказывается разрушен в этот же миг. Я вдруг ясно вижу её: мелкую дрянь по имени Фуруде Рика, которая прямо сейчас запугивает меня, пользуясь детскими сказками. Ха, чтобы я повелась на то, что боги на самом деле существуют и могут говорить устами людей? Какая же ты глупая и наивная, Сонодзаки Шион. Ты на самом деле позволила этой возомнившей о себе чутка лишнего мико вот так вот запросто поставить тебя на колени? Восстань, демон. — А теперь послушай, что я тебе скажу, — моя рука ложится на голову к этой дряни и сжимает ей череп. Она пищит и пытается вырваться — смешно. В моей руке и хватке — кровь моих предков. Священнослужители культа Ояширо-самы? Ха, возможно, вы и главные по общению с богами и усмирению демонов Онигафучи, только вот мы, Сонодзаки, те, кто сильнее других впитали в себя их кровь, ярость и дух той, старой Хинамидзавы. Мама всегда говорила помнить о том, кто ты есть, независимо от того, часть ты клана или нет — и я поняла её сейчас. Даже если я не наследница и мне не позволено носить тату демона и демона в своём имени, я всё ещё Сонодзаки. И мой демон со мной в крови. И будет в крови моих детей. — Сонодзаки Шион будет поступать так, как поступает Сонодзаки Шион. И не тебе и не твоему вшивому богу указывать мне, как мне быть и что мне делать. И если понадобится, — мои пальцы впиваются в её череп, — я утоплю Хинамидзаву в реках крови. Если ты или кто-то другой посмеет встать между мной и Сатоко. — Даже если это бессмысленно? — А? — моргаю. Ярость покидает меня — Рика-чама ловко выворачивается из захвата и делает шаг назад. Усмехается. — Всё это больше не имеет смысла, Сонодзаки Шион. Как и наш разговор с тобой. — О чём ты? Она оборачивается назад и смотрит куда-то в небо. — Колесо судьбы больше не остановить. Оно раздавит всех, кто встанет на его пути, включая меня. — О чём ты? — Дьявол сделал свой выбор. — Какой ещё дьявол? — Э-э-эй! Вздрагиваю и оборачиваюсь. Рюгу? — Ши-чан, Рика-чан, вы чего тут? — она машет рукой издалека, затем хмурится. И я, и Рика-чама выглядим растрёпанными, я, вдобавок, ещё и на коленях. — Что у вас тут случилось? Мы вас уже устали ждать. Ждать? Это существо, смерив меня презрительным взглядом, тут же меняется в лице, бежит к Рюгу и прячется за её спину. Прижимается и обнимает. — Ми-и, я перегрелась на солнышке, потеряла сознание, а Шии привела меня в чувство. Шии такая добрая, такая добрая! — А? — моргаем и я, и Рюгу. — Но в процессе Шии, кажется, тоже перегрелась же. — Хау… это плохо, плохо! — захлопотала-закудахтала Рюгу. — Может быть, вас отвести в медпункт, в медпункт? Буравлю взглядом мелкую дрянь. Она показывает мне язык. — Ха-ха… да нет, со мной всё в порядке, Рена-чан, не стоит… По глазам Рюгу вижу, что она не особо верит в эту ложь. Но и — что в её духе — не выпытывает, что случилось, просто посуетилась, попричитала, да и повела в класс, мол, все же ждут, давайте! Что ты вообще такое, Рика-чама? Ояширо-сама? Много возомнившая о себе девочка? Ладно, хочешь сделать вид, что ничего не было — пеняй на себя. Сонодзаки Шион слов назад не забирает. — Мион, Шион. Вы… Мы с сестрой синхронно оборачиваемся на голос. Городской мнётся, не решаясь сесть. На шее отчётливо проступает след от моих рук, хотя он и попытался его скрыть за воротником. — Я… простите. — За что, Кей-чан? — сестрица под партой сжимает мою руку, я в ответ — её. Держись, ты сможешь. — Что-то случилось? — Но, вчера… ты… — Я? — Шион… — Я? Недоумение на наших лицах абсолютно зеркальное. Городской теряется — видно, что он ожидал чего угодно, кроме этого. — Но вчера, во время свидания, вы, ты… — М? — сестрица оборачивается на меня. — Шион, признавайся, что ты устроила с Кей-чаном во время свидания? — опасно прищуривает глаза. — А то вдруг ты меня обманула. — Я? Да откуда я знаю. Ты про то, как я тебя доблестно защитила от хулиганов, Кей-чан? — задираю нос и выпячиваю грудь. — А, не переживай, моя маленькая принцесса, твой рыцарь в сверкающих доспехах всегда готов прийти на помощь! У городского дёргается бровь. Мион нервничает — чувствую, как она отчаянно сжимает мне руку. Она знает, пусть без подробностей, что я… погорячилась с Кейчиком. Очень погорячилась. Сестрица была в ужасе, пришлось долго её снова успокаивать и говорить, мол, я за тебя переживала, прости, моча ударила в голову. — А почему я должен быть принцессой? Мы с сестрицей переглядываемся, коварно улыбаясь. — Потому что, Кей-чан, только девочки нуждаются в защите! — поднимает палец сестра. — Именно! А раз я тебя спасла, это автоматически делает тебя девочкой. Ах, сестра, ты говорила, у тебя есть платья? Мион злобно смеётся. — Дядька знает, что ты задумала! Дядька подберёт размер для Кей-чана! — Да идите вы к чёрту! — наконец не выдерживает он. — Я… я просто растерялся! Важно киваю. — Не переживай, Кей-чан, ты сейчас как раз в том самом нежном возрасте, чтобы открыть в себе чакру женственности… Городской вопит и пытается оправдываться, но его ответ тонет в коллективном хохоте. Прости, Кей-чан, но тебя выбрали в качестве козла отпущения, придётся уж потерпеть. Обидел мою сестру — отвечай. — И вообще, что ты вчера устроила, Мион?! — Кей-чан, я не понимаю, о чём ты, — вздыхает она. — Пока ты не скажешь прямо, я и не пойму. — Верно, Кейчи-кун, о чём ты? — Рена! Но я ведь тебе… так! — он стучит кулаком по нашему импровизированному столу. — Мион, я не знаю, что на тебя вчера нашло, но я чуть не задохнулся! И вообще, — насупился, — что это за угрозы, что я сделал не так?! — Мион-сан, вы угрожали Кейчи-сану? — заинтересованно поднимает голову Сатоко. — Сатоко, я что, похожа на человека, который будет кому-то угрожать? — у сестрицы кривится лицо. — Семья Мии — известные хулиганы и задиры в округе же! У Мии угрожать в крови, нипа-а… — Рика-чан, прекрати, и без тебя тошно! — А я бы не удивилась, сестрица, ты ведь наследница самой бабули, а бабуля, ну, ты знаешь… — Шион, убью! — Мион, ответь мне, что это вчера было?! — Вчера? — сестрица склоняет голову набок. — Когда и что? — Когда ты меня задушить пыталась! Шион, ты же была там… хотя, ты убежала уже… Рена, скажи им! — по классу проносится коллективный ах — вся детвора заинтересованно слушает нас. Мы с сестрой переглядываемся. Что ж, момент истины. Давай, сестра, ложь у нас с тобой в крови. — Я ничего такого не помню, Кей-чан, — наконец произносит Мион. — Я бы точно запомнила, если бы попыталась тебя убить или угрожать. Тебе точно не показалось? — Но… но… — Кей-чан, — хмыкаю, — клевета, если ты не знал, уголовно наказуемое преступление. Моя сестра не обидит и мухи — тебе не стыдно на неё наговаривать? — Вот-вот! Это Шион у нас мастерица делать людям больно… — Сестра-а-а… — рычу, пока мои пальцы сжимают её за бок, — кто тут что у нас мастерица?.. — Ха-ха-ха, а, не обращайте внимания, дядька говорит глупости! — Но ведь я помню! Ведь… Рена, я ведь сказал тебе! Она тяжело вздыхает. Рюгу предвидела, что будут трудности. Как она сказала, при всех своих прочих достоинствах городской в упор не замечает самые очевидные намёки. — Рена ничего такого не помнит, Кейчи-кун. Ты точно ничего не перепутал? Ты точно звонил Рене? Рене? Сатоко фыркает, косясь на сосиски в моём бенто. Я всё вижу, маленькая дрянь. Я всё вижу. — Кейчи-сан, если у вас есть проблемы, вам стоит обратиться в клинику Ирие и обследоваться. Городской стоит с потерянным видом, раскрыв рот. Я могу его понять: это куда хуже предательства. И