Перемен

Когда очередная стеклянная бутылка разбивается вдребезги, распадается на десятки малахитовых осколков и отдаётся в ушах противным звоном, я, не успевший даже переступить порог родительской квартиры, понимаю, что внутрь зайти будет больно. Я наизусть знаю этот сценарий. Знаю наверняка, что мама снова возьмёт себя в руки, вытрет слёзы, шикнет отцу, заставляя перестать буянить, будто его это остановит, а затем заботливо посоветует: «Валер, иди в свою комнату, только аккуратно, на осколки не наступи». Осколки в ступнях — это не больно. По крайней мере, не сравнится с бутылкой в руках отца и безразличием матери. Я отступаю назад, как ошпаренный и закрываю дверь, толком не успев открыть. Сглатываю вязкую слюну сквозь упругий ком в горле, чувствую обжигающую слезу на своей щеке и позволяю ей упасть на пол, приземлившись с глухим плеском. Против грохота бутылки этот плеск ничтожен, хоть и осознанности в нём больше. Беспомощность уже который раз жрёт меня изнутри, я ничего не могу сделать. Отца я не исправлю, а матери гораздо проще подметать осколки каждый вечер и закрывать руками уши, когда от криков мужа в висках начинает пульсировать. Её это, кажется, устраивает. С тяжёлым сердцем и вставшим поперёк горла чувством вины, я выбегаю из своего подъезда и стараюсь убедить себя в том, что утопающие родители должны спасти себя сами. Да, маму жалко, но я правда пытался помочь, пытался всё исправить, хватался за ложные надежды, но они все разбивались вместе с батиной бутылкой вновь и вновь. Моя мама слишком мягкая. Она осознаёт проблему и говорит, что собирается что-то предпринять, но потом снова хлопочет над отцом и оправдывает его тем, что «у него просто тяжелый период и это скоро закончится». У меня тоже нет сил постоянно глотать эти обещания. Она не хочет ничего менять и я с этим уже почти смирился. Улица мне роднее дома. «Универсамовские» пацаны меня хотя-бы слушают, уважают и во что-то ставят. На районе я могу быть уверен, что мои слова имеют вес, а не пролетают мимо чужих ушей, будто меня никто и не слышал. Мне близок этот уличный кипиш, когда постоянно происходит что-то новое, что-то интересное, сумасшедшее, динамичное и сближающее нас всех, подогревая командный дух. А дома лишь рутина из слёз, криков, битых стёкол и двух неисправимых взрослых. Туда даже возвращаться, если честно, не хочется, особенно, когда отец дома. Снег хрустит под ногами и неприятно проникает в кроссовки. Дома сменяют друг друга, свет уже выключен почти в каждой квартире. Я не стану врать, что не завидую тем, кто может спокойно посидеть дома в полной тишине под покровом ночи, а не слоняться по улицам в поисках места для ночлега. В моём представлении, дом — это место, где можно успокоиться и выдохнуть, а я даже не помню, когда в последний раз испытывал умиротворение. Я чувствую себя бездомным псом, хотя обычно это гармонирует с моей дворовой породой, но даже таким потерянным собакам, как я, иногда нужна своя уютная коробочка, где можно укрыться от осточерчевшего шума и нежеланных приключений. В доме, который должен был быть для меня такой коробочкой, творится полный беспорядок, поэтому приходится ютиться под одной крышей с другим молчаливым потерянным псом, готовым потесниться ради меня и поделиться местечком. Хорошо, что Зима никогда не задаёт много вопросов. Он вообще большую часть времени проводит в своих мыслях, если они у него вообще есть. Пялится воспалёнными от бессонницы глазами куда-то вникуда и хрен поймёшь, на этой ли он вообще планете. Мне Зима непонятен, но может оно и к лучшему. Загадке иногда лучше оставаться загадкой. Я стучусь в знакомую дверь, как только слёзы засыхают на моём лице, покрывая кожу неприятной плёнкой. — Зима, эт я, Турбо, — вполголоса позвал я Вахита, продолжая негромко стучаться. Знаю, что он не спит, но соседей его разбудить не хочется. В кличках нет необходимости, но мне важно сохранить привычный образ. Пусть даже и дрожащий голос выдаёт. Да и всхлипывания. Да и похуй. — Бля, срочно? — Зима суетится и я это