***
Отец возвращается поздно и присоединяется к ним уже на середине фильма, даже не притронувшись к ужину. Бартош почти сразу уходит на кухню, как будто бы достать из холодильника колу, но на самом деле, чтобы позволить им сесть рядом, а самому перебраться в кресло. Жестяная банка приятно холодит ладонь. На экране вяло набирает обороты какая-то мелодрама. Отец явно что-то знает о произошедшем сегодня. Бартош смотрит на него в ожидании какого-то успокаивающего жеста. Но тот смотрит в экран невидящим взглядом. Его рука касается запястья мамы, палец ныряет под свободный ремешок часов, оттягивает его, аккуратно расстёгивает. Это всего лишь часы, ремешок часов и касание пальцев к запястью. В этом не может быть ничего настолько тайного, чтобы прятать это от чужих глаз. Но Бартош сидит, стараясь дышать как можно беззвучнее. Банка колы остаётся лежать на коленях так и не открытая.***
Он замирает с ножом в руке, ещё не решив, поддаться ли мимолётному желанию или отмахнуться от него. Лезвие идеально заточенное, без единой зазубринки. По нему стекают капли сока от только что разрезанного апельсина, так что нож приходится сполоснуть под струёй воды. Затем Бартош прикладывает его плашмя к ладони — мокро и прохладно. Если чуть-чуть повернуть и надавить, то появится крошечный порез. Делать этого не хочется. Нет никакого внутреннего страха, но нет и потребности. Он медленно проводит лезвием по фаланге указательного пальца. Капля крови торопливо собирается и падает на стол, но вторая уже застывает на коже — слишком поверхностный порез. Он не ощущает ничего, кроме того, что порез жжется — нужно было лучше промыть нож от сока. — Херня какая-то, — заключает Бартош, засовывая травмированный палец в рот. У крови неприятный вкус. Но ранка такая крошечная, что можно даже не лепить на нее пластырь.***
Возвращение Йонаса в школу делает всё... сложным. Они с Мартой вдвоем создают ту гнетущую неловкую тишину, при которой хочется возмущенно спросить: «Что? Кто-то умер?». Но отец Йонаса действительно умер. Бартош не чувствует по этому поводу какого-то искреннего сожаления. Только неуютное чувство, которое испытываешь в моменты, когда сталкиваешься со смертью — пока не касающейся твоих близких, но все равно неизбежной. Но от Йонаса нельзя просто так отмахнуться. Он так очевидно чувствует себя несчастным, глядя на Бартоша с Мартой, что нельзя не ощутить себя конченым мудаком. Конечно, это не повод жертвовать отношениями, чтобы вытереть сопли Йонасу. Каким бы хорошим другом он ни был. — Мама Магнуса теперь носится по всей школе и ищет тех, кто курит траву, — сообщает он Йонасу. Он не говорит «мама Марты», чтобы даже не напоминать. На физике они в разных классах, так что можно представить, что все абсолютно как раньше. Йонас вопросительно вздергивает брови. Что-то есть в нем беспомощное и раздражающе, отчего щемит в груди. Ему хочется подуть на нос, как коту, чтобы он мотнул головой и начал наконец раздражённо отбиваться. — Вот будет смешно, когда она найдет первым Магнуса, — добавляет Бартош. Злость, оставшаяся после того дня, не выветривается. Не имеет значения, что миссис Нильсен не любит его, но она расстроила маму. Специально, мстительно. Бартош отметает мысль подставить Магнуса, чтобы миссис Нильсен полюбовалась плодами собственного воспитания. Но можно ведь хотя бы шутить на эту тему, ничего не делая?***
В последнее время он рассматривает себя в зеркале с недовольным любопытством. Вроде бы, за лето и изрядный кусок осени не произошло ничего, что заставило бы переоценить эту картинку. Он все ещё на полголовы выше Йонаса и шире в плечах. И все равно мельче Магнуса, который пугает младшеклассников, возвышаясь над ними до самого потолка. По каким ещё параметрам нужно сравнивать, он не имеет ни малейшего понятия. У Йонаса серо-голубые глаза и светлые волосы. И даже брови светлые. Они двое вообще абсолютный контраст друг для друга. Как они могут нравиться оба? — Как ты поняла, что папа нравится тебе больше других? Мама поднимает на него удивленный взгляд, отрываясь от своего кофе. — Я... Собственно, никаких других и не было. Он один с таким вниманием относился ко мне. Так