***
— …Это ненадолго. Аллард уже научилась этому верить; потому, что неделя не выглядела такой внушительной на листе календаря — так, колонна из семи дней, каждый из которых — цифра. Не более. То, что каждую из этих «единиц» длительностью в десятки часов надо ещё пережить, понимал, в свою очередь, Кеннеди. Леон всегда уезжал «налегке» — забирая с собой лишь паспорт, он всё прочее оставлял в их квартире. Тот раз не стал исключением; Кеннеди, туже затягивающий шнурки на ботинках, вряд ли собирался брать в командировку хотя бы сменную одежду. Пенелопа не сразу поняла, как к этому относится — потому, что эта пустота рук Леона, которой невозможно увидеть у других людей в аэропорту, казалась одновременно такой странной и пугающей, что Аллард чудилось… будто он вообще никуда в такие моменты не улетал. А если и улетал, то — куда? Зачем? Для чего?.. Сотни вопросов голову взрывали, подобно пчелиному улью, и девушке проще становилось утешаться, что все вещи Леона, — пара его курток, футболок, брюк и боксёров, полотенца, гантели, одинокий флакон с одеколоном — оставленные на своих местах, были гарантом возвращения Кеннеди домой. Это действительно было проще… Даже несмотря на то, что каждый раз, открывая двери пустующей спальни, Пенелопа взволнованно заглядывала в створки шкафа в надежде, чтоб из его недр не пропало полицейской футболки, оставленной Леоном ещё со времён службы в департаменте Ракун-Сити, а под вечер воровато сбрызгивала расчёску мужскими духами Кеннеди и расчёсывала сырые после душа волосы, себя окутывая облаками пара и ароматом с нотами древесины и бергамота. Проще… Аллард только спешно ухватилась за плечи Кеннеди, когда он, распрямившись, к ней развернулся с коротким поцелуем, заменяющим немногоёмкое «пока». Запланированный «чмок» в губы растянулся, подобно пластилину, жестом отчаяния перетёк во что-то… настолько взволнованное, что Леону, обнявшему Пенелопу за талию, пришлось выставить вперёд колено, чтоб не рухнуть с любимицей на кровать. Опомниться Леону вышло, когда девушка, прибегая к запрещённому приёму, перекинула ногу через его поясницу и ступнёй облокотилась о мужской крестец, упрямо подталкивая ближе к себе, дальше — от входной двери и аэропорта. — Сладкая… Сжимая пальцы на талии Пенелопы, Кеннеди чувствовал — шёл ва-банк: или Аллард сейчас опомнится и, себя перебарывая, его отпустит на самолёт до Мадрида, или совсем отчается и пальцы в скуластые щёки Леону вдавит, утягивая сильней на себя, усаживаясь на мужские бёдра, к чертям посылая и самолёт, и Мадрид, и всё командование Кеннеди, которое с него за упавший волосок с головы мисс Грэм снимет шкуру быстрее, чем инфицированные мутанты испанской деревушки. — Сколько раз я уезжал, столько и возвращался. И всё всегда было в порядке. Аллард готова была спорить — всяческие шрамы Кеннеди, число которых росло, как в геометрической прогрессии, после каждой его командировки, ей были бы верными аргументами. Но Леон только сильней стискивал изгиб талии, вынуждая выгибаться, и девушка, рычащая ни то от собственной беспомощности, ни то от силы мужчины, сама от него оторвалась. Поцелуй разорвался с характерным мокрым звуком; Пенелопа от такого почему-то всегда смущалась. В тот миг, как никогда, хотелось прятать щёки за ладонями. Но Леон поднялся с кровати, на матрац которой только что опирался коленом и двумя руками, под собой оставляя девушку. Приподнявшаяся на локтях Аллард за крепкой спиной, на какой ногтями любила царапать всякие любовные иероглифы и руны, за ним наблюдала, а когда Кеннеди надел кожаную куртку, всё-таки спросила: — Ты приедешь до Дня Всех Святых? Леон не колебался: — Да. Пенелопа пулемётной дробью лепила в ответ: — А до моего дня рождения? Кеннеди дёрнул желваками прежде, чем сказал: — Да, — ещё более уверенно. И Аллард так сильно хотела ему поверить…***
…Будильник был безжалостен и зазвонил в ровные семь часов утра. С того момента всё словно бы пошло по наклонной. Привыкшая принимать горячий душ, Аллард домывалась холодной водой, которая текла из смесителя, как бы старательно намыленная от пяток до темени Пенелопа не крутила вентиль в разные стороны. Заложенность носа была значительно пунктуальнее курьеров американской почты — заваривая себе чай, Аллард уже чувствовала, что в одной из ноздрей уже будто бы образовывался вакуум. С чаем, к слову, тоже не заладилось; привыкшая наливать Кеннеди кофе с лимоном, именинница, отвлечённая чередой обрушившихся на неё поздравительных сообщений, кинула дольку цитруса в свой чай с молоком. Осознание фатальной ошибки пришло после третьего глотка, когда пустой желудок с утра пораньше сжался в риске протестного несварения. Свернувшееся молоко вместе с заваркой чёрного чая урчало в сливной трубе кухонной раковины, когда Аллард, ругаясь на пустую квартиру, принялась переодеваться. Удивительным образом никакой из рукавов её рубашек не смялся, а на юбке не оказалось случайно незамеченного пятна. И Пенелопа даже рискнула поверить, что на этом её утренние неприятности закончились, но поспешила разочароваться в этой слепой надежде сразу, как в её руках оказался тюбик туши для ресниц. Щёточка мазнула по верхнему веку. Аллард на какой-то момент прекратила дышать. Но… к чёрту! С тушью ещё вышло легко справиться — не сгибая перетруженных ног в коленях, Пенелопа на ходу слюнявила ватную палочку и в ближайшей отражающей поверхности стирала излишки макияжа, ей явно не добавлявших шарма. Дыхание пропало во второй раз, когда она, уже проверившая