слышу. Даже представить себе могу эти бегающие из стороны в сторону стеклянные глаза. Я так хорошо его знаю, но одновременно не знаю о нём ничего. — Могу и в коридоре подождать, если надо, — сказал я куда-то в замочную скважину. Зима не ответил. Я прислонил ухо к кожаной обивке двери и прислушался к происходящим в квартире действиям, уловив топот быстрых шагов и звук текущей из раковины воды. От скуки я разглядываю дверную ручку, на которой уже засохли кровавые отпечатки, и замечаю ещё парочку таких же пятен крови на бетонной подъездной стене. Интересно, это Зимы или мои собственные? К себе домой я сразу после драк обычно не возвращался, сначала я, как правило, смывал с себя всю кровь в ванной Вахита, чтобы вернуться домой в более-менее приличном виде, а иногда и оставался у него до утра. Хорошо, наверное, жить без родителей. Хотя, с какой-то стороны, это звучит одиноко, особенно если никто тебя не навещает, но Зиме, с моими ежедневными визитами, одиночество явно не грозит. — Здаров, Турбо, — прокартавил Вахит, открывший дверь спустя минуту, и протянул мне свою влажную от воды, жутко костлявую на ощупь ладошку для рукопожатия. Я кивнул и пожал ему руку, одновременно с этим переступая порог его скромной обветшалой квартиры, которая уже успела стать мне вторым домом. Холод сразу же пробрал меня до мурашек. — Господи, у тебя в квартире холоднее, чем в подъезде, — поёжился я, с неохотой развязывая туго затянутые шнурки. — Во, тапки тёплые возьми, чтоб ноги не отмёрзли, — проявил гостеприимство хозяин квартиры, сам при этом стоящий на голом полу босиком. Вот и вся суть Вахита: переживать о других, когда самому не лучше, а если кто-то попытается позаботиться о нём в ответ — он моментально выпустит шипы. — Мне на тебя смотреть холодно, — поморщился я, переобуваясь в утеплённые клетчатые тапки. Зима лишь пожал плечами и отвернулся. — Ну ты проходи, располагайся, — промямлил он, вяло плетясь в сторону единственной в своей квартире комнаты. — Курить будешь? Вопрос — формальность. Он знает, что буду, даже две сигареты заранее вытащил. Я одобрительно кивнул и зажал предложенную другом сигарету между зубов, усаживаясь на скрипучий диван вслед за ним. Зима поджигает спичку и подносит её к кончикам обеих наших сигарет. Тёплый свет огонька на несколько секунд оживляет бледное лицо Вахита, но тут же затухает из-за сквозняка, пронизывающего комнату. Зима небрежно кидает потухшую спичку на стол, а точнее, на лежащий на на нём журнал с оголённой девицей на обложке. Я даже поморщился при виде этой картины. Не то чтобы мне не нравится, просто как-то неуместно она тут разлеглась. — Бля, а перевернуть не мог? — возник я. Бессмысленная придирка, но мне иногда бывает сложно промолчать. — А с той стороны, думаешь, лучше? — ответил неизменно безразличный Вахит, и я вдруг вспомнил, что ему насрать почти на всё, что уж говорить о заметании следов недавнего акта онанизма. Докурили мы в тишине, а сигареты потушили об оба соска глянцевой мадам, сплюнув неприятную сигаретную горечь куда-то ей на лицо. Глубоко вдохнув и выдохнув, я, наконец, успокоился и немного пришёл в себя. Я не уверен, сигарета это была или Вахит, но что-то из перечисленного определенно оказало на меня успокоительное действие. Я потёр лицо руками, встал с дивана и закрыл окно, всё это время провоцировавшее неприятный холодный сквозняк, на который хозяину квартиры, по всей видимости, было плевать. Зима сполз со спинки дивана на подушку и разлёгся в полный рост, согнув одну ногу и положив одну руку себе под лысую голову. — И как ты не заболеваешь, Кай? — усмехнулся я, искренне не понимая того, как кому-то может быть проще свыкнуться с такой холодиной вместо того, чтобы потратить жалкие пять секунд на закрытие окна. — Я закалённый, — пробормотал в ответ Зима. Я закатил глаза. Закалённый он, ага, как же. Скорее просто слился с вечным холодом, впустил его в себя и сам заледенел изнутри. На то он и Зима — холодный, отстранённый, отделяющий себя от мира толстым слоем льда. Такие, как