я ни капли не хотела в этом участвовать (ну, если только из вредности), другое дело, что Рюгу права: Мион не готова сейчас обсуждать этот инцидент и в чём-либо признаваться. Пусть все хотя бы немного залижут свои раны. — Но, ведь… — он беспомощно машет руками, а затем показывает на след. Мы с интересом смотрим, Сатоко ахает: — Это ведь на самом деле?! — Кей-чан, — спокойно произношу, — Мион не имеет никакого отношения к этому следу. А если ты будешь настаивать, — мой голос идёт вниз, глаза сужаются, — то тогда предоставь доказательства. Я никому не позволю обижать мою сестру. Обнимаю Мион. Она дрожит, я это чувствую. Держись, девочка, держись. Я тут, сестрёнка никакому мальчику не даст тебя обижать. — Да что с вами творится! Обиженный, он идёт на выход. Рюгу, виновато улыбнувшись, поднимается и идёт следом. Ещё какое-то время из коридора доносятся громкие звуки их разговора — в основном городской что-то вопит и доказывает. Глажу сестрицу по голове. Молодец, ты справишься. Остаток обеда проходит в тяжёлой атмосфере. Толпа детворы собирается вокруг Мион на улице. Поскольку городской сразу свалил после того, как занятия закончились (чёрт, вот не хотела я сидеть на уроках уже у Чие-сенсей), Рюгу увязалась за ним… короче, остались я да две мелкие дряни — Сатоко и Рика-чама. А у меня свои дела… в итоге сестрица решила, что поиграет с детьми. И теперь она вяжет вокруг головы белую повязку. Что она задумала? — Что ж, господа! Сегодня мы будем играть в отважного воина-одиночку: Рэмбо! — Прятки? — моргает один из мальчиков. — Причём тут прятки? — Нет-нет-нет! — сестрица мотает головой. В её руке я замечаю небольшой игрушечный ножик. — Сегодня, друзья мои, я поведаю вам о храбром, но милосердном воине из Америки по имени Джон Рэмбо! Быстрый как молния, хитрый как лис, и способный есть то, от чего нормального человека стошнит! Мион любит детей, а дети любят Мион. Не удивлюсь, если она станет отличной мамой. Мион всегда была заводилой, даже почище меня. Я же… я всегда народ подбивала на что-то плохое. А вот она именно что умеет зажечь детей и их глаза новой игрой. Даже завидую. Вон, как Сатоко улыбается — ей уже объяснили, что умение делать ловушки будет востребовано. Слышала, где-то в лесу или на горе у неё есть целый полигон, куда нормальному человеку лучше не соваться? Звучит в её духе. Я надеюсь, сестрица не собирается вести туда весь класс? А то игра в Рэмбо превратится в постановку с живыми актёрами. Ну не-ет. Ну не-ет, моя сестра же не настолько безумна? В любом случае, проследить не смогу — надо заглянуть в клинику Ирие, договорились при случае свидеться с Такано. Сажусь на велик и начинаю лениво-лениво крутить педали, чувствуя, как побаливают икры. Чёрт, ну не моё это, где мой душка Касай, когда он так нужен… Скрип цепи, побрякивание металла, шум колёс, стрёкот цикад, дуновение ветра — странно, но всё это умиротворяет меня. Просто я, Хинамидзава после полудня и мои мысли. Я погружаюсь в медитативное состояние, крутя педали. Наверное, я просто устала. Спалось тяжело, голова по пробуждении чугунная. Знобит ещё, простыла, что ли? Тянусь к шее и чешу её — видимо, какая-то дрянь укусила. Ходжо Сатоко — проклятое дитя, и тот, кто, вероятнее всего, станет жертвой в этом году. Как странно. Уже не знаю, чему и верить. Такано, которая говорит, что у неё есть догадки, что может на самом деле происходить в деревне и кто стоит за проклятием? Но вот когда я уже ей поверила, что богов нет и на всё воля человека, появляется Рика-чама. Что это вообще было? Она молодец, конечно, сделала вид потом, что ничего не помнит и не понимает — или она на самом деле не помнит? Её глазки снова по-детски невинные. Дух, ей овладевший, отпустил её? Я устала. Я хочу простые и понятные ответы. Я хочу, чтобы моя сестра наконец-то призналась мальчику и начала с ним встречаться. Я хочу, чтобы Сатоко приняла меня, и я наконец-то смогла исполнить волю Сатоши. А ещё я хочу свидеться с Сатоши. Прижать его к своей груди, разрыдаться, и никогда-никогда не отпускать. Я хочу целовать его. Я хочу делать с ним все те вещи, о которых мама хихикает с папой. Я хочу, чтобы его запах всегда был со мной. Сама не замечаю, как уже стою, посреди дороги, задрав голову высоко-высоко, и просто плачу. И цикады, кажется, плачут вместе со мной. Где ты, Сатоши-кун? Жив ли ты вообще? Почему ты оставил меня и Сатоко одних в этом жестоком-жестоком мире? Мы пытаемся быть сильными, обе, но даже мне, демонице из клана Сонодзаки, нужен кто-то, с кем я смогу побыть слабой. Кто-то, перед кем я смогу не притворяться, что сделана из цельного куска стали. Кто-то, с кем я смогу быть ласковой, нежной и податливой. Я люблю тебя, Сатоши. И я хочу вновь воссоединиться с тобой, в этом мире. Под светом луны или солнца. В момент, когда заплачут хигураши.***
— Что вы имеете в виду? Время словно остановилось. Шумы, разговоры, всё — просто я и она, Такано Миё, смотрящие друг на друга. Она улыбается, а потом подносит к губам бокал белого вина и шумно осушает его. Я не могу отвести глаз, вынужденная смотреть, как дёргается часть её шеи под подбородком, пока она глотает алкоголь. Наконец, Такано выдыхает. — Я имею в виду именно то, что сказала. — Н-но… почему, как, почему именно Сатоко-чан?! Что ещё за проклятое дитя? — Шион-чан, — она прикрывает глаза, — ты когда-нибудь задумывалась, как именно работает проклятие Ояширо-самы? — Проклятий не существует, — повторяю как мантру. — Не существует. Но если мы покопаемся в архивных документах и древних летописях, мы сможем обнаружить много интересного и необъяснимого. — Что, например? Она тянется ложкой к подтаявшему шарику мороженого. — Ояширо-сама проклинает каждого, кто пытается покинуть деревню. Говорят, это начинается незаметно. Сначала пропадает сон. Человека начинают терзать кошмары неясной природы. Потом, точно одержимый, он начинает пугаться каждой тени. Некоторые свидетельства пишут о случаях, когда люди начинали сами на себе раздирать кожу. Но главное, — смешки, — человек уподобляется загнанному зверю, которому нет покоя ни днём, ни ночью: за ним неотступно следуют демоны Онигафучи, которых не видит никто, кроме него самого. Когда ты делаешь шаг, следом за ним идёт один лишний. Её рассказ, за вычетом части с раздиранием кожи… Сатоши-кун. Это очень похоже на то, каким он был год назад. И Рюгу — я точно помню, как она говорила, что он пришёл к ней за советом и рассказал о чём-то таком. Он тоже говорил, с её слов, что чувствует присутствие кого-то. И тоже говорил- Про лишний шаг, который слышит только он. Я чувствую, как покрываюсь холодным потом. Проклятий не существует. Проклятий не существует. Не существует, это просто чья-то выдумка. — Это всё бред и сказки прошлого. — Да, сказки прошлого, хи-хи-хи. — Прекратите ломать комедию, Миё-сан! — «Комедию»? — её глаза медленно приоткрываются. — А кто сказал, что комедию? — её голос идёт вниз. — Ты думаешь, я просто запугиваю тебя? — Да, вы любите этим заниматься, Миё-сан. Моя сестра мне много про вас рассказывала. — О, какая трагедия, — качает головой, — я говорю правду, а мне не верят… — снова смешки, — что же мне делать… — Что за проклятое дитя? — Дело в том, что есть два проклятия Ояширо-самы. — Два? — моргаю. — То есть как это — «два»? — Одно проклятие полагается тому, кто посмеет нарушить табу деревни Онигафучи. Это проклятие… можно сказать, оно относительно безобидное. — Безобидное?! — тарелки