нежно, как... никто больше. Почему ты спросил? — Просто так, — Бартош пожимает плечами, опустив взгляд. — Вы поругались с Мартой? — Нет. Все хорошо. Мама не такая, как Марта, — понимает он. Ей нужно держаться за кого-то более сильного. Способного на заботу. Ей не нужен Йонас, вызывающий глупое щемящее чувство в груди, беспомощный и словно отчаянно барахтающийся в этом далеко не снисходительном к нему мире. А Марте нужен. Она смотрит и ощущает это болезненное сопереживание. Глупое желание спасти и оберегать. Бартош тоже его чувствует. Но не только его. Ещё и ревность — она сильнее, острее, она ощущается ярче и не находит никакого выхода. — Подвезти тебя до школы? — Не нужно, мам, мы с Йонасом вдвоем на велосипедах.***
Летом все было легко и солнечно. Да, пожалуй над всеми ними висела эта тень самоубийства мистера Канвальда. Но ее получалось не замечать. Теперь — иначе. Марта обнимает его словно тряпичная кукла, поставленная в неудобную позу. Руки тяжело лежат на плечах, не решаясь ни на что. Поцелуи не заканчиваются ничем. Бартош до доли секунды чувствует момент, когда его оттолкнут, отказывая, упираясь ладонью в грудь. Он всегда подчиняется, но и продолжает надеяться оттянуть этот миг. Но дело ведь не в том, плохо или хорошо он ее целует, насколько нежно, насколько умело. Он просто не тот — весь целиком. Радостно улыбающаяся ему Марта остаётся только картинкой на заставке телефона. Что самое страшное, ему кажется, что это нормально. Что если вдруг... То он сможет жить без нее. Смотреть на себя не ее глазами. Держать чью-то ещё руку. Пусть это случится, но только не с Йонасом. Только не смотреть ежедневно, как они ходят рядом, переплетают пальцы, смотрят друг на друга. Летом все было хорошо. Но лето закончилось. Даже слабый загар уже начал сходить на нет — треугольником между ключиц и на кистях рук. Бартош раздевается под шум воды. Небрежно зачесывает волосы назад мокрой ладонью. Красиво или нет? Прикасаться к себе скучно. В зеркале не найти ничего нового, чего уже не видел там вчера и позавчера. И ладонь, скользящая по рёбрам, не вызывает никакого чувства. Будь это ладонь Марты, сердце колотилось бы быстро-быстро и испуганно. А собственная не имеет никакого значения. Она привычно оттягивает резинку белья, обнажая мягкий член в окружении коротких темных волос. Думать о чем-то не обязательно да и не получается толком. Он просто касается себя, продолжая рассматривать в зеркале. Накрывает рукой, взвешивает в ладони, оттягивает тонкую кожу, обнажая головку. Слегка напрягшийся член выглядит больше. Ещё не окончательно возбуждённый, мягко склонившийся к бедру. Можно ли про это сказать, что так красиво? Важно ли для Марты, чтобы... чтобы все это выглядело больше, чем есть? Как выглядит без одежды Йонас? Красивее? У него совсем светлая кожа и веснушки. Они только на носу и щеках или будут на груди или плече? — Не придумывай херню, — советует он отражению в зеркале. Лицо у этого отражения совершенно обычное, никаких расширенных зрачков, никакого особого выражения. Лицо как лицо. Можно нормально подрочить и посмотреть, каким оно будет, когда... Но мысль неуютная и смущающая. Бартош отмахивается от нее и забирается в горячую воду.***
Он никогда не спрашивал у мамы о том, зачем она это делала. Как и почему оставила те шрамы. Это что-то про другую жизнь, про них с бабушкой, о которой в семье практически не говорят. Одним словом, ничего хорошего. Что должно произойти, чтобы захотеть так поступить с собой? Какие ощущения это должно принести? В безопасной пластиковой бритве узкие намертво запаянные лезвия, которые проще сломать, чем вынуть. Но в шкафчике над раковиной в самом углу есть обычные. Бартош уже искал две недели назад. Увидел, что они есть, и не делал больше ничего. Практически балансировал между решением сделать и отказаться от задумки. Почему бы нет? Он же не трус в конце концов. Делать это в ванной кажется вдруг очень глупой идеей. Ощущение собственной наготы словно усиливает нервозность в разы. Как будто, если бы колени были обтянуты джинсами, а не торчали из остывшей воды, то резануть по руке было бы спокойней и проще. Не ладонь, — напоминает он