он, наверное, тают от тепла, но провреять мне страшно. Что-то мне подсказывает, что ничего хорошего под слоем льда не кроется. Я нервно расхаживаю по квартире Вахита в попытке отогнать от себя противные тяжёлые мысли. Хожу, рассматриваю всевозможые полки и всё, что попадается под ногами, как будто там могло прибавиться что-нибудь новое, помимо мусора. Я частенько обращаю внимание на его детскую фотографию, стоящую в рамке на столе и подпирающую стену ещё с момента, как была сделана. Чёрно-белый снимок навевает странные чувства, как будто этот маленький и мягко улыбающийся «Зималетдинов В.» со школьной фотографии и Зима, сейчас лежащий передо мной на диване, совсем не один и тот же человек. Я даже оглядел его ещё разок, чтобы сравнить, но быстро понял, что в сравнении этом приятного мало. Это не тот случай, о котором говорят «похорошел и возмужал». Это, скорее, что-то из разряда «без слёз не взглянешь». Вахит сейчас вечно потухший, взгляд пустой, под глазами голубоватые мешки, костлявый и прозрачный, болезненный, но не жалкий, уж я-то знаю, просто упрямый донельзя. Я отлично понимаю нежелание Вахита рассказывать что-то о своём образе жизни всем интересующимся лицам. В этом мы с ним похожи: мы оба не любим, когда кто-то лезет нам в душу и мы сами обычно они не заваливаем друг друга потенциально неприятными вопросами, но какие-то вещи просто невозможно оставить без внимания. Теоретически, конечно, можно было бы включить режим тупого и слепого идиота, что означало бы пойти на поводу у Зимы, но не в таком случае, когда уже на луну выть охото от одного его вида. Это было бы сравнимо с попыткой игнорировать гору, стоя у её подножия к ней лицом. После смерти Ералаша, Вахит совсем упал духом. Он и до этого казался отстраненным и тиховатым большую часть времени, но в последний месяц он начал просто напросто увядать, будто смерть настигла не Мишу, а его самого. Мы все тяжело пережили эту трагедию, но Зима будто совсем погрузился в себя и никто не осмеливается его об этом расспрашивать, мол, поскорбит и переживёт, а если спросить, то ещё хуже будет и ему и окружающим. Но я общаюсь с Зимой теснее всех и вижу, что нихуя не становится лучше. Он с каждым днём только теряет силы и закапывает себя всё глубже. Ему нужна помощь, а иначе… Я просто застыл на месте, продолжая растягивать резину пугающе безрадостных мыслей в своей голове. Когда мой взгляд снова упал на Вахита, без каких-либо сомнений напоминавшего мне труп, резина вдруг лопнула. Я представил его в гробу. Резко исчезли все мысли о семье и доме, улице, дружбе, уважении и недосказанности. На замену пришла лишь одна мысль, пожалуй, самая страшная: «Моё бездействие сведёт его в могилу». Меня оглушает шум в ушах и я обливаюсь холодным потом, пока предмет моей паники беззаботно валяется с закрытыми глазами, и, я уверен, даже не задумывается ни об одной из тех вещей, что мне навеял мой охваченный тревогой мозг. Я почувствовал себя так, будто успел запрыгнуть в последний вагон уже уезжающего поезда. Он уже одной ногой в могиле, но у меня ещё есть шанс успеть вытянуть его за вторую. Мне захотелось с ним поговорить. Убедиться, что если я его окликну — он среагирует. — Зима, — полушёпотом позвал я его. — Чего, Валер? — встрепенулся он, картавя моё имя. Я едва сдержался, чтобы не заулыбаться. После того, что я себе напредставлял, слышать его голос уже не ощущалось как данность. Радость-то какая. Дожили. — Ты ел сегодня? — да-да, я знаю, что вопрос неприятный, но это он как-нибудь переживёт. — Я? — растерянно уточнил разлёгшийся на диване Вахит, удосужившись наконец поднять на меня глаза. — Ну не я же, Зим, — пробормотал я сквозь тяжелый вздох и побрёл в сторону кухни. — У тебя в холодильнике небось мышь повесилась. — Да не, мне на мышей пока не так везёт, вот одного тараканчика уже целую неделю растягиваю, — лениво отшутился он с лёгкой довольной улыбкой. Зима умел быть саркастичным, когда не хотел быть серьезным. — А ты мне зубы тут не заговаривай, чучело, — огрызнулся я, нагло шарясь по