свет во всех комнатах, перед выходом опустила стопы в ботильоны на тонком каблуке, принимаясь сразу же за шнуровку ботинка. Голеностоп заныл, будто его всю прошлую ночь мяли, подобно пластилиновой фигурке. Пенелопе будто бы кто-то невидимый в тот момент захотел вправить лодыжку, но к мимолётному движению стопы она стала прислушиваться, думая, насколько и где было больно. Явно не перелом, не вывих, не разрыв связок — если бы было что-то из вышеперечисленного, то ходить бы не смогла, только бы с болезненным ором по полу ползала на здоровом бедре. Скорее всего, небольшое растяжение, или даже элементарная крепатура… Но как так заниматься надо, чтоб перетрудить голеностоп?!.. Ботильоны отлетели в коробку, оттуда — в шкаф. И именно оттуда, через какие-то десятки секунды, сапожки и вылезли обратно на стопу Пенелопы. Ничего. Один день ещё можно перетерпеть…***
— …Сколько они стоили? Пенелопа стояла перед Леоном на вечерней улице; прекрасная погода тёплого майского вечера так и зазывала на прогулку, и её шёпоту поддался даже Кеннеди, который по возвращению с предыдущего командирования отсыпался уже вторые сутки к ряду. И всё было бы прекрасно — отредактированная сегодняшним днём статья освободила вечер Аллард для её молодого человека и прогулки по парку, а кофе из фургона до сих пор был самым вкусным и горячим. Вечер испортили новые лодочки Пенелопы — жёсткий задник туфель натёр пятки почти что в кровь. Оттого она и стояла перед ним, скрещивающим руки на груди, с закусанным губами, словно именно с ними кофе был вкуснее. И если б Леон, на котором «гражданская» одежда смотрелась будто бы чужеродно, спросил, почему Аллард куксилась сейчас, Пени бы вряд ли ответила. Потому, что ей покоя не давали ни мозоли, ни чувство, чем-то напоминающее стыд. И дело было даже не в туфлях — их Пенелопа купила сама, хотя Кеннеди и протянул продавцу в «Baden» свою банковскую карту. — Тридцать девять, вроде, долларов, — проговорила всё-таки Аллард в момент, когда стоять в туфлях стало ещё больнее, чем идти в них, и принялась ковылять к ближайшей лавочке. Леон ответил тишиной, за исключением того, что подошвой своих ботинок стукнул раз по асфальту, и Пенелопа сама не поняла, как сказала: — Я их по скидке купила, — будто бы оправдываясь… — Не говори, что взяла их только поэтому. Аллард едва не передёрнуло, когда она почувствовала течение капельки сукровицы вниз по задней части лодыжки. Проглатывая стоны, Пенелопа всё-таки соврала: — Я давно на них смотрела. Господи Милостивый, какая наглая врунья!.. — Это — не причина гробить собственные ноги, — Кеннеди говорил об очевидном, и оттого желание разрыдаться прямо посреди парка будто бы перекинуло удавку через шею Пенелопы. — Особенно — такие красивые ноги. Она в ушах вспыхнула ни то от удовольствия завуалированного комплимента, ни то от боли. — Ну, ладно, — и Аллард волосы откинула с остроскулого лица, какие ко лбу прилипли, когда вскинула голову и попыталась усмехнуться ни то Леону, ни то самой себе. — Мы всё равно почти дошли… — И ты уже совсем точно хромаешь. Пенелопа снова принялась кривить душой: — Просто пластырь сполз, — так, что Кеннеди, поджавший губы в тонкую линию, ей поверить даже не попытался. И только снова остановилась, беря перерыв и с новой силой натёртой кожей впиваясь в задник туфель: — Пойдём? Как Леон кивнул. А потом мир ушёл из-под ног — вместе с криком, вылетевшим из груди. На руках Кеннеди Пенелопа очутилась в какое-то мгновение. Он только единожды выдохнул резко через нос, когда Аллард взволнованно поправила юбку на коленях и не менее возмущённо воскликнула: — Ты с ума сошёл? Поставь меня!.. Но Леон только вперёд двинул по дорожке, ведущей к их дому. Взгляды других людей, чьи заинтересованные и с тем вместе абсолютно равнодушные лица проплывали мимо, едва ли могли заставить мужчину идти медленней. Туфли с задником, мокрым от сукровицы, легко соскользнули с натёртых пяток и остались болтаться на носках женских стоп, раскачиваясь взад-вперёд с каждым шагом Кеннеди. — Ты слышишь меня? — подтянувшись на его шее, густо красная Аллард возмущения зашептала ему на ухо. — Поставь меня сейчас же. Со мной всё нормально!.. — Мы же почти дошли, — бумерангом вернул ей Кеннеди, расщедрившийся только на то, чтоб едва-едва приподнять уголок губ. Слова предательски на миг растворились в голове сизым туманом. — Это не аргумент, — и она снова вспыхнула, готовая предпринимать попытки к побегу из рук Кеннеди сразу, как он остановится. — Раз мы почти дошли, то я смогу сама идти!.. — Мне не сложно. Огонь продолжал пожирать щёки Пенелопы; чужие взгляды вместе с блаженной лёгкостью в ступнях только большего масла подливали в это полымя, когда она буркнула: — Дурак. Я тяжёлая. — Не общайся больше с человеком, который тебе такой ересью дурит голову. Аллард вдруг почувствовала себя совершенно бессильной — и дело было даже не в больных ногах. — Леон, я серьёзно… Его ответ не заставил ждать ни самого Кеннеди, ни Пенелопу, которая спиной чувствовала руку мужчины такой крепкой, словно она опиралась на спинку стула: — Я тоже, — и прежде, чем она в себе нашла силы и желания спорить с Леоном, какой даже дыханием не изменился, едва Аллард оказалась на его руках, Кеннеди только брови едва-едва свёл: — Мне не тяжело. Явно намного проще, чем тебе сейчас — не хочу пугать, сладкая, но в ближайшие полторы недели ты вряд ли сможешь надеть какую-либо закрытую обувь. Пенелопа молчала. И без того понимала, что в скором времени придётся