Свобода, равенство, смерть

Однажды на рынке Мадока столкнулась с пожилым кенджийцем, невысоким и сгорбленным, с длинной седой косой. Он смерил Мадоку злобным взглядом, а когда девушка отошла подальше, догнал, схватил под локоть и заговорил на родном языке, яростно раздувая ноздри: — Бессовестная! Я про тебя всё знаю! Шлюхой работаешь. Вырядилась как эти грязные фридеранки, позоришь свой народ! Выпороть бы тебя хорошенько! Мадока оттолкнула старика, да так, что он едва не споткнулся о камень позади себя. — Катись в бездну, старый баран, пока рога не начистили! — крикнула она, вскинув вверх раскрытую ладонь. Старик не осмелился приблизиться вновь, отошёл на несколько шагов, потом обернулся и погрозил кулаком: — Попадись мне, негодная! Стычка эта случилась летом, когда Мадока носила светло-серое платье с рукавами до локтей и поясом, подчёркивающим фигуру. Религиозные кенджийцы прощали подобные наряды иностранкам, но не прощали соотечественницам, потому-то Мадока не раз слышала в свой адрес непристойности. Впрочем, она научилась отвечать не менее жёстко. Тацуя рассказывал о положении женщин в Кенджийской Империи: нельзя им выходить из дома без сопровождения мужчины, нельзя говорить с мужчинами-не родственниками, нельзя учиться где-то кроме женских школ. Мадоке льстило то, что возлюбленный считал её равной себе. Тацуя резко осуждал «религиозников», которые имели наглость подозревать приличную девушку в распутном поведении. Однажды защитил подругу — они выходили из дома, как вдруг подбежал агрессивно настроенный незнакомец, заговорил о запретах и наказаниях… Тацуя мягко улыбнулся и сказал мужчине такое, что тот вмиг побледнел, замер с приоткрытым ртом, а потом, пристыженный, извинился. Мадока долго припоминала тот случай и посмеивалась. *** Госпожа Бисмарк, после недолгих колебаний, разрешила Мадоке «отлучиться на три дня» — поверила тому, что девушка желает поправить здоровье. На самом же деле Мадока беспокоилась о здоровье возлюбленного, которому не посчастливилось простудиться — всё из-за тех злодеев, прикрывающихся знамёнами религии! Тацуя лежал на кровати, изредка покашливал в ладонь. На столике стояли склянки с лекарствами, чашка, в которой плескались остатки чая. — Зря ты пришла, — произнёс он охрипшим голосом. — Я бы сам справился, а ты заболеть можешь. — Нет уж, — ответила Мадока, изучая надпись на сиропе. — Я не могу оставить тебя. Заболею — значит, вылечусь. Если бы Тацуя не простудился, она бы всё равно отпросилась на выходные, чтобы говорить с ним ночами напролёт, целовать лицо, красивее которого — только бледная луна на безоблачном небе. Каждый жест возлюбленного, каждый шрам на теле его важно запомнить — тогда милый сердцу образ придаст сил в решающий момент. Легко сказать, что ты мстишь за весь народ, и нелегко признаться, что движет тобой не столько месть, сколько любовь. «Влюбиться было ошибкой, — сокрушалась Мадока. — Я не могу понять, делаю ли это ради революции или ради него. Где грань между служением идее и служением человеку? Если отнимут у тебя Тацую, продолжишь ли начатое? Будешь ли с тем же рвением стремиться к смерти? Как далеко всё зашло! И поздно размышлять об ошибках. Да — я исполню миссию, возложенную на меня революцией. Неважна причина, по которой ты убьёшь императора — важен результат». Мадока разделась, оставшись в одной сорочке, забралась в постель к любимому, положила голову на его грудь. Тацуя бесстыдно ощупал бёдра подруги, пощекотал живот, несильно ущипнул за бок. Мадока думала о тревожных событиях в городе, а потому на ласки не отреагировала. — На фабрике Кречмана забастовка, — сказала она, вздыхая. — Работницы требуют лучших условий, хотят, чтобы рабочий день