полкам и исследуя холодильник. После ожидаемо безрезультатных поисков я разочарованно плюхнулся на кухонную табуретку. — Вот я правда не понимаю, Зима, что ты за человек такой, — проворчал я. — Если у тебя с деньгами туго, ты же знаешь, что мы с пацанами поможем, чем сможем, насобираем, даже из общака возьмём в крайнем случае, ну не в беде же нам тебя бросать. Я знаю, что хожу по тонкому льду, заводя с Вахитом разговор в подобном тоне, но всё же решаюсь переступить наши привычные границы и проявить заботу. — Да нормально с деньгами, заначка имеется, — сказал Вахит куда-то себе под нос, плетясь своими длинными босыми ногами в сторону кухни, даже не смотря в мою сторону. — Чаю хочешь? Он правда думал, что меня получится так легко отвлечь? Нет уж, к его сожалению, я уже слишком крепко вцепился. — Не хочу, — сказал я, как отрезал. — Ты мне расскажешь, что с тобой происходит? Я проявляю настырность, от которой у Вахита округляются глаза. Я даже горжусь собой. Пусть оживится хоть разок, извилинами пошевелит. Мне интересно, что он скажет в своё оправдание. Вахит налил себе в кружку воды из-под крана и прислонился к балконной двери, смотря на меня сверху вниз. Он пилил меня взглядом около пятнадцати секунд, нервно забарабанил пальцами по стакану, сделал глоток и выдохнул, поставив наполовину пустой стакан на столешницу. — Ну вот смотри, Валер, — наконец разорвал молчание Зима, переведя взгляд куда-то выше моей головы. — Я же человек не сложный, если мне нужна будет помощь, то я об этом сам скажу. Не надо выискивать причины, — Вахит, хоть и сумевший сохранить своё привычное каменное лицо, ошпарил меня взглядом, в котором отчётливо читалось зарождающееся раздражение. Я этот взгляд прекрасно уловил, мы ведь не первый день знакомы, но он меня не напугал. Давай, выпускай шипы, я готов уколоться. — Ты действительно думаешь, что причины для волнения в тебе нужно «выискивать»? Не льсти себе, ты себя видел? — я выждал небольшую паузу и наклонился вперёд, расположив локти на столе. — Вот если бы твой друг на ногах еле держался, неужели ты бы не поинтересовался? — я демонстрирую дерзость и чувствую, как обстановка накаляется. — Ну я же тебя не расспрашиваю, чего ты всё домой ко мне бегаешь посреди ночи, — перевёл стрелки Вахит. — Я просто тебя принимаю и всё. Я думал, у нас с тобой негласная политика такая, вопросов лишних не задавать, — явно оживлённый напряженным разговором Зима сел прямо напротив меня, установив зрительный контакт. Я даже покрылся мурашками. — У меня не «лишний» вопрос, — твёрдо ответил я. — Да и не одного меня он интересует. Пацаны тоже у меня про тебя спрашивают, потому что знают, что тебе вопросы задавать бесполезно. По их мнению, я, как твой лучший друг, обязан знать, а ты мне не рассказываешь нихрена. — Так и ты мне не рассказываешь, с хрена ли я один-то должен? — возмутился Зима, вскинув руки. — С того хрена, что я, когда мне помощь нужна, ищу какие-то выходы, у меня хотя бы инстинкт самосохранения работает, а ты вообще близко к себе не подпускаешь никого. Ты даже не думал ничего предпринять или хоть в известность кого-нибудь поставить ради приличия, — я невольно поднял голос, но вовремя остепенился. — Вот так вот у нас и получается, что с Зимой невесть что творится, а никто и не в курсе. Я не пытаюсь давить. Это не агрессия, а отчаяние. Я закрываю лицо руками и тру глаза, зажмурив их до появления разноцветных звёздочек. Когда звёздочки исчезают, я снова вижу перед собой Зиму. Он выглядит измученным и усталым. Мне тошно от его вида. От себя тоже тошно, я ведь понимаю, что с Вахитом так нельзя. Я не хочу причинять боли человеку, который столько раз меня выручал. Я чувствую себя эгоистом, но Зима не в этом плане не лучше. От молчания проблем больше, чем от неприятных вопросов, и этот момент пора бы уже прояснить. — Почему ты не можешь просто оставить меня в покое, когда я говорю, что не хочу отвечать на твои вопросы? — взбесился Зима. — Ты один раз сказал мне, что не хочешь говорить о том, что происходит у тебя в