звенят от удара по столу. — Это вы называете безобидным?! — Потому что его можно снять, если покаяться Ояширо-саме и вернуться в деревню, например. Но есть и второе: иногда Ояширо-сама может решить наказать человека лично. — О, а что? Первый вариант — это ещё не наказание?! — И тогда этого человека начнут преследовать несчастья. Ояширо-сама не убьёт этого человека — вместо этого он заберёт всё, что ему дорого. Я хочу что-то сказать, но слова застревают в горле. Это… это… — Деньги. Славу. Успех. Семью и родных. Человек будет медленно, медленно тонуть в болоте Онигафучи, и никто не будет в силах ему помочь. Так Ояширо-сама проклинает тех, — глаза Такано загадочно блестят в полумраке бара, — кто посмел его оскорбить. Или тех, кто совершил страшный грех перед Хинамидзавой. Вокруг этого человека будут сходить с ума; умирать, поражённые проклятием, но сам он будет жить. И страдать. И страдать. И страдать. Говоришь, не веришь в богов, Шион-чан? — эта женщина заливается хохотом, — значит, Ояширо-сама уже обратил на тебя внимание. Не забрал ли он у тебя что-то, что было тебе дорого, и никто не смог помочь? Всё сходится. Всё, чёрт возьми, сходится. Я осознаю, что дрожу. Руки, тело, ноги — каждая часть меня. Мне холодно и я хочу согреться. Хоть как-то, хоть где-то. От этой женщины и её слов веет холодом морозных вершин белых гор. — Ходжо Сатоко проклята. Как и вся её семья Ходжо. — Да, боженька решил проклясть тех, кто поддержал проект строительства ГЭС, как удобно. — Если бы ГЭС построили, Шион, вся Хинамидзава и её окрестности были бы погребены под толщей воды. Не было бы ни деревни, ни её жителей, ни Ояширо-самы. Ты удивляешься, что само божество-покровитель решило вмешаться в людские дела? — резким движением Такано разбивает шарик мороженого на два равных куска. Зачёрпывает. — Обидят одного хинамидзавца, за него вступятся двое. Придут двое с камнями — против них выступят четверо. Придут четверо — восемь встанут как один. Придут восемь — шестнадцать вступятся. И если придёт тысяча, вся деревня выйдет на смертный бой. А если целый мир ополчится против Хинамидзавы, она заберёт его с собой в ад. Эта известная поговорка в нашей деревне. Эдакое «один за всех и все за одного». Вот только формулировка отличается. Более поэтичная, даже архаичная — не удивлюсь, если это выдумка Такано. Хотя, вполне возможно, что она откопала её где-то в архивах. Однако последнюю часть я слышу впервые. — И если на землю Хинамидзавы придёт беда, то Ояширо-сама поднимется на бой вместе со всеми жителями. Ходжо и остальные, кто поддержали проект строительства ГЭС, не просто Иуды, предавшие Христа за презренное серебро. — В какой момент Такано перешла на библейские отсылки? — Они те, кто поднял меч на своих отца и мать. На тех, кто дал им всё и взрастил их. Нет, Сонодзаки Шион, — она качает головой. — Гнев богов — это не то, с чем стоит шутить. Моргаю, скидываю наваждение. Удобная теория, однако в ней есть одна очень большая дыра, которую Такано предпочитает игнорировать. Слоновья нога посреди комнаты. — Если всё так, как вы говорите, то почему тогда Ходжо до сих пор живы? Почему этот гнев богов такой избирательный и периодичный? Почему все, поддержавшие строительство чёртовой ГЭС, не умерли в первый же год? Вам не кажется, что что-то не сходится? Почему они умирают так медленно, раз в год, да ещё и строго на Ватанагаши? Это всё возвращает нас к начальной точке, — хмыкаю, — вшивый божок и его проклятие — всего лишь оправдание для кого-то, чтобы избавляться от неугодных. Причём здесь гнев богов? — А вот здесь всё не так просто, Шион-чан. — Да? — ставлю кулак под щёку. — Объясните тогда. — Богам нужна человеческая вера. — Вера? — Да, — Такано кивает. — Карл Густав Юнг говорил, что боги и демоны — химеры, созданные силой нашей психики — сознательным и бессознательным. И эти сущности подпитываются нашей волей и верой: мы сами даём им силы творить чудеса. У меня начинает болеть голова. Слишком много откровений за один вечер. Я перестаю понимать, где верх, где низ, что правда, что ложь, или Такано надо мной так тонко издевается? — Ояширо-сама и его культ потеряли былое величие. Шесть лет назад он был простым бабайкой, которым пугали непослушных детей. Может ли гнев такого бога навредить хоть кому-то? — качает головой. — Былая слава держала Ояширо-сама на плаву, но это крохи прошлой власти. Гнев такого бога способен вызвать только насморк. — Я всё ещё верю, что это удобные оправдания. Бог, потерявший силу? Не смешите меня. — Но старые традиции вернулись. Люди повернулись к Ояширо-саме и взмолились о спасении. И медленно, год за годом, он набирал силу. И его власть вновь становилась всё более и более абсолютной. За эти пять лет все, кто соблазнился на деньги, в том или ином виде были наказаны. Кто-то умер, кто-то пропал без вести, кто-то был разорён и вынужденно покинул деревню. Хинамидзава очистилась во славу Ояширо-самы… но осталась только одна последняя девочка. Девочка, в чьих венах течёт кровь проклятых Ходжо. Девочка, проклятая богами и деревней. — Сатоко-чан не проклята. Это всего лишь предрассудки. — Но если в предрассудки верят сотни людей, они перестают быть предрассудками и превращаются в самоисполняющееся пророчество. Ходжо Сатоко приносит несчастья всем, кто с ней связан. И Ходжо Сатоко принесёт несчастье и тебе, Сонодзаки Шион. — Плевать. Я и так проклята уже самим фактом, что родилась близняшкой в семье Сонодзаки. Проклятием больше, проклятием меньше. Такано моргает. Всё это время она говорила вдохновлённо, точно фанатик посреди религиозного экстаза. Что, не нравится, когда есть кто-то устойчивый к твоим сказкам? — Ты не боишься? Не боишься гнева Ояширо-самы? — Я боюсь умереть, не исполнив последнюю волю Сатоши-куна. Да и потом, — хмыкаю, — а вы не боитесь, Такано-сан? Вы тоже, как вы сказали, близкая подружка Сатоко? Такано смеётся. — А я уже давно проклята, Шион-чан. — О, у вас тоже есть тайная сестра-близнец? Смех становится звонче и громче. — Я чужак, который полез в тайны мира богов и тёмное прошлое этой деревни демонов. Я, Сонодзаки Шион-сан, ношу на себе величайшую печать проклятия как богохульница. И, к сожалению, — прикрывает глаза, — боюсь, скоро я за это заплачу. — Вы? — Три великих дома деревни Онигафучи уже вынесли мне приговор. — Что за глупость! Вы ведь всего лишь простая деревенская медсестра! — Медсестра, которая знает, что на самом деле творится в этой деревне. Я подбираюсь. Она знает? Она сейчас не шутит? Она- — Поделитесь со мной, Такано-сан! — Нет. Сама не замечаю, как уже держу её за грудки. — Почему? Скажите мне! — Потому что не думаю, что в тебе достаточно решимости. — Решимости? О, я сама решимость! — Сатоко-чан или запретное знание — что ты выберешь? — А? Она задирает голову и смотрит мне прямо в глаза. — Что тебе важнее, Сонодзаки Шион-чан: любой ценой найти правду или твоё обещание Сатоши-куну? …я не знаю. Руки сами собой ослабляют хватку. Я хочу наказать тех, кто повинен в его смерти, я полгода жила этой мыслью, и до сих пор, похоже, живу. Как просто — взять правосудие в свои руки и лично привести к ответу всю эту лицемерную деревню с её лже-проклятием. Но разве это то, чего ты хочешь? Моргаю. А? Этот голос… Сатоши-кун? Это ты? Медленно оборачиваюсь — я почувствовала прикосновение к плечу. Никого? Никого. — Так что ты выберешь, Сонодзаки Шион? Великая правда или какая-то несносная