сократили… А ведь я знакома с двумя девушками, которые устроились к старику Кречману. Мы с ними обсуждали, — она замолчала, приподняла голову, подпёрла её рукой. — Обсуждали положение рабочих в нашей стране и Кенджийской Империи. Я ведь на забастовку и не намекала, видно, сами додумались. — И хорошо, — ответил Тацуя. — Я тобой горжусь, дорогая. Может быть, другие рабочие узнают о забастовке и тоже осмелеют. Мадока почти задремала под шум ветра за окном и хриплый лай собак. Возлюбленный также пребывал в полусне, но в какой-то момент дёрнулся, проговорил с болью: — А вдруг ничего не выйдет, Мадока? А вдруг мерзавец выживет? И все усилия — напрасны? Мадока разделяла его беспокойство, но постаралась сохранить ледяной рассудок, не поддалась сомнениям. — Если мерзавец выживет, мы всё равно погибнем во имя свободы. Не забывай — у нас есть яд. Тацуя не поверил, убрал руку с бёдер Мадоки, уголки его губ опустились. Как же красив он был, когда печалился! Она чуть ли не с яростью прижала возлюбленного к постели, поцеловала долгим поцелуем, укусила тонкую кожу на шее, вцепилась ногтями в предплечья. Не женщина, а дикая кошка. — Ты чего? — испугался Тацуя. — Не надо, ты же… — Заболею, — закончила за него Мадока и усмехнулась. — Ни одна болезнь не помешает исполнить нашу миссию. А впрочем, — она снова легла. — Давай лучше спать, моё солнце. Тебе надо поскорее восстановить силы. Забастовка на фабрике была только началом. Пару дней спустя в столице вспыхнули беспорядки, все недовольные властью будто подкрепились мужеством работниц Кречмана; с утра толпы вывалили на улицы, захватив флаги и транспаранты. Конечно, были среди бунтующих рабочих и обыкновенные негодяи, которые воспользовались случаем и принялись грабить лавки. Позже кто-то пустил слух о подорожании хлеба, отчего демонстранты разволновались, потребовали немедленно снизить цены, а то и вовсе раздать буханки нуждающимся. Для подавления мятежа послали войска. Мадока злилась оттого, что не могла присутствовать на протестах. Она выметала пыль из углов, меняла бельё на кроватях, помогала Марии на кухне, но мысленно была рядом с народом. Другие слуги поговаривали, что солдаты ведут стрельбу, бунтовщики подпиливают телеграфные столбы, а особенно яростные бросаются на полицейских и военных. Госпожа Бисмарк, напуганная такими новостями, велела слугам не болтать попусту. Мадока часто подходила к окну, надеясь разглядеть там что-нибудь «необычное», но всё было то же: укутанные снегом деревья, пики забора, одинокий фонарь, дорога, уходящая влево. Как унизительно — сидеть в тёплом доме, пока кто-то отважный борется с произволом властей! «Расстрелами нас не запугаешь, — размышляла Мадока. — А без невинных жертв революций не случается. Пусть лучше люди гибнут на баррикадах, чем от непосильного труда прямо у машин». Она походила по гостиной, и перед огромным, в два метра, зеркалом, крутанулась, взмахнув подолом. Движение вышло столь изящным, что позавидовала бы любая танцовщица. Мадока провела обеими ладонями по волосам, сделала вдох-выдох, поправила белый воротничок. «Сегодня же! Сколько же можно тянуть? С обрыва — вниз!» Вечером госпожа Бисмарк, мучаясь от головной боли, приняла ландаум и крепко заснула. Вот он — шанс для ограбления! Вряд ли буржуйка подчерпнёт какой-либо урок, но этого и не нужно — достаточно просто наказать её. Мадока заранее обула тёплые сапоги, надела ту юбку, в которой имелись глубокие карманы, спрятала под рукав бритву (не забывала о том, как опасны тёмные улицы). Дубликат ключей также был при ней. В старинном особняке смолкли звуки, слуги потушили свет. Мадока тихонько подкралась к спальне госпожи Бисмарк, задержала дыхание и толкнула