себе. Не так очевидно. Иначе кто-то обязательно будет задавать вопросы. Лезвие скользит по коже, оставляя тонкую алую полосу. Не такую глубокую, чтобы кровь начала капать в воду. Просто царапину. Никакого успокоения это не приносит. — За каким тогда хером? — вопрошает Бартош у кафельной стены. Выводить царапины медленным движением неприятно. Проще резануть с размаху. Он глубоко вдыхает несколько раз, ощущая, что всё-таки сбил дыхание и сердце тоже бьётся торопливо и испуганно. Одно движение, запоздалая боль, которая словно выжидает секунду, чтобы прийти... И ничего. Капли крови падают в воду — мелкие, их слишком мало, чтобы окрасить ее всю. Но они расплываются грязными некрасивыми пятнами. Бартош несколько раз поливает порез водой, зачерпывая ее ладонью, но это не помогает. Прозрачная влага моментально окрашивается красным и капли крови снова бегут вниз к локтю. Должно было остановиться, правда? Он выбирается из ванной, вдруг ощутив неожиданное отвращение к этой воде — ещё совсем прозрачной, но как будто уже пахнущей кровью. Как назло, все полотенца оказываются белоснежными. Так что приходится взять грязную, только что снятую футболку и прижать ее к порезу. Кажется, это помогает. Он стоит, на всякий случай продолжая держать руку над раковиной. С волос падает вода. Ее капли холодно стекают вдоль позвоночника, на полу моментально образуется лужа. Лучше не становится. Холодно.***
Почему-то ему хочется увидеть Йонаса. Не Марту, не маму, не Магнуса, на которого можно вывалить любой бред. А Йонаса. Просто сидеть рядом с ним и ощущать его спокойное присутствие. Мягкое, блеклое, какое-то бесцветное, но постоянно готовое потянуться навстречу. Йонас редко пытается начать разговор сам, но всегда отвечает. Вовремя смеётся над шутками. Все делает идеально правильно. «Пиздец какая скука. Чем занят?», — печатает Бартош одной рукой, улегшись на кровать и прижимая вторую, затянутую бинтом, к груди. «Делаю математику. Уже часа полтора», — отвечает Йонас. «Выбрось, я завтра дам списать». Избавлять Йонаса от домашки имело бы какой-то смысл, если бы они сидели рядом и собирались посвятить вечер чему-то другому. Но это не так. Йонас больше не отвечает. Идти второй раз в душ нет никакого желания, так что идея подрочить и уснуть тоже отметается. Остаётся только кино. Нужно будет найти на утро какую-то шмотку с длинными рукавами.***
Три дня проходят совершенно обычно. Бинт он выбрасывает утром, заменив его широкой полоской пластыря. Поверх нее — наручные часы. Сверху — рукав водолазки. Даже миссис Нильсен ничего не заметит, как бы ни хотела найти на него компромат. Стальной браслет часов проезжается по коже, напоминая о произошедшем. Это не настоящая боль. Какое-то более приглушенное ощущение. Оно постоянно есть на краю сознания. И вечером, сняв часы, Бартош машинально давит пальцами на запястье, пытаясь вернуть это чувство. Может быть, это должно работать именно так? Не в тот самым момент, когда ты?..***
Первой замечает Марта. Марта, которая тоже думает совершенно непонятно о чем, но почему-то решает, что сможет приглушить эти мысли, если будет рядом с Бартошем. Очень близко рядом. Он не уверен, что они собираются делать. В джинсах, свитере и нелепых домашних вязаных носках она сжимает коленями его бедра. Не запускает ладоней под одежду, но непоследовательно трогает, словно никак не может собрать картинку воедино: лицо, скулы, плечи ребра, грудь. Бартош удерживает ее за талию, не позволяя упасть, и неподвижно сидит, позволяя делать с собой что угодно. Главное, не напугать. Не выдать возбуждения, ослепительно острого, насыщенного, того, которое Марта не понимает и не пытается заметить, ерзая по его коленям. У нее не то лицо, с каким просят о нежности, о поцелуях. Она решает очень сложную задачу, где есть мозаика прикосновений и итогом будет решение — правильно или неправильно касаться Бартоша. — Марта, — произносит он, прижимаясь лбом к ее плечу. Она не пахнет духами. Не красила губы. Она просто Марта — неповторимое сочетание цвета, запаха и тепла. Она целует его, и для этого приходится запрокинуть голову — сидя на его коленях Марта неизбежно оказывается выше. Это