из ближайшей аптеки выкупить весь запас пластырей. Но и признать, что ей стало легче, планировала только дома — сразу бы, как неудачные для её ноги лодочки улетели в дальний угол шкафа. А пока пятки полыхали. С ними ещё горело щиплющим огнём в груди. Но это было уже приятно… — У меня к тебе одна просьба, Пенелопа. Точней, даже указ. Догадываясь, что услышит, Аллард только хмуро угукнула в риторическом вопросе и потупила взгляд, силясь подбородком дотянуться до ключиц — в тот миг, когда почти на шее у Кеннеди болталась, Пенелопа не нашла в себе сил и совести горделиво вскидывать подбородок, мол, «никаких указов мне давать не надо!..». — Выкинь нахрен эти туфли. Она только кивнула, — малость разочарованно — когда чуть вытянула левую ногу, разглядывая лакированный носок лодочек; при желании, в него бы посмотреть можно было, как в зеркало. Красивые, чёрт возьми. Но такие неудобные… Кеннеди эти переглядки с лодочками заметил; слова его были всё равно, что взмахи здоровенного тесака: — Не жалей ни их, ни денег. Твой комфорт стоит явно дороже тридцати девяти долларов, — и Пенелопа только рот приоткрыла, чтоб спросить, в чём же ей ходить с июня по август включительно, как Леон, будто мысли читая, опередил: — Когда мозоли пройдут, сходим, купим тебе что-то другое. Язык извивался промеж челюстей, точно бикфордов шнур, раскидывающий в разные стороны искры: — Я и сама могу купить себе обувь. — Сладкая, — смех Кеннеди был ещё слаще, когда он всё-таки оглянулся на Аллард и мимолётом губами задел её за горячую щёку. — Не принимай на свой счёт, но, как будто бы купить обувь — ты купишь, но подобрать — не можешь. И девушка, только фыркнувшая звонко, ещё сильнее потупила взгляд — больше вариантов, как реагировать, не было; Леон всё сказал по существу. — Не упрямься, Пенелопа, — чем ближе был дом, тем больше Кеннеди расщедривался на мимолётные поглаживания по плечу Аллард. — Я слишком редко бываю с тобой в одном городе, чтоб приехать и донести тебя до квартиры, если ты натрёшь себе ноги. А носить тебя на руках другому мужчине я не позволю…***
…Разумеется, в общественном транспорте свободного места не нашлось. Казалось, весь Вашингтон, стараясь убежать от пробок на дорогах, рванул людским потоком в метрополитен — Аллард, старающаяся в лишний раз не шевелить ступнёй в тесном ботильоне, и без того не знала, как чужой острый локоть ей ещё не проткнул лёгкие, а двери вагона на каждой станции открывались и впускали внутрь, кажется, с сотню людей. В офис журнала «WOW» Пенелопа влетела со сбившимся дыханием и опозданием в семь минут. Надежда остаться незамеченной и не выдать миссис Гарсиа своей задержки родилась только затем, чтоб сразу же умереть; только чудом Оливия не сбила Аллард с ног, когда с объятьями кинулась на шею Пенелопы, едва она переступила порог отдела редакции, где трудилась уже как второй год. — С днём рождения! Пожарная сигнализация приказы об эвакуации выкрикивала тише, чем это сделала Джонсон, которая на каблуках прыгала легко, как на батуте. У Аллард по-настоящему заложило уши, когда Оливия, лицом до невозможного похожая на Хепбёрн, принялась в радости расцеловывать воздух вокруг щёк Пенелопы: — С днём рождения, дорогая! Будь счастлива, любима и так же прекрасна! «Дорогая»? Вроде, не такие уж мы хорошие подружки?.. Взглянув коротко на широченную улыбку Оливии, Аллард на какой-то момент даже забыла, у кого из них двоих сегодня был праздник появления на свет. Но, улыбнувшись знакомой и остальным коллегам, которым на столь громкое появление Аллард не обратить внимания тоже было затруднительно, она кивнула на одинаковые: «С днём рождения» и «С праздником». А на шум из кабинета, от общей зоны рабочих столов отделённых стеклянными дверьми, вылезла ни то змеей, ни то пантерой фигура главного редактора: — Аллард! Зычный оклик миссис Гарсиа, от которого задрожали пластмассовые стаканчики возле кулера, вынудил вскинуть плечи чуть ли не каждого второго работника журнала. И Пенелопа, едва сумевшая вместе с шарфом с шеи скинуть Оливию, будто бы неудобной туфлёй вступила в медвежий капкан. И пусть неоново-рыжими волосами и красным брючным костюмом миссис Гарсиа и походила больше на лису, чем на медведицу, Аллард всё равно почувствовала падение сердца из груди. — Рабочий день начинается в девять-тридцать! — и длинный палец с таким же вырвиглазным, как и краска миссис Гарсиа, маникюром, взлетел к циферблату часов, показывающим девять-сорок. — Не говори, что опоздала, потому что подбирала сумку к туфлям, потому что, клянусь, я тебя выкину вместе и с сумкой, и с туфлями. У тебя статья горит! Язык планировал завалиться в глотку, перекрывая всякие пререкания с начальницей, у которой испанская кровь в венах неугомонно бурлила. — Пробки, миссис Гарсиа, — потупила взгляд Пенелопа, спешно скидывая пальто на общую вешалку и огибая Оливию, которая туповато следовала за ней хвостиком с бумажным пакетом, будто бы не замечая пара, что струями выходил из ноздрей редактора. — Извините. Я торопилась, как могла. И как никогда вдруг Аллард обрадовалась, что начальница не знала, что она на работу приезжала на метро — только когда её не довозил Леон. А миссис Гарсиа продолжала перекрикиваться через весь офис, не собираясь и шага делать в сторону Пенелопы: — Что со статьёй? — Готова, — сдерживаясь, чтоб в широко раскрывающийся рот начальницы не кинуть рабочей флешки, Аллард щёлкнула рабочей лампой и втихаря утёрла выступившую испарину. — Включаю компьютер и отправляю вам. Удивительным образом не заиграла на фоне «Кармен», когда миссис Гарсиа с невероятной выразительностью поджала губы и вскинула всё тот же ярко накрашенный палец в сторону лица Пенелопы: — Радуйся, Аллард, что у тебя сегодня день рождения! Могла бы просто поздравить словами, мерзкая сука. Девушка улыбнулась в закрывшуюся дверь кабинета миссис Гарсиа, всё сильнее задумываясь, чтоб в какой-то из дней вызваться сделать ей кофе и как следует плюнуть в чашку.***
