Наша любовь начинается там, где заканчивается моя жизнь

Он приходил, приходил не для того, чтобы попросить прощения: он не умеет. Пускай умеет, но не хочет, а я и не требую. Но он приходил и говорил со мной, садился рядом и ворошил мои волосы, сжигая кончики своим страстным огнем. Я не обижался, потому что не хотел, я не видел в этом смысла. Дэмиан такой же, как и я, пускай и другой. Он приходил и облокачивался на меня, пока из его рта лились горячие речи, наверное, такая способность текла по его венам вместо крови. Мы были другими, но такими родными, он прожигал взглядом во мне дыру и, кажется, смотрел сквозь неё на мою душу: – Филипп, посмотри на меня, – говорил он заставляя меня дернуться, – лишь взгляни. Ты знаешь, твой взгляд меня не обозлит. Я говорю тебе. Но я не поворачивался. Я не боялся, я хотел, но мое тело меня не слушало, а разум блуждал в какой-то чужой пучине; Дэмиан не отставал, хватал меня за подбородок большим пальцем и сам поворачивал мое лико на себя с грубой нежностью, заглядывал в мои пучинные, иссиние глаза, а я в его, грустные, потому что люблю. Люблю, но остерегаюсь, прижимаюсь, но вожделею сбежать. – Дэмиан, отпусти, ты же знаешь что я тебя люблю. Моя любовь к тебе велика, я не совру, бог мне свидетель. Ты знаешь, что я готов сделать ради тебя все что угодно, моя любовь к тебе несоизмерима и жертвенна. В грязном самоуничтожении я привык пресмыкаться пред тобой: ты сын дьявольский. Ты будешь жить, а я буду течь по твоим венам, как кровь, шептать на ухо послания, робко и нежно, ведь люблю. Веришь ли ты мне, милый? Лишь постой, дорогой, мы созданы друг для друга, чтобы страдать, - я беру его ладонь, целую тыльную сторону так нежно, как могу, а после прислоняю к своему лицу. Такую теплую и родную ладонь, – я люблю тебя, Дэмиан, пусть даже судьба заготовила нам грязные шипы страданий; сквозь ветра и слезы, я навеки тебя люблю, когда рука твоя тяжела или когда легка, подобна лепестку. Он не отвечал: проводил по моим волосам и вожделел испить моей крови. Я не знал откуда у него такие пристрастия и не злился, потому что знал, что он не сделает мне больно намеренно. Он хотел рыдать, но держался. Он не любил проявлять эмоции, но любил меня, всегда проявляющего эмоции. Он прижимался своим горячим лбом к моей щеке и мазал языком по шее, совсем рядом с моим трепещущим сердцем, которое боялось и желало каждое его движение, прикасался губами. Глазами он грустно просил прощения, но не признавал, а я прощал и верил ему. Он дышит мне куда-то в ключицы и тихо шепчет в кожу: – Филипп, я жесток, моя блядская любовь тоже. Я принесу тебе только боль, – плачет он, а слезы его пачкают мою бледную кожу. Я чувствую его чувства, сквозь кожу я чувствую его тепло своим сердцем– уходи, придурок, я справлюсь и без тебя. Я запускаю в его шелковистые пепельные волосы руку, глажу и успокаиваю, говорю спокойным голосом, когда в горле горестная дрожь: – Я буду тут, милый, пока ты стараешься, ты самый прекрасный человек. Даже когда нет, ты знаешь, я всегда буду с тобой, даже когда умираю, даже когда от твоих рук. Он слабо бьет меня по груди, чтобы я прекратил говорить. А я лишь нежнее гладил его, веря, что все будет хорошо, даже когда мы занимаемся взаимоунижением, ведь это не навсегда и наши слезы когда-нибудь станут драгоценными алмазами, гласившими о надежде. Об исполненной надежде. Наша кровь перетекала друг к дургу, его ядовитая кровь отравляла нас обоих, а моя обоих же излечивала. Он был сух и зол со всеми, со всеми кроме меня, потому что я чувствовал его, понимал и любил.