девчонка? — Она не какая-то и не несносная, Такано-сан. Она — самое дорогое сокровище Сатоши-куна. Женщина смеётся. — Твоя правда, он её очень сильно любил… ладно! Она хлопает в ладоши, и, как по волшебству, врываются окружающие звуки. Шум кафе, разговоры людей, запахи. Где? Где всё это время мы говорили? Как? — Зайди ко мне на днях, Шион-чан, в клинику. Если захочешь найти правду — я тебе кое-что передам. — А если не захочу? — Тогда я подарю тебе ключ к сердцу Ходжо Сатоко — моё слово, — она кладёт руку на грудь и делает небольшой поклон. — А если я больше не хочу вас видеть? — Тогда ты потеряешь последнюю возможность и докопаться до правды, и исполнить обещание своему ненаглядному. — Он… не… не ненаглядный! — румянец подступает к щёкам. — Да ну, — играет Такано бровями. — Он… он мой друг! Мальчик-друг! — Бойфренд, поняла. — Хватит! Ничего не бойфренд! Я моргаю, когда передо мной внезапно вырастает клиника Ирие. Кое-как ставлю велосипед рядом и прохожу через стеклянные двери. Внутри знакомо тянет больницей и стариками — почему-то тут всегда пахнет именно так, изредка, после уборки, отдавая хлором. И, как обычно, вижу очередь деревенских, сидящих на небольшой скамейке в коридоре. Поражаюсь, как для такой захолустной деревни отгрохали такую большую клинику на два этажа и подвал? Всё ещё хуже, чем больница в Окиномии, и персонала вечно не хватает, зато с кондиционером, и оснащена по последнему слову техники. Наконец, дверь в один из кабинетов открывается и наружу выходит усталая Такано в розовой униформе медсестры. Я прям' вижу это выражение: «господи, да когда оно закончится». Кивнув дедуле на лавке, она скользит взглядом и встречается со мной глазами. Осторожно машу ей пальцами. Такано мгновенно расцветает в улыбке. — Ирие-сенсей, у меня перерыв! — кричит она, обернувшись. — Т-такано-сан?.. — доносится из-за двери. — В-вы же не оставите меня одного? — Ещё как оставлю. Если я буду плохо о себе заботиться, Риса меня разлюбит. Вы же знаете, как трудно соответствовать высоким стандартам красоты? А у меня от работы кожа портится, Риса порой ещё так капризничает, совсем как ребёнок… Риса? Стандарты красоты? Моргаю. «Риса» звучит как женское имя. Значит, у Такано есть… любовница? Разве у неё не бойфренд из Токио? Что? — Такано-сан, протестую! Я ваш непосредственный начальник, это — раз! А во-вторых, Риса куда больше обидится, когда вы опять брякните это прозвище! — У меня посетитель, Ирие-сенсей, — её голос идёт вниз, — сама Сонодзаки-сама. Надеюсь, вы понимаете, что это значит? — О-орё-сама? Я-я же к ней недавно только заходил… — Её внучка. — А… ха-ха-ха! Да, разумеется, Такано-сан, удачи! Такано хмыкает и напоследок показывает закрывшейся двери язык. Хихикаю, подходя вплотную. Эта женщина весёлая, даже озорная — хочу в свои тридцать быть такой же заводной и привлекательной! Единственное, что меня в ней напрягает, это длина юбки и вот эти чулки: ей униформу что, Ирие-сенсей подбирал?! Почему это выглядит, как развратный косплей из Angel Mort’а? Такано какая-то неправильная медсестра — неудивительно, что народ по ней сохнет. И это не считая халата розового цвета, розового! …а ещё я точно не хочу быть по девочкам. Никаких Рис. Нет-нет-нет. У меня есть Сатоши-кун. — Доброго вечера, Миё-сан, — зеваю. — И тебе не хворать, Шион-чан. Давай, за мной, — она подмигивает и манит меня пальцем. — Посидим-потрещим как две кумушки в кабинете Ирие-сенсея, — разворачивается и быстрым шагом идёт в конец коридора. — А Ирие-сенсей не обидится? — хмыкаю, не отставая от неё. — А у него нет права. — Нет права? Он что, разве не ваш начальник? Такано издевательски смеётся. — Нет, иначе я расскажу Сатоко-чан, где он хранит косплей для переодевания маленьких девочек в мейдочек. Сатоко-чан, — её лицо становится злорадным, — недавно пообещала сжечь его, если он ещё раз заикнётся про личную служаночку. — А… вот оно как, вот оно как… — нервно смеюсь. — Надеюсь, косплей, а не Ирие-сенсея? — Я не уточняла, но Сатоко-чан выглядела такой серьёзной… она очень интересовалась, где достать канистру бензина, на что я ей посоветовала обойтись медицинским спиртом… Тренер — Ирие-сенсей, он же Ирие Кёсуке — человек неплохой, чисто для справки. Местные его очень любят. Мягкий по характеру, отзывчивый и радушный, он, тем не менее, имеет одну слабость: горничные. Особенно он любит пофантазировать на тему маленькой Сатоко-чан в этой роли. Зачастую даже мне, зная его, сложно определить: он на самом деле этим грезит или так тонко стебётся. По ощущениям, пятьдесят на пятьдесят. Стоп, хранит? У него это на самом деле есть?! Она же не серьёзно про Сатоко и бензин?! — Такано-сан, вы же сейчас шутите, да? — Шучу. Вот только её лицо что-то слишком серьёзное. А-а-а, бесит! Не могу понять, когда она издевается, а когда нет! — Такано-сама. Рядом с нами останавливается молодой мужчина — медбрат, судя по форме — в шапочке, из-под которой торчат корни тёмно-зелёных волос. Лицо неприятное: резкое, с острым носом, напоминающим клюв стервятника. И эти холодные пронзительные глаза — у меня что-то ёкает внутри от одного его взгляда. — Да, Оконоги-кун, что-то случилось? — Я оставил вам кое-что на столе, соизвольте проверить потом. Я во время разговора верчу головой то на Такано, то на этого «Оконоги». Не, я в курсе, что Такано — старшая медсестра тут, но чего он так перед ней заискивает, будто она какая-то важная шишка? — Это что-то срочное или можно отложить на потом? У меня, — скашивает глаза в мою сторону, — посетитель, как видишь. Мужчина поджимает губы и смотрит на меня тяжёлым взглядом. Эдакое «шла бы ты, девочка, отсюда». Чёрт, да что я тебе такого сделала?! — Из центра. — Вот как. Ничего, подождёт. Спасибо, Оконоги-кун, я поняла. Можешь быть свободен. Мужчина отвешивает поклон и быстрым шагом растворяется в недрах клиники. Какой стрёмный тип, мне он не нравится! Зажимаю прядь между пальцев и массирую её. — И чем я ему так не понравилась?! — Оконоги-кун предпочитает женщин постарше. Ты для него слишком маленькая. — Мне уже четырнадцать! Такано хихикает, но ничего не отвечает. Она подходит к двери, на которой большими иероглифами написано: «Ирие Кёсуке, главврач», вытаскивает ключ и проворачивает его. О, а Такано и правда к нему заходит, как к себе домой! — Милости просим. Я оказываюсь внутри небольшого пыльного кабинета. Видимо, тут решаются какие-то взрослые скучные дела — лекарств нет, зато есть полки, уставленные папками, документами, тетрадями. Посередине, у окна, письменный стол с мягким кожаным креслом. Такано подходит к нему, снимает розовую шапочку медсестры с красным крестом и кидает её на стол, рядом с коричневым пакетом, навроде бумажного — для писем. С видимым наслаждением садится в кресло своего начальника и прикрывает глаза, точно хочет поспать. В закатном свете солнца она кажется застывшей статуей, только грудь вздымается, медленно-медленно. Вздыхает, распахивает глаза и косится на шапочку. — И что Риса в этом только находит? — рассеянно произносит она. — Не понимаю. Почему обязательно медсестрой? Как будто без этого у нас и так скучная семейная жизнь. А когда я предложила нацепить платье, пышную юбку и ошейник — это, видите ли, перебор. Когда я сверху, душу и царапаюсь, это перебор. Бесит… Оу. Оу. Оу! Краснею до кончиков волос. Это ведь то, о чём я думаю? Это оно самое? Такано не выглядит ни капли смущённой откровением о своей личной