Джонсон, примеряя на себя роль феи-крёстной, ближе к бизнес-ланчу подошла к рабочему месту Аллард и из-за спины вытащила бумажный пакет. Судя по тому, как Оливия светилась настоящим стробоскопом, на неё вся ситуация с очередным истерическим припадком миссис Гарсиа ни коем образом не повлияла. — Небольшой презент имениннице! Пенелопа и без этого всё поняла. Не стараясь даже прикинуться равнодушной к первому и полноценному — на сегодня — подарку, она с улыбкой притянула к себе пакет. И, прежде, чем внутрь заглянуть, Аллард обратила внимание, как Оливия острыми бёдрами, спрятанными за новой тугой мини-юбкой, облокотилась о рабочий стол. А после Пенелопа всё-таки скосила глаза в полость пакета. Улыбку смыло, как будто её водой из лужи окатили. «Мартин Иден» авторства Джека Лондона — которого Аллард сама Оливии за обедом советовала. Упаковка духов «Imperatrice» — где ошибка красовалась прямо на картонной упаковке, пахнущей набодяженной версией классической «Габанны». И шоколадка. В голове не осталось культурных слов. Пенелопа аж растерялась, когда подняла голову; шея скрипела в позвонке, как будто там плохо смазали какой-нибудь шарнир. А Джонсон, сияя начищенным пятаком, слепила щербинкой в зубах, куда до того ни разу не хотелось засунуть спички, но в тот день у Аллард прямо-таки руки чесались. Лучше бы ты мне пластырь подарила. — Я очень старалась тебе угодить! — уверила Оливия так искренне, что на какой-то момент Пенелопа даже рискнула поверить девушке. Но Джонсон сама по себе палила огненными стрелами, когда преувеличенно взмахнула руками: — Я до сих пор помню, как ты хватила Лондона! Вот и подумала, что его книга будет лучшим подарком!.. Самая известная его книга. Блять, Джонсон, ты серьёзно думала, что я её не читала?!.. — …И, вообще, тебе очень идут цветочные духи, — продолжая улыбаться из-под рваной чёлки, лезущей на стёкла очков, Оливия покачивала коленями из стороны в сторону. Бёдра обнажались так, что Пенелопе одновременно противно было на это смотреть, и сложным было на ноги под тонким чёрным капроном колготок не глядеть с вылезающими наружу глазами. — Ты сразу с ними становишься такая нежная и очаровательная!.. А шоколадка? Чтоб всё слиплось? — Спасибо, — было бы вокруг Аллард облито всё керосином, и она бы точно зубами высекла искру, порождающую огромный пожар. Иных слов не нашлось; рассыпаться в благодарностях было слишком рискованно — Пенелопа входила в ту часть людей, которая врать могла словами, но не лицом. — Мне очень приятно. Бумажный пакет поставила на стол. А потом, якобы место Оливии освобождая, засунула его за монитор рабочего компьютера. С глаз долой, как говорится. — Да было бы за что! — а Джонсон только рассмеялась. Но так натужно, что Пенелопе все силы пришлось приложить, дабы бровь не взмыла вверх. — В конце концов, у кого сегодня день рождения? И, кстати… Подружка сильнее скрестила ноги; из-под края юбки показался пояс чулок, какие ошибочно Пенелопа приняла изначально за колготки. — Как будешь праздновать? Придуманное ещё за неделю до празднования враньё легко срикошетило от поджатых зубов: — С Крисом, — и только у Оливии вытянулось лицо от чужого мужского имени, Аллард поспешила развернуться на офисном стуле обратно за компьютер. — Мой старший брат. Приезжал по работе, решил задержаться до моего дня рождения. — Да ты что… Девушка только угукнула и возрадовалась, что за толстой оправой её рабочих очков не так сильно были заметны закатывания карих глаз под верхние веки. — Да. Он с западного побережья, редко видимся. Так что, после работы — к нему. Пробежимся по магазинам, — он обещал мне новые туфли — а потом в бар, думаю… — А Леон не будет против? Пенелопу от того имени будто по плечам плёткой отходили. Шея сделалась точно бы каменной и заскрипела в позвонке, когда Аллард, оглядываясь, вперила глаза в лицо Джонсон. И словно бы две Горгоны посмотрели друг другу в лица; у Пенелопы язык каменел чуть ли не с каждым слогом: — Против чего? — но оттого не делался тяжёлым; напротив, он извивался во рту, подобно ужу. — Моего брата? — Дня рождения с братом. Тебе-то какое дело, сука? — Нет, — Пенелопа сказала, как шлакоблоком придавила. — Он не будет против. …Хотя бы потому, что ничего не знает — ни про меня, ни про мой день рождения. Оливия прищурилась и в мнимом понимании закивала. И в какой-то удивительной скорости она стекла со стола, на котором сидела, мелькая перед носом Аллард ногами в чулках. Какие-либо сомнения, что ей всё казалось, рухнули на уставшие плечи…***
