***
Ханна просыпается оттого, что чьи-то пальцы отводят прядь волос с её лица и заправляют за ухо. Гладят по плечу. Она не открывает глаз, чтобы не отпускать невесомого ощущения неправильности и правильности происходящего. Тогда ее подхватывают на руки. Поднимают, позволяя обхватить за шею. Бесконечно долго несут по коридорам куда-то, где нет горящего экрана ноутбука и узкой подростковой кровати. Укладывают на холодную простынь, прикрывая тяжёлым одеялом. Ханна издает жалкий протестующий звук, снова откидывая ткань в сторону. — Спи, ещё совсем ночь, — успокаивающим голосом произносит Михаэль. Невольно нарушает и без того слабую иллюзию. Она тянет его к себе за плечо, прижимает палец к его губам, призывая к молчанию. Теперь как будто бы она ребенок, на краю постели которого сидит утомленный взрослый. Можно потребовать рассказать сказку на ночь. Или не гасить свет. Только Йонас никогда не умел этим пользоваться, а она умеет. Может позволить себе дёрнуть за узел узкий пояс шелкового халата, подтолкнуть чужую ладонь под него, заставляя сначала обхватить грудь, потом спуститься ниже до границы прозрачно-тонкого белья. Михаэль не протестует, но громко, судорожно вздыхает. У него никогда не хватает смелости отказаться. — Я хочу ещё одного ребенка, — произносит она. — Девочку. — Девочку? — Михаэль касается ее безупречно правильно. Идеально тонкими чуткими пальцами, привыкшими наносить линии на идеально белый лист. Только она не лист бумаги. — Мальчики никогда никому не принадлежат, просто не умеют, так ведь? Он не понимает. Не понимает, в чем виноват перед ней. Никто из них не понимает: Михаэль, Ульрих, Йонас. Она сжимает его ладонь бедрами, не позволяя двигаться, пытаясь продлить момент удовольствия. Но он ускользает. Все не так, как должно было быть. Михаэль склоняется над ней и целует в переносицу. Словно ребенка. Словно Йонаса, совсем одинаково. Золотистый загар и веснушки. И ничего, кроме душной, снисходительной нежности.***
Они с Йонасом и правда проводят субботу вместе. Начинают завтрак втроём, но затем Михаэль остаётся дома, а они уходят в парк. Йонас лишь ненадолго отвлекается на сообщение в телефоне. И почти совсем незаметно принюхивается к кофе, которого она взяла с собой целый термос. Кофе — это всего лишь кофе, даже без сахара. Свой «Ксанакс» она выпила утром и не нужно смешивать его с алкоголем. Йонас неуверенно улыбается ей, словно оттаивает, по крупинкам вспоминает, как это было у них раньше. А потом бесцеремонно ловит ее за рукав и тянет на себя, когда Ханна почти падает в илистый пруд, пытаясь подманить недоверчивую гневно крякающую утку. Они покупают мороженое — четыре шарика ванильного, другого уже не осталось — и Ханна облизывает его, усевшись на скамейку, пока не начинает дрожать в своем тонком пальто. Йонас смеётся над ней. Этот момент — такой хрупкий, что кажется, порыв ветра, шорох листьев, крик птицы, любое движение могут его разрушить. И она задерживает дыхание.***
И так же почти бесшумно защелкивает замок входной двери и крадётся на кухню. Йонас не чувствует этого. Он скидывает с грохотом ботинки, звенит ключами. Если Михаэль выйдет им навстречу, то он не испытает терпкого, острого разочарования. Но Михаэля нет, он работает над очередной картиной, и Ханна с облегчением выдыхает. Они всё ещё вдвоем. Вместе садятся на диван и включают фильм. Вместе делят старый истрепавшийся плед. Когда Ханна разливает вино в два бокала, Йонас укоряюще вскидывает брови, но сдаётся. Он расслабленно-мягкий и доверчивый, словно сонный щенок. Совсем немного пьяный. Он укладывает голову ей на плечо, объявляет, что фильм оказался откровенно скучным, и подтягивает колени к груди, сворачиваясь в клубок. Даже позволяет обнимать себя за плечи. И ненадолго принадлежит только ей, Ханне.***