жизни. Зевает. — А, прости, Шион-чан, немного задумалась о своём, о девичьем. Немного, да? — Д-д-да ничего, хе-хе-е… это ведь ваша любовница? — Любовница? — моргает она. — Риса. Д-девушка эта. Некоторое время Такано смотрит на меня тупым взглядом. Начинаю уже думать, что сказала что-то не то, когда в её глазах загорается нечто безумное, и она взрывается оглушительным хохотом. Из глаз брызжут слёзы — настоящие, крупные слёзы — она буквально бьётся, задыхается в истерике. — Миё-сан? С вами всё в порядке?.. Она пытается что-то ответить мне, но не может. Только издаёт неясные звуки и хрипы, отдалённо напоминающие человеческие. — А… А- Когда приступ заканчивается, она ещё долго сидит с таким довольным видом, будто выиграла в лотерею как минимум пару миллионов йен. А то и десятков. — Да, всё верно. Риса-чан — моя девушка, — поигрывает бровями и облизывает губы. …под её хищным взглядом чувствую острое желание выйти из кабинета. Я не хочу! У меня есть Сатоши-кун! Сатоши-кун! Сатоши-кун такой тёплый, такой хороший, вот он гладит меня по голове… Фух, вроде отпустило. Не смей покушаться на Сатоши в моём сердце, ведьма! Я буду защищаться! В поисках чего-то, на что можно было бы отвлечься, слышу в кабинете тихое постукивание. Скашиваю взгляд и замечаю висящие на стене деревянные часы с маятником и створкой, откуда должна выскакивать кукушка. Напоминает уютный домик из детской сказки. — Нравится? — доносится от Такано. — А это ваше? — растерянно моргаю. — Да, Риса-чан подарила в прошлом году. Мы с Ирие-сенсеем по очереди используем этот кабинет, решила повесить здесь. Меня опять перекашивает. Риса, Риса, Риса — я не знаю, кто ты, Риса, но ты мне уже не нравишься! Хотя сами часики выглядят симпатично: такие, типа старинных, статусная вещь. Только странно, что любовница Такано решила подарить ей именно часы. Видимо, они обе — не от мира сего. Или это влияние Такано? Нет, я не хочу представлять, как они это делают, нет, ни за что!.. …серьёзно, а как это происходит между девочками? Краснею от такой мысли. Сатоши-кун, я держусь, я не сдаюсь в плен этой ведьме. С другой стороны, если бы Сатоши-кун был бы девочкой… миленькой маленькой девочкой, которой можно заплетать косички, обсуждать косметику и уход за кожей, мерить платья и устраивать пижамные вечеринки… Нет, Такано, прочь, прочь из моей головы! — Шион-чан, тебе нехорошо? — А? — вздрагиваю. — Ты вся красная и тяжело дышишь. — Да… ха-ха-ха, я немного приболела? — Приболела? — Да, простыла, знобит немного! — тянусь к шее, чтобы почесать укус. Так зудит, просто невыносимо. Замечаю, что Такано почему-то не сводит с меня глаз и смотрит мне чётко ниже головы. А? Не вижу, что у меня там, но, кажется, расчесала чуть ли не до крови. Чёрт, надо помазать дома. Проклятые комары, или кто там это был! — Шион-чан, не хочешь обследоваться? — Я? — Да, — она кивает, — хочешь, прямо сейчас тебя осмотрю, сделаю анализ крови, выдам тебе лекарства. — Да не, я сама поправлюсь, спасибо, Миё-сан. У Сонодзаки сильный иммунитет! Он у нас в крови! — Точно? Почему мне так не нравится этот хитрый прищур? От него так и веет какой-то подставой. Не-не-не, Такано, не сегодня. Она же, тем временем, сцепляет руки в замок и кладёт на них подбородок, упирается локтями в стол. Внезапно раздаётся оглушительный звон — механические часы на стене отбивают шесть часов вечера. Створка раскрывается, и наружу показывается механическая птичка. Она издаёт очень нежное и мелодичное «ку-ку», донельзя похожее на то, которое часто слышно в окрестностях по весне. Откуковав количество часов, она прячется обратно в домик. Хорошо, это даже мило. — Так зачем ты пришла ко мне, Шион-чан? — А вы не догадываетесь? — Я тебе настолько понравилась, что ты захотела со мной познакомиться поближе? Хмыкаю. Нет-нет-нет, ведьма, второй раз я на это не поведусь. Флирт у Такано включен по умолчанию, и это весело, но у меня конкретное дело к ней. — Я всё решила, Такано-сан. Веселье пропадает из её глаз. Атмосфера меняется. Знакомый холод и запах тины незримо наполняют комнату. — Вот оно что, Шион-чан. И что же ты решила? — Я выбираю Сатоко-чан. Глаза Такано опасно сужаются. — Ты уверена? Неужели все тёмные тайны деревни Онигафучи стоят жизни одной жалкой девочки? — Когда вы так говорите, Миё-сан, я подозреваю, что вы презираете Сатоко-чан не меньше, а то и больше, чем я. Удивительно, почему она этого не чувствует, если она, как вы говорите, «животное». Губы Такано расходятся в кривой улыбке. Я прям' чувствую, как её забавляет наше маленькое противостояние. — Я хочу убедиться, что ты сделаешь правильный выбор, Шион-чан. Что ты пойдёшь до конца, а не изменишь решение на полпути. Да, да, ведьма, охотно верю — нет. — А вот мне кажется, вам очень хочется, чтобы я выбрала тёмные зловещие тайны Хинамидзавы. — Ой, ты меня подловила, хи-хи. — Миё-сан, это не смешно. Мы буравим друг друга взглядами. Такано, вся из себя такая важная, положила голову на замок из пальцев, и смотрит вроде как снизу вверх, а по факту — свысока. Бесит и злит. Наконец, она распрямляет спину, тянется к своей шее и массирует её. Зевает. — Потому что я очень боюсь, Шион-чан. — Боитесь? Вы? Она кивает. — Я очень долго собирала воедино разрозненные мифы и легенды Хинамидзавы. Я, можно сказать, посвятила этому свою жизнь, — её взгляд скользит куда-то в сторону, грустный и полный ностальгии. — О да, всю свою жизнь? Что это вас так интересует наша захолустная деревенька? — Тебе этого не понять, Шион-чан. Оскаливаюсь. — Конечно! Разумеется, вы ведь такая умная, такая взрослая, такая… — Я пообещала кое-кому. Кого уже нет на этом свете. …сглатываю. Повисает неудобное молчание. Я не думаю, что Такано врёт: в её словах сквозит неподдельная горечь. Но… кому могло быть настолько интересно наше захолустье? И кем он был для неё? Родственник, бывшая любовница, кто-то ещё? — И, пересекая границу, которая разделяет мир живых и мир мёртвых, я бы хотела, чтобы мои труды не пропали бесследно. Так, а вот это звучит совсем зловеще! — Миё-сан, при всём моём уважении, я не верю, что вы умрёте… Вздрагиваю, когда слышу хлопок. Такано медленно поднимается с кресла. Её лицо серьёзно — ни улыбки, ничего. — И будь готов, ибо не дано тебе знать, в какой час явится Господь твой. Но знай, что знал бы добрый хозяин, в какой час тать заявится к нему, он был бы готов и не позволил бы ему вломиться в дом свой. И будь же и ты готов, ибо в час тот не Сын Человека явится тебе. …я не настолько хорошо знаю Библию, хотя и училась в христианской академии. Однако, все отрывки оттуда между собой похожи — что-нибудь про Бога, про Господа, и с таким пафосом, будто это орёт карга, перепившая на праздники. Поэтому я и поняла, что это цитата. И в исполнении Такано это пробирает куда сильнее, чем все эти заунывные службы пожилого падре и толпы престарелых монахинь. Одно я понимаю точно: она уверена в своей смерти настолько же, насколько я — в том, что наступит завтра. Это не предположение, не предчувствие, не предсказание: это — факт, почти что свершившийся. И это — то, что меня сильнее всего пугает: как можно настолько не бояться смерти? — И вы не боитесь этого? Вы ничего не хотите с этим сделать? — Зачем? — она пожимает плечами. — Смерть каждого из нас найдёт, рано или поздно. — Но вы же можете обратиться в полицию, сказать что-нибудь Оиши-сану, уверена, тогда он— — М? Оиши? — Она приподнимает бровь. — Этот толстый