семье, и я больше ни разу не пытался тебя об этом расспросить. Почему я не имею права о чём-то не распространяться? — в воздухе повисла неприятная оглушающая тишина длиною в несколько секунд. — Не нужна мне помощь, Лер, не беси, — подытожил он и встал из-за стола, направляясь куда-то в сторону комнаты. — Я тебе не враг, Вахит, — остановил его я. — Я слишком долго молчал, я вижу, что всё выходит из-под контроля. Ты уже выглядишь хуже наркомана и предлагаешь мне просто смириться с этим? — я заставил его обернуться и снова установил с ним зрительный контакт, но легче от этого не стало. Ледяной и колкий взгляд Вахита ощущался для меня пощёчиной. Кажется, все органы внутри меня притихли и прекратили свою работу в ожидании его ответа. — Да, я предлагаю тебе просто смириться, — пожал плечами Зима. — Ты меня тоже пугаешь до усрачки каждым своим ночным визитом, но я не задаю тебе вопросов из уважения к тебе. У меня тоже кошки на душе скребутся, я просто виду не подаю. Не ты один такой переживательный, — признался он, прижавшись спиной к стене. Один-один. Ладно, у него тоже есть своя правда и я могу его понять. Если честно, он меня удивил. Я никогда до этого не переворачивал ситуацию и не думал, что с моей стороны это тоже некрасивое молчание. Я ведь такой весь шумный и громкий, кажется, открытая книга, но он оказался достаточно внимательным, чтобы заметить, что я тоже молчу о важных вещах. На него мои отвлекающие манёвры не работают. — Справедливо, — согласился я, вынужденный признать свою неправоту. — Значит, позволим друг другу знать немного больше? Я посмотрел на Вахита широко распахнутыми глазами и протянул предательски трясущуюся руку для рукопожатия, затаив дыхание. Моё сердце будто ушло в пятки, в голове появилась странная лёгкость, а всевозможные, даже ранее незнакомые мне молитвы, сами крутились на уме. Зима, скорее всего, заметил мой тремор, припрятал свои шипы и слегка смягчился, если мне не показалось. Наверное, он единственный человек, когда-либо видящий меня настолько уязвимым, я ведь так привык никогда не проявлять слабости, а он тут душу мою догола раздевает. — Идёт, — я чувствую холод его ладошки в своей руке и легонько сжимаю его хрупкие пальцы. Мы оба с облегчением вздыхаем, отпуская руки и глядя друг другу в глаза. Конечно, я бы по-любому не оставил его умирать, но я благодарен ему за согласие на компромисс.

***

Время три часа ночи. Количество сигарет в пачке стремительно уменьшается, нами уже выпито по несколько кружек чая, а мы по-прежнему не спим. Я рассказал ему о своей семье, об отце, о матери, о страхе и ощущении беспомощности. Я пытался открыть ему душу, выставить все чувства на витрину, но всё равно прикрыл её стеклом. Такая открытость и так давалось мне со скрежетом, так ещё и у Зимы уже глаза на мокром месте от моих историй. Я не хотел травмировать его подробностями. — Он хоть тебе не угрожает? — обеспокоился Вахит, спрашивая о моём отце. — Не, не угрожает, — соврал я. — Просто неприятно видеть его пьяным каждый вечер, вот и убегаю… Ощущение неприятной нечестности застряло в горле. Не знаю, зачем я солгал. Просто не хотел заставить его переживать за меня, когда ему и так паршиво. Да и проявление уязвимости для меня всё ещё табу. Когда говорить начал он, что, естественно, было для меня самой интересной, долгожданной и пугающей частью, мне всё больше хотелось скулить от боли с каждой его фразой. — Я чувствую на своих руках грязь и кровь, которые не отмыть ни водой, ни мочалкой. Я пытался, — он закатал рукав своего безразмерного свитера, позволив мне взглянуть на его до крови разодранное армейской мочалкой плечо, уже покрывшееся коричневатой корочкой. Я ужаснулся и поморщился. Мне хочется освободить его от оков этих цепей, снять с него кандалы и дать свободу, но он сам не считает, что заслуживает её. А он ведь даже не виноват ни в чём, ему и наказание нести не за что. — Зим, ну ты ж ни в чём не виноват, — попытался успокоить его я, чувствуя себя ужасно глупым испуганным ребёнком. Хоть мы с ним оба и