— …Устала. Леон не спрашивал, он говорил данностью, когда подошёл к Пенелопе со спины. Руки — знакомые, сильные, всегда тёплые — такой же констатацией факта легли на её плечи. Сразу же сжимая какие-то особенно чувствительные мышцы и связки ближе к шейному отделу; Аллард прошипела ни то от боли, ни то от удовольствия, но всё равно скуксилась в попытке убежать из угла, где ей было два выхода — прижаться щекой к стеклу окна в их спальне или прижаться к самому Кеннеди. Как будто бы, и выбора, как такового, в тот момент у неё не было. Но только снова сжалась, пряча шею, когда губы Кеннеди, целуя и щекоча сразу, пробежались поцелуями. Она почти что засмеялась, но вовремя испугалась, что её смех может быть… не её. И, вообще, вряд ли бы было правильно говорить так — «испугалась»… Но иных синонимов найти не смогла. Потому только закусила губы, жмурясь: — Леон, не надо… И то её «не надо» — всё равно, что поломанный светофор, горящий сразу красным и зелёным сигналом. Кеннеди под шум не засыпающего мегаполиса молчал, когда прекращал на коже шеи, поверх горьких брызг от парфюма, оставлять поцелуи, но Пенелопа не успела тому ни обрадоваться, ни разозлиться. С медленым вздохом и таким же тягучим: — Та-ак, — от Леона, он руками неповоротливую от грусти и усталости Аллард развернул к себе лицом. И сразу же, прежде, чем строптивая принялась вырываться, это самое лицо и спрятал у себя на груди, обнимая за всё те же плечи. — Говори. Я слушаю. И чудом Кеннеди не оттолкнул её тогда — потому, что лицо Пенелопы враз сделалось горячим, как чёртов огненный шар, как искры в женском голосе: — Это указ? Леон не молчал и мига: — Просьба, малыш. Это было всё равно, что нервное животное из семейства кошачьих погладить по направлению роста шерсти; Аллард сглотнула ком в горле, какой размером был с брекчию, и снова сглотнула, когда Кеннеди, забросивший руки на её плечами, губами невесомо проскользнул по макушке Пенелопы. Она ответно его за талию обняла. Лишь когда кулаки за крепкой мужской спиной сжались, ногти пуская в кожу ладоней, а сама девушка всё-таки себя переборола откровением: — Оливия так… пялилась на тебя, — Пенелопа осознала, что за пояс Кеннеди перехватила, чтоб уменьшить страх в груди, что сейчас он, услышав, убежит. Ни то от глупости Аллард, ни то от её ревности — почти что беспочвенной. Но как уж — беспочвенной… Пенелопа сдержалась, чтоб челюсть на столик не уронить, когда Джонсон, севшая напротив них с Леоном в баре, принялась, не отрывая взгляда от Кеннеди, скользить пальцами по трубочке от коктейля с самым провокационным названием, а после — и ртом. И, может, это некрасиво — так женщине думать о женщине, но… Оливия вела себя, как конченная блядь, когда, потягивая коктейль, втягивала щёки и стреляла глазами в Леона, что его бы никакой бронежилет не спас. — Если ты думаешь, что меня возбуждает порнушная показуха, — Кеннеди словно мысли её читал и говорил с удивительной жёсткостью, пока его руки бегали в прядях распутавшейся причёски. — То сильно ошибаешься, сладкая. И сравнить слова Леона можно было с полётом острых боевых стрел. А Аллард только теснее к нему прижималась, уверенная, что в неё не прилетит, если будет к нему вплотную. — Но некоторым проще сделаться лёгкой добычей, чем заинтересовать иными своими качествами, — а Леон не прекращал. Добивал, видать, сразу, решив уничтожить всякие сомнения здесь и сейчас. Выдернуть из-под слоя уже замерзающей почвы зерно сомнения и недоверия. — Твоя подруга хотела привлечь одного, но по итогу, на неё смотрели остальные. Горло сокращалось само по себе; ком таял, но всё ещё давил на стенки, но фыркнуть, мол, «не смотреть на такое зрелище было затруднительно», Пенелопа не могла. Только лбом притёрлась к диафрагме Кеннеди, откуда-то оттуда бубня: — Она мне не подруга. И Леон не пытался с тем даже спорить — несмотря на то, что в вечер среды Аллард, по возвращении с работы, приказала ему собираться на день рождение её «хорошей знакомой». — Того лучше; такие люди в окружении не способствуют саморазвитию. Она только хмыкнула. Кулаки не могли разжаться до сих пор; как будто бы хватательным рефлексом её заклинило. А Пенелопа лишь стояла в мужских объятьях, себе кусая изнутри губы, и силилась прижатым к груди ухом поймать частоту пульса, подобно детектору лжи. Леон старался сильно не мешать — говорил тихо, когда, наклоняясь к её уху, почти шёпотом повторил: — Солнце. Меня не привлекают шлюхи. Другие вкусы. — Например? Запрокидывая голову, Аллард надеялась, что ей бы не пришлось шею себе ломать, чтоб дотнуться взглядом до лица Кеннеди; сгиб локтя, подставленный под женский затылок, для Пенелопы был, по сути, подушкой. — Например… — на женских нервах играя, как на скрипке, Леон чуть прищурился. Улыбкой он себе кожу губ зацепил клыком, когда Пенелопа прищурилась в ответ, отсчитывая уже секунды, чтоб не замахнуться на Кеннеди ладонью. — Мне нравятся женщины, которые знают себе цену. Те, которые себя уважают, а не отсасывают коктейльной трубочке в баре, только бы привлечь чужое внимание. Выдохнуть спокойно не получилось; Аллард будто бы что-то нечленораздельное промурчала, растекаясь в улыбке. Тёплый свет прикроватных светильников золото разлил в карих глазках, когда Леон наклонился, говоря, точно доверяя большой секрет: — А ещё, мне нравятся женщины, которые умеют чуть ревновать. А-то, знаешь, я уже начал переживать, что со мной что-то не так, когда у меня… Он на миг аж запнулся, отчего откровенность стала ещё больше; Аллард сама не поняла, как чуть попятилась и на Леона взглянула так, словно это был уже не Леон. И у неё самой что-то в крови забурлило, когда Кеннеди одну из рук с её плеч спустил и хаотично покрутил перед собой, кусая язык и щёки изнутри в размышлениях. Аж желваки выступили. Дышать вдруг стало тяжелее. А когда Леон, всё-таки собрав разбегающиеся на буквы слова в единую мысль, проговорил чуть шёпотом: — …Всё колотит, если на тебя хоть кто-то оглядывается, — то дышать сделалось и вовсе невозможным. Скелет стал походить на кофточку из дешевой синтетики и будто бы «сел», как после кипятка, по нутру; Пенелопа не успела успокоить удивления с волнением, когда воскликнула вместе с хлопком острых ресниц: — Ты ревновал меня!.. — как будто только что узнала, что Земля всё-таки не держится на трёх черепахах. Кеннеди ничего не ответил. Только когда уже пальцем приподнял её подбородок и утянул Аллард в долгий, почти вязкий поцелуй, начиная с нижней губы, Пенелопе в шелесте соскальзывающей одежды послышался его снисходительный смешок…***