дверь. Хозяйка спала, накрывшись тёплым одеялом, её светлые волосы рассыпались по подушке. Свет газового фонаря проливался в окно, отражался в тяжёлом настенном зеркале. Только бы всё получилось! Мадока зажгла свечу, которую прихватила с собой, подсветила себе, пытаясь найти необходимое. К счастью, шкатулка с драгоценностями не была припрятана, стояла на туалетном столике — госпожа Бисмарк уж очень доверяла прислуге. Мадока выскребла всё — серёжки, браслеты, колье — засунула по карманам, задула свечу и вышла в коридор. У неё получилось. Облегчение сменилось ужасом, когда Мадока нос к носу столкнулась с молодым слугой. Тот держал свечу, и в отблесках пламени смуглое его лицо казалось недобрым, страшным — он точно раскусил воровку! — Не спится? — спросил юноша и сделал шаг вперёд, так, что Мадока ощутила жар от огня. — Что ты там делала? — Ничего, — Мадока не могла скрыть волнения. — Госпожа воду просила принести. — А это что? — слуга указал на её карман, из которого свисала блестящая цепочка. Мадока, не говоря ни слова, задула свечу и попыталась проскочить к лестнице, но юноша крепко схватил её за запястье, крикнул так, что, наверное, разбудил госпожу Бисмарк. — А ну стой! Мадока рвалась прочь, пару раз ударила противника, но, почувствовав его превосходство, расслабилась, притворилась покорной. «Он сам виноват. Мне себя спасать надо». Она стыдливо потупила взор, достала из кармана цепочку и протянула слуге. — Возьми, я больше не буду воровать. План сработал: юноша ослабил хватку, взял цепочку, и этого мгновения хватило, чтобы Мадока выхватила бритву из рукава и резанула ненужного свидетеля по боку. Тот вскрикнул, схватился за рану и согнулся, уронив подсвечник. Мадока, как напуганный зверь, сбежала по скрипучим ступеням, едва не споткнувшись, придержала награбленное в карманах. Внизу она налетела на кого-то, грубо отпихнула тёмную фигуру и вскоре уже неслась по тёмной холодной улице. Благо, хоть успела накинуть пальто. Острые снежинки летели в лицо, мороз пробирал до костей, но Мадока не замечала суровой погоды, одна цель овладела ей: поскорее до Тацуи, укрыться от преследования. На улице Абендрот, по обеим сторонам, толпились люди — мужчины и женщины, подростки и взрослые. Доносились выкрики: «Дайте хлеба!», «Долой полицию!», «Хватит увольнений!» Чей-то молодой голосок прорвался сквозь гущу других, зазвенел в вечерней мгле: «Долой императора!», и тут же разгневанный народ подхватил: «Долой монархию!» Двое протестующих подняли выше транспарант — надпись Мадока не видела, но, к чему бы они ни призывали — призыв был справедливым. Она протолкнулась между людьми, остановилась у здания, в котором располагался магазин антиквариата, опёрлась спиной о стену, чтобы не оказаться задавленной. Мёрзли уши и щёки, платок не защищал от кусачего ветра. Какой-то щуплый парнишка закрепил знамя на древке, запрыгнул на деревянные ящики, сваленные в кучу, крикнул отчаянно: «Не пускайте их!» У Мадоки похолодело в животе. Неужели сюда идут войска? И в подтверждение её страху тот же парнишка заголосил вновь: — …это пехота! Не давайте прохода! Раздался сигнал горна — первое предупреждение. Люди засуетились, словно хотели броситься в рассыпную, но в последний момент всё же передумали — встали тесными рядами. Неосторожный незнакомец задел Мадоку локтем по носу, потом в придачу наступил на ногу, отшатнулся назад и промямлил извинения. В центре толпы началось какое-то копошение, заплакали женщины, мужчины уже с меньшей решимостью требовали свободы и хлеба. Мадока заметила на земле крупный валун, подняла его, прижала к вздымающейся груди. Удастся ли вообще добраться живой до квартиры? После третьего сигнала солдаты открыли