живём на этой планете всего по восемнадцать лет, мне иногда кажется, что Зима старше меня как минимум на век. — Я — часть организма, продвигающего идею насилия, — продолжил он. — Активная часть. Как я могу спать спокойно, есть спокойно, жить спокойно, зная, что невинный пацанёнок гниёт в земле в результате причастности к системе, в которую я тоже втянут? — Вахит, не ты его убил. Не мы его убили. Ералаша убили бесчеловечные звери, и мы им отомстим, как только узнаем, кто это был, — мне показалось, что это звучит весомо. По крайней мере, в моменте. — И снова кулаками. Снова кровь, синяки и переломанные кости. И чем мы тогда лучше, Валер? Я вообще художником или поэтом быть хотел, а оказался группировщиком, чтоб на улице за просто так не отпинали, — признался он. Я наконец включил мозги и понял, почему он даже поделиться ни с кем своими мыслями не может. Пацаны бы расценили это как предательство. Зима размышляет нестандартно, не стадным умом, а своим. Нас всех всё устраивает, мы просто существуем и плывём по течению в тех обстоятельствах, в которых оказались, а он остро чувствует, что застрял где-то не на своём месте и грызёт сам себя, а деться никуда не может. Теперь я не уверен, привилегия это или наказание — быть единственным человеком, которому доверяет Зима. По сути, он доверяет мне мысли, за которые остальные пацаны могли бы его и отшить. Да я бы и сам за такое отшил, если бы это был не Зима. Он сам полон противоречий, теперь ещё и сеет их во мне. В голове не укладывается то, как он носит все эти мысли в себе каждый день. Неудивительно, что он уже сходит с ума. Гораздо проще быть ведомым и безмятежным, чем исключительным и несчастным. Я могу посочувствовать, но помочь не могу. Я действительно привык решать проблемы кулаками, а здесь виноватых нет. Если бы его кто-то обижал — я бы непременно разобрался с этим наиболее знакомым мне способом, но он ведь сам себя обижает и сам копает себе могилу. Если б я только знал, как забрать у него лопату… — Не доводи себя, Вахит. Мы не хотим ещё и тебя потерять… Я не хочу, — прошептал я последнюю фразу, взяв его за руку и поглаживая кончиками пальцев его затвердевшие костяшки. Я действительно могу представить эти пальцы испачканными краской или чернилами, чем-то большим, чем кровь. Он способен на большее. Моя дворовая натура гармонично вяжется с уличной жизнью, а его творческая — нет. В нынешних реалиях он ни при каком раскладе не окажется в благоприятных для себя условиях. Либо его сожрут другие, либо он сам себя сожрёт. — Да я стараюсь, уже прихожу в себя потихоньку, — попытался успокоить он. — До крайностей не дойдёт, обещаю, у меня всё под контролем. Звучит не слишком убедительно. — Хотелось бы мне в это верить, — я тяжело вздохнул и потянулся за сигаретой, но обнаружил, что вся пачка уже пуста. — Нихуя себе мы тут напаровозили… — Ого, — хихикнул он в ответ. — Ну, завтра по пути на сборы в табачку заскочим. — Технически, уже сегодня, — обратил я внимание на часы. — Выспаться надо, Зим, давай хотя-бы попробуем. Говорят ведь, что утро вечера мудренее. Я уже перебрался на кровать, лежу, уткнувшись носом в настенный ковёр, в надежде, что завтра тяжелый осадок сегодняшней ночи перестанет на меня давить, хотя я уже ни в чём не уверен. Всё таки, не знать, о чём он постоянно думает, было гораздо проще. Теперь я, также, как и он, полон противоречий. На душе как-то паршиво и непокойно, голова сейчас будто взорвётся от спотыкающихся друг об друга мыслей. Одно я знаю точно: я не дам ему заледенеть. Расплавлю осколок в его сердце горячими слезами и мы выберемся из ледяных чертогов, как только он сам избавится от зеркального осколка в глазу. Частично подавить внутреннюю тревогу мне удаётся только через полчаса, когда я слышу звуки мирного посапывания, доносящиеся до меня с дивана напротив, а это значит, что Зима либо вымотался, либо успокоился, но, в любом случае, заснул. Надеюсь, мы с ним встретимся во сне, где всё случилось не вопреки всему, а как надо. Так, как тут никогда не случалось.