пронырливый детектив, которому пора на пенсию? Морщусь — точнее и не опишешь его. — Вы можете что-то сделать, Такано-сан! Вы не должны покоряться судьбе! — сама не замечаю, как оказываюсь вплотную к столу. — И если вы что-то знаете, на самом деле, вы могли бы помочь пролить свет на всю эту историю! — И что я ему скажу? Что на основании пары детских сказок я подозреваю, что скоро умру? Нет, — она мотает головой. — У меня есть теории, и я знаю, что я права, но никаких доказательств. И именно поэтому, Шион-чан, — голос Такано звучит раздражённо и строго, — я могу передать свои исследования только человеку, который готов идти до конца. И в тебе, — она медленно подходит вплотную и легонько стукает кулаком о грудь, — есть этот огонь. Я вижу его в твоих глазах. Я стремительно краснею и стыдливо опускаю взгляд в пол. Меня, конечно, хвалили, но чтобы настолько… звучит, почти как лесть. Но из уст Такано, почему-то, очень искренне. — Люди вроде тебя и меня могут гореть только одной вещью. Сатоко-чан или зловещая правда — что ты выберешь, Сонодзаки Шион? — её рука на моей груди сжимается, точно звериная лапа. Когда я пришла сюда, я была точно уверена, что выберу. Обещание Сатоши-куну для меня всё. Я могу сколько угодно не любить Сатоко, могу называть её маленькой капризной дрянью, которую надо пороть деревянным мечом по заднице… но она — просто девочка. Маленькая девочка, которая заслужила любовь и заботу. И Сатоши-кун от меня хотел именно этого. Но Такано… я не знаю, говорит она правду или нет — скорее, лукавит, как обычно, — однако, она верит, она истово верит, что умрёт. И это больше всего пугает. Какой бы она ни была противной, какими бы странными ни были её вкусы (Риса, я про тебя не забыла!), она тоже не заслуживает умереть. — Оиши готов взяться за любую зацепку, какой бы безумной она ни была. Я знаю, о чём я говорю. Он в отчаянии. — Отчаянии? — Такано прищуривает глаза. — А, ну да, ему же в этом году выходить на пенсию, и он не хочет оставлять дело о загадочных смертях на Ватанагаши нераскрытым… В очередной раз убеждаюсь, что у неё какие-то невероятные источники информации — откуда она и это знает? Ладно я, мы с ним много общались! Её рука на моей груди очень тяжёлая — убираю, мне неприятно. Она перехватывает меня за запястье. — Правда или невинное дитя? Что ты выбираешь, Шион? Мы с ней примерно одного роста. Наши глаза друг против друга, носы почти что касаются. Поджимаю губы. Пальцы её рук донельзя холодные, ледяные. — А если я выберу правду, вы поговорите с Оиши? — Он мне ничем не поможет. — Откуда вы знаете? Она улыбается, ничего не отвечая. Она будто бы говорит: «Ну, а сама ты как думаешь?» — что-то такое видно в её усмешке. А, или она так намекает, что у Оиши тоже рыльце в пушку? — Оиши воюет с Сонодзаки и всей деревней. Он никак не может быть связан с происходящим. — Оиши, может быть, и честный полицейский. Но можно ли сказать то же самое и о его напарниках? О начальстве? Ты же сама знаешь, Шион-чан, насколько глубоко рука Сонодзаки проникла в полицию. Знаю. Пусть в клановых делах я не шарю, но то, что мой клан может прекратить расследование, если захочет — знаю. У карги есть связи в муниципалитете, в департаменте, в полицейском участке самого Оиши. Иначе говоря, если что-то случится, на него нельзя будет положиться? Вот чёрт. Или я и Такано остаёмся одни против заговора целой деревни, или я закрываю глаза и притворяюсь, что ничего не было. Закрыть глаза. Да, закрыть глаза — мир вокруг меня застывает в эту секунду. Закрыть глаза на то, что каждый год в этой чёртовой деревне без следа пропадают люди, а кто-то вообще гибнет. Закрыть глаза на то, что смерть Сатоши-куна так и останется неотмщённой. Закрыть глаза на то, что карга и дальше сможет играть в Господа Бога и решать, кому жить, а кому умереть. Закрыть глаза на то, что дорогие мне люди окажутся под ударом, и я ничего, ничего, ничего, ничего не смогу с этим поделать. Я чувствую, как во мне закипает гнев. Я докопаюсь до истины. Я сделаю это. Я заставлю всех, кто виновен, умыться кровью… Сатоши-кун смотрит на меня. В его глазах я не вижу злобы. Я не вижу осуждения. Только печаль. Почему ты грустишь, Сатоши-кун? Почему ты качаешь головой, разворачиваешься и уходишь? Нет, не уходи, нет, прошу, не надо- —…нет, не оставляй меня, Сатоши-кун, не оставляй, прошу, нет, что я сделала не так, я же так старалась… — Шион-чан? Он замирает. Затем оборачивается. Что-то говорит: шевелит губами, но я не слышу ни звука. Что? Что ты от меня хочешь, Сатоши-кун? Что ты от меня хочешь? Что- Сатоко-чан — проклятое дитя. Убийца. Ты сама разрушишь всё, что тебе дорого. Вытаскиваю из кармана шокер, и разряжаю в его горло. Наблюдаю, как он дёргается, задыхается, а в конце его глазные яблоки лопаются, точно конфетти. Кровь обдаёт меня, стекает по лицу, и я взрываюсь хохотом. Демон внутри пирует и просит ещё, ещё, ещё. Я царь и бог, я императрица Хинамидзавы, и я решаю, кому тут жить, а кому — умереть, слышишь, карга?! Я — проклятье! Я слышу в ушах оглушительный стеклянный треск и вздрагиваю — щека горит. Я… меня ударили по ней? —…Шион, ты пришла в себя?! — А? Такано плотно держит меня за голову двумя руками. — Слава богу, я уже боялась… — Сатоко-чан. Она моргает. — С тобой всё хорошо? — Я выбираю Сатоко-чан, — в моём голосе звучит надрыв. — Я выбираю Сатоко-чан. Сатоко-чан, Сатоко-чан… — Шион… чан? — Простите, Такано-сан, но я выберу Сатоко-чан! Всё смешивается. Время, место, я сама. Я просто плачу, прижавшись к чему-то мягкому и тёплому. Слышу какие-то слова, слова, слова, чувствую прикосновения к себе, но они как будто и не со мной, не здесь, а за стеклом. Вздрагиваю, ощутив что-то колючее. А?.. Краем глаза замечаю какой-то шприц. Шприц?.. В какой-то момент моё сознание выключается, а потом я просто открываю глаза. Моргаю, жмурясь от яркого света — что-то белое и под потолком. Уже стемнело? Чё-ёрт… — Как ты себя чувствуешь, Шион-чан? Моргаю. Снова. Снова, пока цветной шум перед моими глазами не собирается во что-то различимое. Это… мужчина. С короткой стрижкой, каштановыми волосами и в очках. Ирие-сенсей?.. А как он- — Пришла в себя? — звучит женский голос над ухом. Поворачиваю голову. Такано? — Что я… где я?.. — У тебя поднялась температура, начался бред и жар, — Ирие-сенсей наклоняется и лохматит мне голову. Убери лапы, р-р-р-р… — Такано-сан сделала тебе укол пенициллина. Медленно сажусь на попу. Я в какой-то палате или врачебном кабинете, меня положили на кушетку. За окном уже вовсю слышен треск хигураш. Зеваю — жутко хочется спать, слабость, тело знобит — так и хочется спрятаться под тёплым одеялом. Да и вообще я какая-то вся убитая и вялая. Чёрт, я на самом деле заболела после вчерашнего? Какой отстой. Ненавижу болеть. Рядом со мной стоят эти двое: Ирие-сенсей в халате и Такано, уже в повседневном: зелёный жакет, кофточка и брюки. — Сколько я так пролежала? — Пару часов, пока жар не спал, — Такано ласково улыбается. — Ну ты и напугала меня, конечно! Ирие-сенсей, как услышал крики, сразу прибежал к нам, помог тебя успокоить. — Простите, — опускаю глаза в пол. — Я… я не знаю, что на меня нашло. — А я говорила тебе, Шион-чан, что надо обследоваться, а ты мне не верила… мы у тебя взяли немного крови без спроса, прости. Морщусь, ощущая после её слов неприятное покалывание в сгибе локтя на правой руке — точно, вижу там перевязку. — Это было обязательно? — ворчу. Ирие-сенсей