стрельбу. Улица содрогнулась от воплей, слабые запросили пощады, сильные не сдвинулись с места, упрямо молчали, не опускали знамёна и транспаранты. Мадоке удалось кое-как протиснуться к центру, там она привстала на цыпочки, вскинула руку с камнем и крикнула: — Смерть монархии! А вот парнишка-оратор своё знамя отшвырнул, спрыгнул с ящиков и прошмыгнул между телами бунтовщиков — злые пули до него не долетели. Мадока с ненавистью посмотрела туда, где он только что скрылся, выругалась. Зарядить бы камнем в него! Трусливое ничтожество! Но тут ей самой пришлось испугаться: выстрел прогремел совсем рядом, люди побежали прочь, многие падали на снег, истекали кровью. Какой-то мужчина уронил флаг, нагнулся, чтобы поднять и, охнув, свалился набок. Из его бедра сочилась кровь. Мадока инстинктивно рванулась назад, к магазину, там упала на живот и притворилась мёртвой. Безумие продолжалось минут пять. В конце концов, протестующие освободили пространство для грозных солдат. Мадока медленно поднялась, смахнула снег с пальто, растерянным взглядом обвела улицу, усеянную телами убитых и раненых. Горло сдавило железными обручами, закололо в сердце, а каждый шаг давался с трудом. Мадока пошла вперёд, по направлению к войскам. Почему-то казалось, что, если пойти назад, то непременно выстрелят. Одна мысль повисла в голове: «Император виноват в этом». Офицер, стоящий во главе пехоты, заметил Мадоку, поднял револьвер и пригрозил, целясь: — Ни с места! Один шаг — выстрелю. Мадока замерла, подняла дрожащие руки. — Прошу прощения, — заговорила она жалостливым голосом — совсем не таким, каким кричала минуты назад. — Мне бы к доктору, на улицу Шольцен. Я безоружна. Офицер не сразу ответил, и Мадока уже приготовилась к тому, чтобы уклониться от возможного выстрела. — Проваливай! На улицу Шольцен есть и другой путь. Ну, живо! Мадока качнула головой. — Пожалуйста, господин. Я не бунтовщица. Офицер отвлёкся, потому что к нему обратился подчинённый: — Господин полковник! Прошу вас, пропустите девушку. Я её знаю и ручаюсь, что она не замешана в мятеже. Офицер опустил револьвер, ответил подчинённому: — Вы уверены, Кауфман? Что ж, пускай идёт хоть к доктору, хоть в бездну. Всё равно всех бешеных собак мы разогнали. Мадока шепнула «спасибо», прошла мимо солдат, зацепилась взглядом за Ульриха. Оказывается, есть и у него, самовлюблённого аристократишки, зачатки совести. «Но он стрелял по безоружным, — сказала себе Мадока. — И прощения ему не будет». Она быстро добралась до моста, на ходу ощупала карманы, убедилась, что драгоценности (или их большинство) не потерялись. Впрочем, сейчас золотые побрякушки мало заботили Мадоку, она думала больше о том, чтобы поскорее очутиться в объятиях возлюбленного. На мосту она встретила кавалеристов, уступила дорогу, отойдя к ледяной ограде. К счастью, всадникам не было дела до одинокой девушки, которая решила прогуляться в мятежную ночь. У фонарного столба лежал труп молодого мужчины, и Мадоке почудилось, будто это тело Тацуи; она часто заморгала, прогоняя неприятное видение. Свет падал на безжизненное лицо, с которого ещё не стёрлись следы юной красоты — длинные тёмные волосы, очерченные скулы, вздёрнутый нос. Был ли он простым прохожим, который по нелепости попал под пули, или мятежником, который не дрогнул перед войсками? Мадока представила саму себя мёртвой, с прострелянной головой, вишнёвые капли на блестящем снегу… И труп императора неподалёку. Изумительно. Госпожа Бисмарк, наверное, уже обнаружила пропажу, не сегодня-завтра обратится в полицию. Ну, и дьявол с ней! Мадока была уверена, что пару недель ей удастся скрываться по квартирам знакомых, а потом никакая полиция не тронет. Мёртвых не арестуешь.