Ливануло. Пенелопа не была тому удивлена — снова-таки, повторяясь, она уже разучилась расстраиваться, если в день рождения её гости приходили на празднование мокрые до нитки; атлантические циклоны с Карибов вносили свою лепту. И сложно сказать, что ливень, бьющий аж в стёкла, застал её врасплох — зонтик лежал сложенным на самом дне сумки. Но Аллард в баре сидела так, словно поспорила с каждым из немногочисленных посетителей, что уйдёт только после того, как официанты начнут поднимать стулья на столы, а бармен — натирать бокалы на тонкой ножке. Иными словами, сидеть планировала до талого. По крайней мере, до тех пор, пока сама не расстаяла бы — под тяготой желания разрыдаться. В будний вечер в баре было немноголюдно, и Пенелопа, выловившая со дна бокала «Маргариты» дольку лайма, к третьему часу посиделок в одиночестве так и не пришла к единой мысли, было ли хорошо, что никто за соседним столиком не пьянствовал в шуме и веселье, или плохо. Потому что, с одной стороны, в «Ladiezzz» играла неплохая музыка, и слушать её было приятнее, чем чьи-то сплетни вперемешку с грязными шутками. Но, с другой стороны… голова должна была взорваться от давления в висках и поджатых челюстях. Аллард, не понимавшая, хорошо ли ей было битый час сидеть в одиночестве с парой коктейлей, помимо того ещё и не осознавала, почему в горле встал мокрый ком. Точнее, в какой момент он так вырос в своём диаметре, что терпеть желание разрыдаться сделалось всё равно, что саму себя жесточайшим образом пытать. Но… всё казалось таким жалким, что было уже без разницы, по какой бы причине Пенелопа размазала тушь по щекам. Двадцать четвёртый день рождения отмечался в одиночестве в баре, где бармен со скуки, не стесняясь, завел в кулак под шум ливня. За столиком на четверых пустовали бокалы из-под «Космополитена», двух «Дайкири» и «Маргариты» и какая-то почти нетронутая тарелка с закусками. Для брата Пенелопа была с коллегами, для коллег — с братом. Места за столиком Аллард были заняты разве что только собственной сумкой, из «нутра» которой торчали края коробочки от пластырей, не спасавшие от боли в ногах, и пакетом с «подарком» от Джонсон. Вздох не хотел спускаться в лёгкие, как бы сильно Пенелопа не поднимала в дыхании грудь. В какой-то момент она, что-то в очередной раз прокрутив в опухшей голове, резво собрала на лайм соль с краёв бокала и прикусила их. Куксясь, потянулась в пакет, где от шоколадки осталась обёртка — плитка была приговорена к кончине, когда ей принесли второй «Дайкири». Коротких ногтей не жалея, Аллард сорвала полиэтиленовую упаковку с духов. Вытащила бутылёк наружу, и усмешка не спрашивала разрешения, чтоб вырваться наружу выразительным фырканьем; стекло флакона в руке лежало поддельной матовостью. А потом Пенелопа сняла крышку и брызнула фальшивой «Императрицей» внутрь. Принюхалась. Коктейли попросились наружу, но Аллард, закашлявшись, сдержалась. И только вернула сразу, не рассуждая, флакон в коробку — такой креплённой дрянью только тараканов травить. Господи, Джонсон, какая же ты сука. И снова голова потяжелела, валясь на подголовник. Пенелопа не пыталась её ловить; к чёрту. Задолбало… Она только вцепилась взглядом в потолок, где местами шли трещины, но не слишком критичные, чтоб переживать из-за ливня. А трещины кружились, как кружилась и её голова. Поверхность под затылком была одновременно тверда и слаба, когда показалось, что Аллард, себя держащая в руках только в прямом смысле этого слова — сжав себя пальцами за локти, скрещенные на груди, — осознала: это полное дерьмо. И если фраза про «как год встретишь, так его и проведёшь» работала не только в отношении Рождества, то стоило беспокоиться за ближайшие триста шестьдесят пять дней собственной жизни. Потому, что такими темпами недалеко до хронической апатии. Потому, что ничего хорошего нет в том, что сейчас сидит, как алкоголик, в компании пустых бокалов, выпитых почти на пустой желудок — этим только глубже закопает себя в яму. Рискует даже не заметить, если в какой-то момент черенок лопаты махнёт по затылку, и в эту яму и упадёт, как подкошенная. И не встанет. И не заметит… Трещины на потолке скакали друг меж другом, будто бы были шаровыми молниями. Только разве что в виски не врезались со снопами искр, и Пенелопа не сразу даже поняла, насколько это было плохо. Так же, как и не понимала всё остальное. И оттого прищурилась. Ком оброс новым слоем слёзной слизи. Аллард вскочила, как ужаленная. Только что равнодушная до того, разрыдается ли в окружении алкогольных коктейлей, враз Пенелопа себе приказала быть куском льда — запрет на дрожь в голосе или пальцах стал строжайшим вето, и девушка слёзы принялась глотать так, словно оттого можно было быстрее протрезветь. И залезла быстрее в кошелёк, выдёргивая оттуда порядка двадцати долларов, — вышло сразу с щедрыми чаевыми на официантов и бармена, только бы в лишний раз не задерживаться — и схватилась быстрее за сумку с подарочным пакетом, где из всех сюрпризов Оливии осталась одна лишь книга. Пятки горели в неудобных туфлях. Поддельный флакон «Императрицы» остался за столиком никому не нужным чёрным обелиском.***