А потом всё меняется, хотя она вовсе об этом не просила и даже больше того: не разрешала всему этому новому войти в свою жизнь. Кажется, что смерть Михаэля не отнимает от ее жизни ничего. Его и так никогда не было рядом. Туманный миф о счастливом замужестве, почти чужой человек, всегда устремлённый взглядом глубоко в себя. Только по вечерам иногда приходит осознание — все не так, как обычно. Он не вернётся среди ночи, не ляжет рядом, не поднимется раньше, чтобы сделать Йонасу завтрак. Теперь завтраки делает она. Делает и уносит на второй этаж, потому что Йонас не спускается на кухню. — Ты и правда не понимаешь, что с ним происходит? — Петер почти кричит на нее, а она не может сосредоточиться на словах, потому что пытается вспомнить, кричал ли Петер вообще хоть раз на кого-нибудь. — Зачем это нужно? Я не хочу подписывать, — она отодвигает в сторону листы с мелко отпечатанным текстом, расплывающимся перед глазами. Пытается наощупь найти на столе пепельницу. — Зачем ему нужно в клинику? — Ханна, — тяжело произносит Петер. Так, словно это имя только и создано было, чтобы упрекать ее им вот так. — Я заберу Йонаса сейчас, а ты подпишешь согласие и привезёшь документы позже. — Нет, — отказывается она. — Он будет здесь со мной. Ему хорошо со мной. — Ему не хорошо, Ханна. Пожалуйста, не пей, когда решишь сесть за руль. Она и правда не может вспомнить ни единого раза, когда Петер кричал на кого-то, кроме нее. Этот — снова чужой — мужчина, который врывается в ее дом и пытается все разрушить. Но он уводит Йонаса за руку и она ничего не может сделать.***
— Он молодец, делает успехи на групповой терапии, — Петер прижимается лопатками к стене, словно стоять и разговаривать с Ханной для него уже невыносимо тяжело. — А как ты? — Нормально, — уклончиво отвечает она. — Наверное, лучше, чем можно было бы ожидать, зная, что... — Хочешь, назначу тебе консультацию с кем-то из специалистов? — Нет, — она качает головой. Ещё не хватало изливать душу посторонним. — Расскажи мне про Йонаса. Что он говорит? — Я не его терапевт, — отказывает ей Петер. Совершенно точно знает что-то, но скрывает от нее. — Наши семьи знакомы, так что... С ним работает другой доктор, иначе это нарушало бы профессиональную этику. — Можно с ним увидеться? Она ожидает отрицательного ответа и уже готовится яростно вцепиться в Петера, принуждая его... Но он легко отвечает «Конечно», и уводит ее по коридорам вглубь больничного корпуса. Йонас не рисует. Это первое, что она отмечает, словно только сейчас сбрасывая оковы леденящего ужаса и начиная дышать. Михаэль рисовал — и вот он умер. Йонас не рисует, он сидит у окна и смотрит во двор. Недалеко от него две девочки чуть помладше возятся с красками, но он не обращает на них внимания. Все будет в порядке. Светлая кожа как будто стала ещё светлее и проступили раньше едва заметные веснушки. Острые ключицы торчат из растянутого ворота старой футболки. Надо будет обязательно, прямо сегодня, купить ему новую, несколько новых футболок, чтобы стереть из памяти любую ассоциацию с Михаэлем. — Мам, — произносит Йонас. Не происходит ничего страшного. Он узнает ее, смотрит ей в лицо. Просто очень уставший, измученный, такой несчастный, что невозможно снова оставить его здесь одного. Пальцы Петера до боли сжимаются на её предплечье. — У него хороший прогресс, но не будем торопиться, — Петер произносит это мягким голосом, но Ханна знает, что ее все равно поймали. Ее желание утащить отсюда Йонаса, не позволяя даже переодеться.***
— Ты ведь сама понимала, что такое возможно, когда выходила замуж за Михаэля, — произносит она, до тошноты правдоподобно имитируя тон Катарины. — Дурная наследственность и все такое. Вино в бокале красное, но в тусклом свете торшера кажется почти черным. — Тцц, — возмущённо отвечает она сама себе, изображая Ульриха, и усаживается на стол, как часто делает он. — При чем тут наследственность. У кого бы не случился нервный срыв, найди он дома... Если бы он... Если бы этот кто-то увидел, как повесился его отец... ёбнутая ты сука, — с яростью заканчивает Ханна, уже не пытаясь изобразить никого из них. На самом деле, этого разговора никогда не должно состояться. Пусть все они думают, что Йонас уехал. Отдохнуть от них, пережить произошедшее. Пусть думают, что угодно, только не болтают о том, что он лежит в психиатрической клинике.***