тоже ощущается таким правильным — именно для нее. — Что это? Что с тобой? — ее пальцы натыкаются на его руку — скользят по истрепанному грязному краю пластыря. — Ничего. Просто... ерунда, — торопливо произносит он. Но поздно. Марта уже полностью переключает внимание на его руку. Это не то нежное прикосновение, какое было между родителями. Это выглядит так, словно она долго искала что-то неправильное и наконец нашла. И больше не выпустит из рук. — Можно? — она уже все равно тянет за край пластыря, и Бартош согласно кивает. Можно. Миссис Нильсен может быть довольна. Он оказался именно тем психопатом, каким она его считала. Освобождение от пластыря приносит слабую боль — странную тем, что ее причиняет в этот раз кто-то другой. — Зачем? — кончиками пальцев Марта гладит покрасневшую кожу вокруг пореза. Зря. Кажется, любое ее касание отдается возрастающим возбуждением в паху. — Случайно, — неубедительно врёт Бартош. Марта ему не верит. Не верит, но вдруг успокаивается. Прижимается грудью, тесно обхватив руками. «Вот оно», — понимает Бартош. Вот оно, то чувство, которое она испытывает к Йонасу. Не жалость, но стремление починить нечто непоправимо сломанное. В этот вечер он побеждает.***
С отцом все происходит случайно и совсем глупо. Он заходит в ванную утром, когда Бартош чистит зубы, ещё не переодевшись из футболки с коротким рукавом. — Мама спрашивает, подождать ей тебя или... — он замирает на середине фразы, и Бартош, торопливо поворачивая руку запястьем вниз, понимает, что уже опоздал. — Покажи. Такого тона он не помнит. Такого... Приказного, но растерянного. Оборачивается, продолжая держать в руке зубную щётку, словно в попытке защититься. — Регина... Твоя мама... Это видела? — Нет, — Бартош качает головой, ощущая за спиной холодный бортик раковины. Отшатнуться некуда. — И как давно? — отец легко берет его за руку, даже не ожидая сопротивления, потом за вторую — там ничего. — Что — как давно? — искренне озадачивается Бартош. Горячая ладонь соскальзывает с его предплечья, поднимается выше, больно сжимая челюсть и заставляя задрать вверх подбородок. — Регина не должна узнать, ты меня понял? Бартош пытается кивнуть, но его держат слишком жёстко.***
Мама уезжает, не дождавшись их двоих. В отцовской машине Бартош отворачивается к окну, испытывая желание свернуться в комок. Никто раньше к нему не прикасался вот так. Никому в семье и в голову не пришло бы ударить его или грубо удержать за плечо. До этого самого дня. — Бартош. Давай обсудим это? Теперь роли поменялись. Сначала он был виноват, а теперь может обвинять, что с ним обошлись не так, как следовало. — Что-то произошло? Я имею ввиду... У тебя. И мы с мамой об этом не знаем? Проблема в том, что они с мамой не знают почти ничего из того, что с ним происходит. Нет смысла даже начинать рассказывать. — Я понимаю, что Регина... не всегда готова спокойно отреагировать. Но со мной ты мог бы поговорить? Наушники наконец находятся в недрах рюкзака и Бартош надевает их. Машина тормозит — не резко, но отчего-то пугающе. Чужая рука на несколько секунд зависает над его плечом, намереваясь резко дёрнуть провод наушников, а потом возвращается на руль, так этого и не сделав. Сердце колотится, как после забега. — Да не о чем говорить, — он поворачивается, откинувшись на спинку кресла. — Все нормально. Как обычно. Тебе не о чем волноваться, мама ничего не узнает. — Я не это имел ввиду, — произносит отец. Каким-то непривычным, не идущим ему жестом взъерошивает Бартошу волосы, гладит по плечу, словно пытаясь разгладить складку на худи. — Я опаздываю в школу, — напоминает ему Бартош. Желание вдрызг разругаться куда-то уходит, остаётся только ощущение глупой заброшенности. Оно першит в горле и заставляет часто-часто моргать, не различая пейзажа за окном. Неважно, что происходит с ними обоими, главное, не расстраивать Регину.***