чешет голову. — Мы волновались за тебя. Ты… — смеётся, — была очень буйная. У Такано-сан остались синяки от тебя! Она отмахивается. — Ой, да ладно, Риса-чан и то больше оставляет, когда разойдётся… Ирие-сенсей неодобрительно косится на Такано. — Такано-сан, я думаю, что это были лишние подробности… — Не будь таким занудой, Ирие. Ни одна девушка тебя так не полюбит и не захочет стать твоей сладкой-сладкой горничной. Он скрючивается, как от удара под дых. — П-подло, Такано-сан… Я понимаю, что они могут так ещё долго, а мне домой надо. — Я могу идти домой или нет, сенсей и компания? Они вдвоём оборачиваются ко мне. Переглядываются. Такано складывает руки на груди. — Что скажите, сенсей? — Я бы рекомендовал провести ночь в клинике. Оконоги-кун присмотрит, у него сегодня смена. Оконоги? Тот жуткий парень с клювом вместо носа? Нет уж, спасибо. Морщусь: — Откажусь. Ирие-сенсей нервно смеётся. — Но, Шион-чан, уже ведь поздно, темнеет. Как же ты будешь добираться до дома? Да и ещё, м-м… Такано вздыхает. — Я могу только предложить подвезти на машине. Моргаю. — А вам, ну, разве?.. — Мне всё равно надо съездить в Окиномию, кое с кем повидаться. Небольшой крюк сделаю. Заодно, Шион-чан, — подмигивает. — У меня есть для тебя подарок. — Подарок? Что ещё за подарок, Такано-сан? — вытягивается Ирие-сенсей. — Как что? Любимая книга моей любовницы. —…вашей кого? — Любовницы. Ну, ты знаешь, — двигает бровями. — Она же у меня такая похотливая и прожорливая, вечно всего мало. Вам ли не знать, Ирие-сенсей, вы же с Рисой-чан хорошие друзья. Не так ли? — А… вы… а… Т-Такано-сан! Это… это всё — к-клевета! Растерянность и возмущение на лице Ирие-сенсея такие искренние и детские, что Такано Миё больше не сдерживает своего хохота — а я за компанию. Стоп. А зачем мне любимая книга любовницы Такано? И что там между ней и Ирие-сенсеем?.. Да что ты вообще такое, Риса?!***
— Шион-чан. Шион-чан… — мелодично жужжит над ухом. Морщусь, но так лень открывать глаза. Мне так тепло и уютно, дайте поспать… — Сонодзаки Шион. Вздрагиваю, ощущая холодный пот — карга, кыш из моих снов, не мешай! — Что?.. — Мы почти приехали, Шион-чан, куда тебя везти? — В сторону новостроек, я же сказала… — зеваю, — вот этот новый комплекс, который всё ещё пустует… — Шион-чан, их там понастроили воз и маленькую тележку — где конкретно тебя высадить? Мы договорились, что она закинет меня домой — не к родителям, хотя я и не против поваляться, пока мама обо всём хлопочет. Но ощущается как-то неправильно. Я уже взрослая и самостоятельная. Ну, не считая того, что полностью сама себя содержать пока не могу. Сонно оборачиваюсь назад — Такано любезно согласилась даже положить мой велик в салон на заднее сиденье. Само великодушие. А ещё у неё тоже есть кондей — собственно, комбинация покачивания колёс и прохлады меня и усыпила. Это всё Касай виноват, он меня разбаловал! Такано помогает мне вытащить велик — руки меня плохо слушаются. Да и вообще, я какая-то никакая. Она ещё берёт из салона какой-то крупный пакет. Я кое-как паркую велосипед возле дома: тащить его наверх нет ни сил, ни желания, ни необходимости. После мы поднимаемся на самый последний этаж, пешком. Кое-как попадаю в щель замка ключом и проворачиваю его. Оборачиваюсь. — Спасибо, Такано-сан, я… — Пустишь внутрь? — А? — моргаю. — Мне нужно пару звонков сделать. Хочешь, — хмыкает, — заодно позвоню к тебе в школу и договорюсь, чтобы у тебя завтра был выходной? Хочу! — Моя классная не поверит, я её слишком долго обманывала, даже если это будете вы, Миё-сан. — Не переживай. Мне она поверит. Такано входит, как к себе домой. По-деловому разувается и, ничего не стесняясь, обгоняет меня — хозяйку. Я бы возмутилась, но я слишком сонная для этого. Мне плохо. — Миленько у тебя тут. И тебе не одиноко? — она оборачивается, оглядевшись. — А должно быть? — зеваю. — Все взрослые люди живут самостоятельно. — М-м… то есть, ты у нас уже взрослая, да? — Взрослее некуда. — И тебе больше не нужен взрослый? — Нет, я сама. Её глаза коварно прищуриваются. — То есть, я должна была бросить тебя умирать? Ну, раз ты сама со всем справишься. И сама бы доехала на велосипеде… Рычу. Хватит! Хватит мне насиловать мозги, ведьма! Я и так еле соображаю! — Ладно, ладно! Даже мне иногда нужен взрослый! Смеётся. Мне кажется, я её хихиканье скоро буду наяву слышать, настолько оно въедается в мозг. — Люди не могут жить в одиночестве. Мы — социальные животные. И поэтому даже самым сильным из нас приходится полагаться на других. — Просто звоните, кому надо, и выметайтесь. Такано моя грубость ни капли не задевает и, только, кажется, раззадоривает. Она внаглую садится в позу агура возле столика с телефоном. Делает несколько звонков, я не пытаюсь вслушиваться. Какие-то умные взрослые разговоры. Подбираюсь, только когда слышу «Джиро-сан» — тот самый как бы бойфренд из Токио. Интересно, он знает, что у Такано есть любовница? Или у них… какие-то неправильные отношения? А-а, чёрт, прочь из моей головы! И хватит так мило ворковать по моему телефону, меня сейчас стошнит! Мне отмывать его от следов вашей любви потом придётся! Хватит быть такими голубками! — Шион-чан, завидовать — плохо, — её глаза сужаются, когда она пальцами нажимает рычаг, оканчивая разговор. — А вы так в открытую не флиртуйте со своим любовником! И вообще, как он и Риса друг друга терпят? Такано снова громко и несолидно смеётся. — О, поверь, они прекрасно уживаются вместе. Ведьма, прекрати быть такой стрёмной! Пальцы Такано ложатся на диск набора. — Так какой номер у твоей классной руководительницы? Диктую. Довольно быстро их соединяют. Такано представляется, затем быстро и чётко излагает суть проблемы: вот, жар, лихорадка, температура тридцать восемь и пять (серьёзно? Вот это я умудрилась, конечно), Шион-чан нужен покой, если вам надо, мы официально оформим медицинскую справку. Да, я настоящий медицинский работник, и вообще — у вас такой милый голос, вы замужем? Замужем? Какая незадача, а дети есть? Нет? Не торопитесь? Понимаю, куда нам торопиться в этой жизни… Не хотите потом встретиться за чашечкой кофе после работы? Кладу руку на лицо. Нет, у меня возникли мысли про социальную ответственность Такано, когда я увидела её чулки и халат, но с моей классной, серьёзно?! Зато теперь я понимаю, почему у мужчин нет ни единого шанса… Но почему у Джиро-сана тогда это получилось?! Или это опять как-то связано с Рисой? — Вы не можете не? — Зато она была так растрогана моей заботой и твоей историей, что разрешила тебе оставаться дома аж до конца недели! При условии, что она увидит от меня официальный документ. Я тут же падаю на колени и вскидываю руки к потолку. — О, богиня, как мне отблагодарить тебя за это чудо? — Боги, Шион-чан, — она гордо вздёргивает подбородок, — нуждаются в жертвах и почитании. Чтите меня, как бога нового мира, ибо я есмь тот, кто раскрывает вещи тёмные и тайные; я ведаю, что скрывается во мраке, и я же есмь источник света всего. Хихикаю. Опять Библия! — О, могу представить, вы бы были кровожадным Богом, которого боялись и которому приносили человеческие жертвы! — О, ветхозаветным? Я и не против! Такано и я обе искренне смеёмся. — Ладно, повеселились и хватит. Во-первых, Шион-чан, — она кладёт перед собой пакет. — Тут твои лекарства и рекомендации от меня и Ирие-сенсея. Выполняй их как следует, хорошо? В конце недели ещё разок зайди и покажись нам. Мы переживаем