Марта приходит несколько раз. Скребётся в дверь, как бездомная кошка, робко топчется на пороге и исчезает. Она вызывает слабое злорадство. Ханна может приходить к Йонасу. Марта даже не знает толком, где он сейчас. Разговаривать с ней и выслушивать ее бессмысленные соболезнования нет никакого желания. Но вслед за Мартой неизбежно приходит Ульрих. Настоящий, не воображаемый. — Ханна, открой дверь, или я выбью стекло, — произносит он. Она остаётся стоять неподвижно по другую сторону тонкой дверной створки. Чтобы ее и правда осыпало осколками разбитого стекла. Это вызывает нелепый детский восторг. — Ты в порядке? Марта сказала, что приходила к тебе, но не застала. Ульрих заходит в дом, вытесняя ее на кухню. Решительный, сильный, как будто заполняющий собой всю комнату. В нем нет ничего, напоминающего про Йонаса, ничего хрупкого, юного, пшенично-светлого. — Нет, — Ханна протягивает ему открытую пачку сигарет. — Что — «нет»? — он вытягивает одну и сам находит на столе зажигалку. — Нет, я не в порядке. Он согласно кивает, как будто может понять все, что она даже ещё не пыталась высказать. Такой же самонадеянный, как все остальные. Зато он молчит. Курит и ждёт, чтобы она продолжила. Ведь не может одинокая женщина просто промолчать, когда ее спросили, что у нее не так. — Мне не жаль, — она проводит пальцами по его предплечью, удерживая сигарету наотлет. Прикосновение или ожог, намерение или случайность, все так близко, иногда не нужно даже выбирать. Ульрих вдыхает, наверняка, собираясь глупо переспросить «О чем ты?», но не делает этого. Вынимает сигарету из ее пальцев, небрежно роняет в чашку с недопитым холодным кофе. Подцепляет бретельки платья, и без того уже измятого, тянет вниз по плечам. Ей любопытно, что будет у него во взгляде. Поймать этот взгляд гораздо легче, чем это было с Михаэлем. Ульрих не отворачивается от нее. Ему тоже не жаль.***
Когда Петер говорит, что Йонаса можно будет забрать домой, она разбивает чашку. Начинает бестолково убирать захламленный стол, словно Йонас войдёт в дом прямо сейчас и можно не успеть — и роняет чашку. А потом ещё одну — уже нарочно. Осколки глухо разлетаются по полу — не стекло, керамика. Ей удается не наступить ни на один босыми ногами. Совершенно никакого повода пожалеть себя. «Мы вместе пойдем в парк», — думает Ханна. — «Вместе будем купаться в озере следующим летом. Вместе вынесем из дома мусор, который остался после Михаэля. Просто чуть позже. Когда Йонасу станет так же все равно, как мне. И он не возразит — ведь отец бросил его, а я — нет. Я была рядом всегда. А в первый день учебы я отвезу его в школу».***
В свой первый день Йонас едет в школу один, потому что она остаётся с Ульрихом. Она обещала — хотя бы самой себе — и обманула. И в конце концов снова должна оказаться одна.***
— Ты любила его хоть когда-нибудь вообще? — злым шепотом произносит Йонас. Она неуверенно улыбается в ответ. Он уже задавал такие вопросы, почти такие. Каким был Михаэль, пока ему не стало хуже. Как они проводили время вместе до появления ребенка. Но сегодня что-то иначе. — А меня? Мама, ты любила меня когда-нибудь? Хотя бы немного? А его? — Йонас указывает в сторону ее спальни: сейчас абсолютно пустой, но все равно как будто хранящей отпечаток присутствия Ульриха.— Хоть кого-нибудь, кроме себя? У Йонаса всё ещё веснушки. Длинные ресницы и неровно отросшие волосы. Можно ещё попытаться обмануться и увидеть в нем того, своего, принадлежащего целиком и полностью. Но он не позволяет сделать этого. Отворачивается и поднимается по лестнице, даже не слушая ответа.***
Теперь он спит без футболки. Поворачивается спиной, испещренной шрамами, словно защищается. Словно крупными буквами вводит «Ты и понятия не имеешь, что было со мной». Можно изучить их все, запомнить пальцами, но никогда не изменить того, что ее не было рядом — в тот раз, и в этот, и в этот, и снова... Она пропускает между пальцев его отросшие волосы, гладкие, шелковые, прохладные там, где они не касаются шеи, а разметались по подушке. Он просыпается. Переворачивается на спину, глядя на нее беспомощно и вопросительно. Словно уже забыл во сне, как они двое поругались. Ноутбук разряжен и никому не нужен. Но во дворе горит фонарь, покачиваясь от ветра и бросая дрожащие отсветы на кровать. В этом слабом