Аллард держалась из последних сил. Шаги в какой-то момент сделались такими тяжелыми от мозолей, выпивки и ливневых потоков на улицах, что пришлось идти чуть ли не в прогулочном шаге, чтоб не убить ноги в кровь. В переулках, где ветер завывал особенно яростно, зонт из рук Пенелопы вырывало так, что ледяные капли били по лицу, точно вынуждая развести дополнительную сырость. И это всё… — Дерьмо, — мысли уже не внушали доверия; стоя под подъездной дверью с мокрым зонтом, чьи спицы от ветра вывернулись в разные стороны, в одной руке и бездонной сумкой в другой руке, Аллард искала ключи и себя успокаивала уже в слух. Голос, вопреки указу, данному самому себе в «Леди», трясся. Пенелопа — про себя — уверяла, что трясётся от холода. — Просто дерьмовый день… Бывает. И под гудок открытия дверей влетала в подъезд — мокрая, уставшая, пьяная. Уставшая и замершая. Не дышащая нормально ни то от насморка, ни то от подступающих к горлу слёз, она нажала кнопку вызова лифта. Бывает, бывает… Скоро всё будет хорошо, сейчас сделаю горячую ванну… Табличка над дверьми загорелась издевательской цифрой — двадцать семь. Сердце задрожало вместе с голосом и пальцами от пытки, зовущейся «сдерживанием слёз». Но, чем строже запрет — тем сильней необходимость его нарушить. Аллард тоже жила на двадцать седьмом этаже. Не будет нихера хорошо! Лифт бесшумно ехал вниз, но так медленно — словно на каждом из этажей собирал ещё по паре людей. Что будет хорошо?! Что я вообще делаю не так, что у меня всё так по-блядски получается?! На работе не коллектив, а сплошной змеиный клубок; родные все за Кордильерами; что ни день — возвращаюсь в пустоту, в никуда! Никто не ждёт!.. Лифт проехал девятнадцатый этаж. …Леон разве что. Но и он… Если вижусь с ним неделю в месяц — уже успех. Десятка на горящем табло сменилась на девятку. …Какое блядство, Господи. Вот, что я делаю?.. Он там чёрт пойми делает, не ясно вообще, живой, здоровый там, в своих Пиренеях, а я устроила… Вот, приедет он, спросит про день рождения… И что я скажу? Что весь день прорыдала, как сука, потому что одна — и в толпе одна, и сама с собою тоже, одна… Разве это он захочет услышать — после того, как в очередной раз без лишнего слова взял и смотался в неизвестность только потому, что сказали? Створки открылись. …Просто плохой день. Пенелопа губы закусила старательно, до боли, до шрамов, когда ткнула согнутым пальцем в цифру «27» на панели этажей. И запрокинула голову на холодную, гладкую стенку лифта. …Просто плохой день — один-единственный день. Лифт закрылся. И Аллард смогла только сдавленно, почти судорожно, выдохнуть в ежесекундном облегчении — что поедет одна. Плохой день… И я плохая. Просто эгоистичная сука, которой надо, чтоб мир вращался вокруг неё. Чтоб всё было, как мне хочется. И оттого только и рыдаю. Рыдаю… Пенелопа сама не заметила, как на очередном взмахе ресниц картинка перед глазами рассыпалась на расплывчатые сегменты мозаичного калейдоскопа — сколько не моргай, а зрение воедино отныне не соберётся. И смысл теперь крепиться? Смысл глотать стоны, слёзы? Вот смысл?.. …Так и надо. Заслужила. Пенелопа заслужила — так то и признала. И, прокручивая во входной двери квартиры ключ, она уже рыдала, но ещё сдавленно — так, что можно было спутать в приступом весёлого смеха, ещё не перешедшего в истерику. Лишь по возвращении домой Аллард осознала — она не закрыла дверь на нижний замок. Впопыхах забыла. Это стало последней каплей. Дверь пустующей квартиры захлопнулась вместе с грохотом отлетевшей в сторону сумки, зонта и пакета с бесполезной книгой, конец которой Пенелопа уже лет как пять знала на зубок, и падением самой Аллард. Прямо на пол. Прямо по стене. Она зарыдала рёвом. Руки сами, точно по рефлексу, прижались к лицу, словно кто её сейчас мог видеть, — такой слабой, размазанной собственным днём рождения в чёртову кашу — и оттого стало ещё хреновее. Хотя и казалось, что хуже быть не могло. Тело буквально разрывало; слёзы, скопленные в горле, из глаз текли и слизистые щипали так, словно были кровавыми — только чудом не слипались от них пальцы и ресницы. А Пенелопа только позвонками вжималась сильнее в угол дверного косяка, чтоб совсем не провалиться за границы этого сурового, блядского мира — где её встретила пустая квартира, в которой ждали не её. Квартира, в которой ждала она. Плохой день, плохой день, плохой, плохой, плохой… Сырые волосы липкими холодными канатами тяготили шею, что хотелось двух вещей — или высушить их, или огромными ножницами по бумаге обкромсать себе всю шевелюру. И Пенелопа на то не находила сил — чтоб в одном из уголков этой квартиры, куда вернулась вечером двадцать первого октября, отыскать хоть ножницы, хоть кухонный нож, пришлось бы сначала встать на больные от мозолей ноги. А Аллард только снова сжалась и в углу скривилась, к себе подтягивая колени; в какую-то секунду пришло осознание — если бы она в самом деле развязала ботильоны, то на этих же шнурках она бы и повесилась. Прямо в гардеробной — под чётким наблюдением полицейской куртки Кеннеди. Её за ступню взяли, потягивая вперёд. И Пенелопа чертыхнулась. А потом прошла секунда. Или меньше. Наверно, даже меньше — но меньше, чем секунды, Аллард единицы не знала. Но Леон на коленях перед нею стоял, молча, распутывая на женской стопе бантик