за тебя! — Да-да, всё поняла, обязательно. Что-нибудь ещё? — Касательно твоего выбора. Морщусь. О, господи, опять… я не выдержу второй раунд, вот мамочкой моей клянусь, что меня так вырубило от того разговора! — Я поняла. Сатоко-чан, так Сатоко-чан. А? Серьёзно? Вот так просто? — Такано-сан? Она улыбается. — Обещание суженому — это очень важно, я всё понимаю. — О-он н-не мой суженый! Что сразу суженый?! — пищу, что есть мочи. Хватит, ведьма, просто хватит! Раунд, раунд, рефери! — Поэтому ты должна кое-что узнать, кое-что очень важное, — лицо Такано становится серьёзным. Её веки раскрываются шире, чем обычно. — Вообще-то это секрет, и Сатоко-чан не любит про это вспоминать. Подбираюсь. Пододвигаюсь поближе — теперь мы обе сидим на полу. — Так? — Сатоко-чан и её брат Сатоши — не Ходжо. Не… что? То есть, как это? — Я не знаю всех подробностей, а Сатоко-чан не помнит… но их папа был не Ходжо. Кажется, он и их мама разошлись после рождения Сатоко. И когда, спустя годы, мама снова вышла замуж, она взяла себе и детям фамилию Ходжо. Это… погоди, что это значит? Сатоко-чан и Сатоши-кун… не Ходжо? Они не Ходжо? Они не Ходжо?.. — Поэтому, чисто генетически, в них нет ни капли крови Ходжо. — Вы в этом уверены?! — Да, более чем. Где-то в архивах есть запись об их настоящем отце, но меня туда не пустили. Я… я просто потеряла дар речи. «Проклятые щенки Ходжо», «проклятые Ходжо» — именно так называли жители Хинамидзавы и сама карга Сатоко и её брата. И, хотя меня это бесит, я всегда воспринимала это, как должное. В том плане, что они действительно Ходжо, а род их навлёк на себя беду за предательство деревни. Но, если они, и правда, не имеют никакого отношения, а стали Ходжо в результате брака… дьявол, это что ж получается… Мой рот открывается. — Вижу, ты понимаешь. Деревня заклеймила их проклятыми Ходжо, хотя от Ходжо в них только фамилия. Во мне снова закипает кровь. Мои руки начинают трястись, медленно сжимаясь в кулаки. И ведь карга знает, наверняка знает, я уверена. Вся деревня молчаливо презирала двух абсолютно ни в чём неповинных детей, которые не обязаны отвечать за поступки родителей. Это… это… — Шион-чан, не нервничай, тебе вредно. — Не нервничай? — рычу низким голосом. — Не нервничай, вы говорите, Такано-сан?! — Я могу понять твой гнев. Да, Сатоко-чан и Сатоши-кун ни в чём не виноваты. Они — не Ходжо. — Я убью их. Я убью их всех. В моей голове возникает образ горящей Хинамидзавы, наполненной криками. Моё лицо принимает зверское выражение. Вы, вы, уроды, вы, которые обижали двух беззащитных детей, которые молча смотрели на все их страдания… — Однако, Шион-чан. И это важно, послушай? — Что?.. — издаю утробный рык. — Я не думаю, что в деревне кто-нибудь об этом помнит или пытался разобраться. Вполне возможно, произошла маленькая бюрократическая ошибка… — Из-за которой эти двое жили в аду?! — Никому не интересно разбираться, Шион-чан, Ходжо они по крови или нет. Для этого, в конце концов, надо хотя бы немного задуматься — а люди к этому не склонны. Даже ты наверняка принимала это как должное, верно? Демон затыкается. Я пристыженно опускаю взгляд. Это очень обидно. Это жжётся сильнее и больнее, чем вырванные наживую ногти. Я, на самом деле, лицемерка. Я ничем не лучше, чем остальные деревенские жители. Почему чем больше я узнаю, тем больше осознаю превосходство Такано? Почему?! Как? Я… я ведь люблю Сатоши-куна? Верно? Люблю же? — Я допускаю мысль, что даже императрица Хинамидзавы забыла об этом факте. В эпоху строительства ГЭС было не до разборок, кто кому родня, остракизму подвергали всех едва ли причастных. А они, всё-таки, родные сын и дочь тех, кто согласился на компенсацию от правительства и были лидерами движения за то, чтобы затопить деревню. Я помню. Я помню — в те годы вся деревня тихо ненавидела Ходжо и всех, кто примкнул к ним. Как же, предатели, продались за презренные деньги, а что им до Хинамидзавы и земли предков?! Даже я ненавидела их — чисто за компанию. Просто потому, что никто не смеет отнимать у нас нашу землю. Я… и я вправду безнадёжна, да, Сатоши-кун? Он улыбается и качает головой. Ты не обижаешься на меня? Правда? — Зачем вы мне это говорите, Такано-сан? — севшим голосом говорю я. — Потому что я верю, что именно ты сможешь снять это проклятие. Я, — она опускает взгляд, — я просто чужачка, кто меня будет слушать? Другое дело — ты, пусть мятежная, но принцесса Сонодзаки. — Я уже не часть клана. — Кровь — не водица. Даже если у вас какие-то свои внутренние разборки, твоя семья прислушается к тебе, если твой голос будет достаточно громким. Понимаешь? — А как же боги, Ояширо-сама и всё прочее? Такано хихикает. — Ну, ты сама сказала, что хочешь спасти Сатоко-чан, а не узнать ответы на все вопросы. И Бог услышал твои молитвы. — Вернее, одна медсестра с очень стрёмным чувством юмора. — Это одно и то же. Я не разубеждаю её — мне хватило на сегодня и богов, и всего с этим связанного. М-м, зато завтра высплюсь, уря, кайф… — И ещё кое-что, — Такано стучит по пакету. — Туда же я положила книжку. — Да что ещё за книжка? — Ты же хотела кулинарную книгу, верно? Моргаю. Оу. Оу, она не забыла? — Я положила закладку на страницу, которая тебе нужна, разберёшься. Там есть одно особое блюдо, которое способно раскрыть дверцу в сердце Сатоко-чан. Подбираюсь. — А откуда вы знаете? — Опыт. — Вы тоже из неё готовили что-то для Сатоко-чан? Такано молчит, улыбаясь. Поднимается и потягивается. — Ладно, засиделась я. Выздоравливай, Шион-чан. Провожаю её до дверей. Я… я не знаю, как к ней относиться. Она вроде и сумасшедшая, но что, если её на самом деле кто-то хочет убить? И она не сделала мне ничего плохого, не считая бесконечных издёвок. Но она на самом деле хочет, чтобы я подружилась с Сатоко-чан — я в это верю. Мне хочется ей что-то сказать. Что-то сделать, хоть как-то выразить благодарность. Но слова упорно не находятся. И уже когда она переступает порог и выходит на лестничную площадку, я её окликаю, опершись на дверной косяк. — Да, Шион-чан, что такое? — Вы… вы самый лучший человек на свете, Такано-сан! Благодарю, — отвешиваю низкий поклон в традициях Сонодзаки. — Я ваша должница. — Сочтёмся. Шион-чан, я… Она стоит в свете луны, в огне уличных фонарей, под сиянием тусклой наружной лампочки у моей квартирки. Вся из себя такая загадочная, куда-то спешащая — наверное, я невольно хочу запомнить её. Вдруг, на самом деле, её завтра не станет? Ватанагаши не завтра, конечно, а на следующей неделе… Такано красивая, отмечаю я между делом. Длинные прямые светлые волосы, эти карие глаза и хитрое лицо с вечной полуулыбкой. А ещё она очень эффектная и умная. Я бы хотела быть, как она. Мама, конечно, мама, и мама у меня самая лучшая, однако мне хочется что-то сделать по-своему. Быть не чьей-то копией, быть не ещё одной Сонодзаки, а кем-то самостоятельным, кого будут помнить не как внучку великой Орё, не как дочь Сонодзаки Акане, а как меня — Сонодзаки Шион. И Такано умеет запомниться. Умеет оставить след. —…худший человек на свете. Поверь мне, — она прикрывает глаза. — Уж я-то себя знаю. О, в это можно поиграть и вдвоём, Такано-сан. — Тогда я — худшая из Сонодзаки, Миё-сан! Мы обе смеёмся, и она, помахав мне рукой, исчезает в пролёте лестницы, точно бы унесённая демонами. Чёрт, лезет же в голову всякая фигня, надо выспаться! Жди меня, Сатоко-чан. Я пробью броню твоего сердца и выполню обещание Сатоши, так и знай!