Глупо было рассчитывать, что это закончится так легко. Но последнее, чего Бартош ожидает — это сеанс с психотерапевтом. — О чем ты хотел бы поговорить для начала? — это женщина средних лет, хотя бы не мистер Допплер, и на том спасибо. Она улыбается Бартошу так, словно собирается вывернуть его наизнанку, описать на своих кремовых листах в тонкую линейку, а потом снова улыбаться тому, что останется. Можно было бы поиграть в эту игру. У него есть, что рассказать. «Знаете, вчера я подрочил на своего лучшего друга, в которого, кажется, влюблена моя девушка». «Это случилось потому, что я был накурен и под таблетками. Да, в нормальном состоянии я стараюсь об этом не думать». «Иногда мне кажется, что если мы перестанем натянуто улыбаться за семейными ужинами, то в подвале кто-нибудь сдохнет». Нет, эта игра не стоит того, чтобы застрять здесь надолго. — Мне просто было любопытно. Вот и всё. Я попробовал — мне не понравилось, — он смотрит на нее прямым взглядом, хорошо отрепетированным на миссис Нильсен. — Не планирую повторять. — Замечательно, — легко соглашаются с ним. — Очень обнадеживающее начало. Остаётся ещё 55 минут от часового сеанса.***
— У меня теперь тоже есть мозгоправ, — объявляет он Йонасу, сворачивая косяк. — Похожа на Ганнибала Лектера в юбке. Как ты с ними вообще общаешься? — Что? — Йонас отвлекается от телефона. — Мы просто разговариваем и я... рассказываю о себе. То, что захочу. — Нихера я не хочу рассказывать этой стерве, — Бартош затягивается и передаёт сигарету Йонасу. — Тогда зачем она тебе вообще? — удивляется Йонас. У него и правда совсем светлые брови. И крошечный шрам на верхней губе. Бартош чувствует к нему какое-то нелогичное недовольство. Почему этот Йонас повзрослел вместе с ним? Почему нельзя было оставить все как раньше, когда он был неловким подростком в свитере со слишком короткими рукавами — родители опять не доследили. Этот Йонас опасен. Этого Йонаса может выбрать Марта. И с ним нельзя даже всерьез поругаться об этом — он ведь даже не понимает. Кто он. Какой он. — Чтобы папочке было спокойнее, — он задирает рукав и демонстрирует Йонасу уже затянувшуюся полосу на запястье. Йонас беспомощно замирает, явно столкнувшись с тем, что не вписывается в его картину мира. — Что случилось? Вопрос в последнее время уже набил оскомину. — Попытался кончить себя, чтобы не сдавать зачёт по математике. Не спрашивай херни, — Бартош забирает у него косяк и со злостью затягивается. И только потом понимает, что сказал. — Эй, прости, — его ладонь скользит по плечу Йонаса так же беспомощно, как раньше касалась его собственного плеча отцовская. — Йонас, я не хотел. Просто ляпнул. Да нахер... Я просто обдолбанный, ладно? Я не подумал, что напомню тебе... — Все нормально, забей, — пальцы Йонаса накрывают его руку, прохладные, тонкие. И отталкивают, накорню пресекая любые соболезнования. — Поиграем во что-нибудь или будем смотреть кино? — Кино, — выбирает Бартош, с трудом подавляя в себе желание снова и снова касаться плеча Йонаса. Если тебя откровенно послали, то лучше не упорствовать. Да даже если и не совсем откровенно.***
Миссис Нильсен была права. У Эрика он действительно покупал наркотики. Правда, идея найти его дилера очень быстро перестает казаться отличной. Может быть, она не была даже довольно средней по вменяемости. Но Бартош всерьез рассчитывал на Йонаса. На то, что их будет двое, как всегда двое, и ничего плохого не случится. Дверь автомобиля гостеприимно распахивается перед ним. Никто не знает, куда он ушел. Родители уверены, что спит у себя в спальне. Достаточно совершить одну ошибку, довериться кому-то, чье лицо скрыто мягкой полутьмой салона, и... — Меня зовут Бартош, — произносит он для этой полутьмы. Нет смысла врать и прикрываться чужим именем. Говорят, что убийцы обычно стараются обезличить своих жертв. Не пытаются узнать их имена. — Я знаю, — мужчина в авто не торопится заверить его, что был знаком с Эриком. Не подталкивает сесть в машину. Он просто терпеливо ждёт, когда Бартош успокоит торопливо колотящееся сердце и примет решение. Таблетки без упаковки были ерундой. Как и детские игры с лезвием. Никакой реальной опасности. — Поехали, — указывает Бартош, падая на сиденье. Ладони холодеют от страха, хотя в салоне тепло. Это другое. Это уже не боль, когда давишь пальцем на свежий порез. «Я нашел то, что мне нравится», — собирается рассказать он своему психотерапевту. Если, конечно, попадет на следующий сеанс.