Так пропускает удар Тот, кто любит тебя после всех бед. «Светлей», Немного Нервно
Зал рукоплещет. Азирафель выглядит таким незамутненно-счастливым, что Кроули почти забывает о том, в какое кровавое месиво превратились за вечер обожженные освященной землей ступни. Наконец всё закончилось – и вопреки всем усилиям внезапно обнаружившего непреодолимую тягу к саморазрушению ангела, закончилось хорошо… Кроули пребывает в этой счастливой уверенности всего несколько мгновений – пока не узнаёт в одном из присутствующих демона, имя которого позабыл, если только вообще когда-то знал. – А поймайте-ка эту, – говорит тот, весьма посредственно изображая восхищение. В его руках сверкает револьвер. Чудеса всё еще заблокированы, но Кроули каким-то чудом успевает загородить Азирафеля от выстрела. Ловить пули зубами Кроули не обучен – зато инстинкт спасать ангела за шесть тысяч лет отточен до совершенства. Пуля попадает в горло. Раскаленная боль взрывается сверхновой, топя тело и разум в огне, обвивается гигантской разъяренной саламандрой, глубже вгоняя в шею когти агонии при рефлекторной попытке вздохнуть, пытается придавить к земле враз утратившее силу и гибкость тело, стремительно отстукивающее обратный отсчет неверными ударами сердца. Кроули не позволяет себе согнуться от боли – держась прямо, готовый принять за Азирафеля и вторую пулю, если придется, он направляется к вооруженному демону. Тот, кажется, меньше всего ожидал вмешательства коллеги по канцелярии, а потому отобрать револьвер оказывается легко – точно уж легче, чем сфокусировать на нем плывущий цветными пятнами взгляд. Кроули хватает демона за плечо, чтоб перестал, Ад его поглоти, качаться из стороны в сторону, точно болванчик, и шипит ему на ухо несколько коротких, но живописных угроз. Мысли путаются – их стремительно выжигает боль – но Кроули всё же удается донести до собеседника, что все обещания воплотятся в жизнь, стóит тому еще раз допустить мысль навредить Азирафелю. Отпустив чужое плечо и вяло оттолкнув от себя его хозяина, чтоб не мешался на пути, Кроули лихорадочно ищет взглядом ангела. Пытается устоять на ногах, но зал перед глазами нещадно раскачивается, точно перебрал ви́ски, и демон всё же теряет равновесие. Зато находит Азирафеля – тот подхватывает друга за плечи, не давая неотвратимо угасающему смертному телу удариться о пол. – Кроули! – голос Азирафеля срывается, и демон делает усилие, чтобы сфокусировать взгляд на его лице. Из мутного марева выплывают соблазнительно подведенные светлые глаза, наполненные ужасом и болью. – Ангел… – говорить так больно, будто в горло влили расплавленный металл, а теперь помешивают его омытым в святой воде напильником. Кроули едва не позволяет этой му́ке отразиться на своем лице. – Ты цел? – Я?.. – Азирафель, кажется, на миг теряется. – Конечно я цел, это же ты… Кроули, что ты творишь?! – ангел всхлипывает, явно теряя остатки самообладания столь же стремительно, как Кроули теряет кровь. – Тебя же… – Губы Азирафеля дрожат, и демону ужасно хочется коснуться их кончиками пальцев, но никак не выходит вспомнить, что следует сделать, чтобы пошевелить рукой. – Вызволяю… тебя из… передряги, – хрипло отвечает Кроули, рвано поверхностно дыша и стараясь не закашляться кровью. – Ты… – то ли Азирафелю не позволяют сквернословить его ангельские принципы, то ли ему слишком совестно ругаться на друга на пороге развоплощения, но так или иначе ангел осекается – лишь молча вздрагивает, по-прежнему держа Кроули в объятиях. В шее от малейшего сотрясения будто бур проворачивают, но демон сносит это, даже не морщась – объятия Азирафеля он ни на что не променяет, хоть всю боль мира на него обрушь. – Хэй, не плачь, – Кроули вспоминает-таки, как двигать рукой, осторожно стирает кончиками пальцев слёзы с лица Азирафеля. – А то макияж… размажешь, – демон пытается улыбнуться. – Сегодня ведь… твой триумф. Наш… триумф… В глазах темнеет, Кроули чувствует, что сердце этого тела отсчитывает последние удары. – Я вернусь, – шепчет он почти в губы Азирафелю – чуть слышно, чтобы никто из смертных не разобрал. – Верь мне… А потом на смену рукам ангела приходят тяжелые жгучие кандалы Преисподней, и с обнаженной груди сдирают широкий лоскут кожи – не физической, истинной, что тысячекратно больнее – длинный, через весь торс, нарочно резко обрывая на чувствительном паху. Кроули дергается, обдирая спину и с маху ударяясь затылком о скалу, к которой прикован, прикусывает в кровь змеиный язык, но не кричит. Это лишь начало – легкая разминка, затравка… Неважно. Он выдержит. Он привык.***
Одним мрачным вечером Азирафель снова напишет в дневнике: «После этого я не видел Кроули долгое время». Эти слова будут пропитаны горечью, тоской и страхом. И не будет рядом с ангелом никого, кому он мог бы доверить свою боль, никого, кто сумел бы ее унять. Единственный, кто мог бы, – корчится сейчас в страшных муках там, Внизу – как раз потому, что слишком уж рьяно, утратив всякую осторожность, защищал Азирафеля. И ангел не в силах уберечь друга от этих страданий. Демон объявится лишь через двадцать лет – заявится в книжный, как ни в чем не бывало, точно они виделись только вчера, бросит вскользь пару слов об адской – в буквальном смысле – бумажной работе и ни одного – о жестоких пытках, которым подвергали его в Преисподней все эти годы в наказание за спасение ангела. В тот раз он тоже о них молчал – да только просьба о святой воде говорила красноречивей любых живописаний адских мук. Сейчас – и этого не просит. Ведет себя так, будто вернулся из скучной командировки, разве что только магнитик не привез – зато привез старого вина и шоколадных пирожных. – Не смотри так, ангел, – устало вздыхает Кроули, вальяжно раскидываясь на диване. Вид у него до крайности изможденный, но, конечно, он лишь отшутится, вздумай Азирафель предложить помощь. – Я ни о чём не жалею. Единственный раз этой ночью, когда он помянет ту. Азирафелю отчаянно больно – и вместе с тем восхитительно тепло. Просто потому, что Кроули здесь. И по мере того, как течет со свойственной бессмертным неспешностью их разговор о людях и их странностях восхитительных и пугающих, о лучших и худших образцах искусства, родившихся за прошедшие годы, об искушениях и благословениях и единой, в сущности, их природе, и о сотнях других вещей, которые, казалось бы, совсем сейчас не имеют значения, но говорить о них отчего-то так уютно и приятно, боль постепенно уходит, растворяясь в потрескивании камина, шоколадном креме, терпком вине и совсем не по-демонически спокойном, почти ласковом змеином взгляде, прячущемся за стеклами неизменных темных очков, а тепло, прежде трепещущее в груди крохотным нежным солнцем, охватывает всю сущность Азирафеля до самых кончиков крыльев мягкими змеиными кольцами – не удушающими, но обережными. Кроули вернулся – к нему. И всегда вернется.