свете Йонас кажется гораздо младше. Гораздо беспомощнее, чем есть на самом деле. Ханна касается его лица, разглаживает кончиком пальца складку между бровей. Обводит скулу. В темноте не разглядеть веснушек — того важного, что делало его словно бы принадлежащим ей. Дальше пальцы касаются щеки и колкой щетины. Даже здесь она не угадала — нет никакого чужого запаха. Есть совсем непривычное ощущение, едва знакомое, Михаэль и Ульрих предпочитали бриться, а больше она и не прикасалась ни к кому. Всё чужое. И он чужой. На один день как будто вернувшийся и воскресивший ее, а потом... Пальцы легко соскальзывают ниже, между ключиц, по груди, вниз, к животу, останавливаясь только тогда, когда натыкаются на плотную ткань белья. Йонас смотрит на нее настороженно. Уже не сонно, а с затаенным опасением. Словно предпочел замереть и не двигаться, не понимая, каким ещё жестом сможет спровоцировать. Хотя легко, совсем легко мог бы обхватить ее запястье, отталкивая руку в сторону. Ханна проводит кончиками пальцев по коже, ощущая одновременно шероховатость ткани и тепло живого тела. Дожидается момента, когда его лицо озаряется подозрением, когда ресницы изумлённо распахиваются — акварельно-размытые в тусклом свете. Склоняется к нему, лицом к лицу, возвращая ладонь на обнаженную грудь, безо всякого сочувствия ощущая, как торопливо колотится сердце. — Я всегда мечтала родить девочку, — отчётливо произносит она, касаясь губами его скулы. Неожиданно с каким-то внутренним злорадством понимая, что от него пахнет все тем же шампунем. Точно тем, который она покупала для своего Йонаса. Все очень просто. Он стал незнакомым ей. А она была непонятна ему всегда. Им всем.***
Бокал совсем не то, что глупая чашка. Если разбить его, то осколки будут тонкими и острыми. Но когда Ханна скидывает его со стола, он падает на мягкий ковер, заливая ворс остатками вина. И не разбивается. Наверное, так же и с ней. Ее постоянно отбрасывают в сторону небрежным движением руки. А она никак не разбивается в осколки. — Надо было выбросить вас все, как и собиралась, — доверительно сообщает она бокалу. Их должно быть два одинаковых — для нее и Михаэля. А ещё картина в спальне. И спортивная кофта Ульриха, случайно забытая им, когда... Ее тоже выбросить — всех их разом вычеркнуть из ее жизни. Она поднимается по лестнице, двумя руками вцепившись в перила. Крошечными шагами, потому что ступени совершенно точно ополчились против ее желания оказаться в спальне. Когда одна из них, самая коварная, выворачивается из-под ног, чьи-то руки удерживают ее за талию. А потом легко отрывают от пола. Кружится голова от выпитого и от обиды — от того, как просто и беззастенчиво ее подхватывают и несут куда-то, не позволяя воспротивиться. Пускай даже именно туда, куда она хотела попасть. На глазах выступают злые слезы, щиплет покрасневшие веки растекшаяся тушь. — Сними. Сними ее, — она пытается дотянуться до картины, висящей на входе в спальню, но, неловко взмахнув рукой, вновь обхватывает шею Йонаса. — Мама, — отвечает он, вложив в одно слово и упрек, и обвинение, и ещё так много всего... Куда там бедному Петеру с его бесконечным «Ханна». Ее укладывают на кровать, укрывают одеялом поверх одежды. Неправильно, не так. Она пытается сбросить одеяло и рвануть пуговицы измятой блузки. Но не может. Йонас удерживает ее руку. Так всегда можно было с Михаэлем, обыграть, опередить, не принимать чужих правил. И нельзя с Йонасом. Он сильнее: он — наполовину её. — Я люблю тебя, мама, — произносит он. Горестно сжимает губы, словно догадываясь, что не получит никакого ответа. — Я люблю тебя. Пожалуйста, давай ты поспишь. Йонас склоняется над ней, слабо касаясь губами переносицы. Едва видимых веснушек. Таким до дрожи знакомым жестом, который должен был навсегда остаться в прошлом. И отстраняется, вновь оставляя ее совсем одну. В смятой постели, в едва освещенной настольной лампой комнате. Может быть, просто одну во всем этом мире. Потому что всем им можно уходить, а она должна ждать — только ждать, когда хоть один вспомнит о ней. И вернётся, как зачем-то вернулся Йонас. В этот момент ей кажется, что она его ненавидит.