шнурка проклятого ботильона. И в ту незнакомую часть секунды Пени будто переклинило; вперив взгляд так, словно могло показаться, что это не он, Аллард прекратила рыдать, только чтобы всмотреться — в перекаты мышц рук, натруженные сложностями в Испании, про которые Кеннеди ей никогда не расскажет; в остроту скул, выпирающую из-под откинутых на лицо волос; в глаза, смотрящие, вроде, не на неё, а просто на её ступню, отёкшую от неудобной обуви, но с тем вместе, то было будто бы даже выразительнее взгляда «глаза в глаза». Она прекратила рыдать. Только для того, чтоб на следующий миг оттолкнуться от пола и ладонями стиснуть Кеннеди за спину. Он ничего не говорил. И ничего не требовал. Просто поймал в коротком полёте до того, как Пенелопа себе окончательно угробила ноги, отбивая о пол колени, и стиснул так, что не вышло бы бежать — ни ему, ни ей. Больше не бежать — ни к ней, ни к нему… Носом — в изгиб женского плеча. Не отворачиваясь прочь от мокрого холода намокших волос, Кеннеди сжимал ладони в одеждах до тремора пальцев. А Аллард каждый миг терпела — терпела, чтоб не вырваться из объятий, чтоб не навалиться самой с поцелуями, с расспросами, чтоб самой не стиснуть, как следует. Леон был таким тёплым… — Ты вернулся, — это всё, на что её хватило. Не вопрос, не констатация факта… Пенелопа только позволила с себя стянуть сырой плащ, не защитивший почти от ливня, сама вывернула силою руки, только бы притиснуться к Кеннеди больше, чем вплотную. И вздохнула глубже. Знакомый одеколон с нотами древесины и бергамота действовал нейролептиком. Сильнее успокаивал только голос — знакомый, твёрдый, а с тем вместе такой нежный: — Я же обещал, — и вместе с поцелуем в лоб — не терпящий отложения вопрос: — Кто? Аллард вмиг вдруг рассмеялась — тем самым истеричным смехом, сдавившим диафрагму у самого порога. И снова, снова, не уставая пальцами бегать по спине, плечам, рукам, она всё глубже дышала; слёзный ком проталкивался в желудок, где алкоголь уже жёг остаточным теплом: — Сама. — Пени. — Сама… — повторила, уверяя сразу и его, и себя. И снова улыбнулась, когда двумя руками Кеннеди поспешно взялся за лицо, за шею, чтоб, видимо, не отворачивалась и не врала, смотря в глаза. — Я сама… Всё нормально. Ответом была мёртвая тишина квартиры, прерываемая разве что ходом стрелки часов где-то в глубине квартиры. А Пенелопу вдруг так устроила эта тишина!.. — Я тебя… — Леон не верил. И Пенелопа его даже понимала — сейчас, почти что лёжа у Кеннеди на коленях, она, заплаканная, сама, наверно, не верила, что с собой могла такое сотворить. И потому, наверно, только и смеялась тихо, пока мужчина, ничуть не тронутый испанским Солнцем, глазами по такому же бледному лицу девушки бегал. — …В первый раз в таком состоянии вижу. Что стряслось, сладкая? Аллард только качнула головой. И ещё, и ещё раз, пока ей инерцией уголки губ не потянуло в разные стороны в подобии улыбки: — А я думала, ты скажешь, что любишь меня. И привычным строго-нежным ответом Кеннеди, прекративший забег по глазам Пенелопы, сказал то, что она в самом деле ожидала от него услышать: — Ты знаешь — я не говорю очевидные вещи вслух, — и она подтянулась в его руках, позволяя мужским ладоням по шее вниз проскользнуть, когда Леон невозможным упрямцем в третий раз нахмурился: — Пенелопа, говори — что случилось, и по чьей вине? Даже большие пальцы нажали там, где у ярёмная вена колыхалась в качках крови. Аллард точно схватила приступ мелкого удушения и вряд ли бы с уверенностью сказала, что в том была единая вина Кеннеди. — Ничего не случилось, — и ладонь даже освободила, чтоб перед хмурым, но в тем вместе таким внимательным лицом Леона махнуть самым коротким пальцем: — Хочешь, поклянусь на мизинчиках? С секунду он помолчал, и Аллард, не отводившая от Кеннеди взгляда, даже увидела, как в его глазах перемещались мысли. А потом, снова в показательной хмурости сведя брови, ладонью своей перехватил кулак Пенелопы вместе с выставленным в сторону мизинцем: — Они тебе ещё понадобятся, — и прежде, чем не то спросила, поцеловал ладонь. Жестом, какой Аллард обожала чуть ли не больше всего. В тишине, умиротворяющей едва слышным стуком сердца в груди и дыханием Кеннеди, коснувшимся кожи руки, Пенелопе сделалось проще признаться: — Я просто соскучилась по тебе. — До такой степени? Именинница только кивнула. И Леону снова потребовались какие-то мгновения, чтоб расставить мысли в голове, но за тем процессом Аллард уже не удалось наблюдать. Она только почувствовала, как по-тихоньку поспешили срастаться кости, сломанные в течение последних двадцати четырёх часов, когда Кеннеди лбом прижался к месту, где только что были его губы. — Больше не пугай меня так, Пени. — Я думала, тебя даже ядерной боеголовкой не напугать, — откуда-то в ней нашлись силы усмехнуться. — Что уж говорить про это… Лбом он потёрся о ладонь, говоря, как отрезая: — Ты ошибалась. И враз вдруг перехватил за талию, поднимая на ноги сразу двоих. И Пенелопа послушно, помогая, обняла Кеннеди за крепкие плечи. Задники ботильонов врезались в натёртые ноги, когда Аллард привстала на носочки и, взглянув на Леона с высоты своего роста, похлопала слипшимися от слёз и туши ресницами. И Кеннеди впервые ей за тот день улыбнулся, ладонью проскальзывая по позвоночнику, а оттуда — в запутанные, отсыревшие волосы конского хвоста. На кухне, в раковине, полной воды, лежали нераскрывшимся букетом пионы. Лучший подарок Пенелопы Аллард прибыл вовремя. Ложка мёда растворялась в чане дёгтя.