***
Шигараки ощущал себя чумой. Очень часто на самом деле. Разрушение было неотъемлемой частью его внутренностей, которое преследовало его в ночных кошмарах, без жалости прорывалось сквозь больную, мёртвую кожу, в самые крохотные поры, смешиваясь со здоровыми клетками, принося всему живому лишь страшную кончину. Он чувствовал себя убийственным вирусом, что должен всё исправить. А под исправлением он подразумевал пустые лица и унылое «Я больше не верю в Героев.» Пустоту в чужих сердцах он считал горячей. Возбуждающе сладкой. С ужасающими приступами безумия он сдирал кожный покров по крупицам, покрывая поломанные ногти огрубевшей эпидермой, ошмётками мяса, да нескончаемыми каплями тёмно-красной, гниющей крови, что отражалась в его тёмных глазах с полным отсутствием блеска жизни. Безумие было для него подобно единственному яркому свету жизни. Причуда разрушала его существо на молекулы, заставляя проявляться ощущению гниения изнутри, почти выблёвывая еле работающие органы от отвращения. Он умирал, чувствовал, что почти не дышал, но раз за разом вставая с кровати, он убеждался в обратном. Надеялся на последний день с отчаянием утопающего, и он никогда не наступал. Иной раз, он касался себя пятью пальцами, расчёсывал до небрежных, но глубоких царапин живот, чтобы только добраться до пульсирующего гниения и снова попытаться стереть с лица земли существование неправильного, существование сломленного в своей природе существа. Своё существование. И только для того, чтобы больше не расцарапывать свою плоть до разрывов и гематом. Чтобы не чесаться. Он чувствовал, что никогда не жил, если быть честным; лишь присутствовал среди людей, воплощал в жизнь неизменно окровавленные фантазии о смерти, о пыли и разрушениях. Наивно пытался дышать на одной ненависти, но без кислорода. И ненависть адреналином воздействовала на органы подобно наркотическому веществу, или дешёвому куреву, которое время от времени принимал. Он правда пытался глубоко вдохнуть полной грудью, делая якобы простое действие слишком болезненным, а потом с тихим смехом, который постоянно превращался в настоящую истерику, уродовал уже мёртвое тело, выковыривая всё ещё пульсирующие потроха пальцами, желая почувствовать хотя бы последние крупицы чужой жизни. Всё ещё тёплой, как солнце в самые тёплые дни зимы. Согревающей. Отчаянно пытался снова и снова устало наполнить себя свежим воздухом, пока в лёгких оставался лишь спёртый запах пыльной комнаты без окон, а ещё и спирт. Словно огонь проникал внутрь, преобразуя что-то обыденное в лишённое света пространство, заставляя отчаянно задыхаться и меркнуть от оглушающей ненависти в мертвецки тёмной пустоте зеркал. Он задыхался, казалось, постоянно, а вместе с ним задыхались и окружающие, вдыхая его, наполненные болезнью, поры, коими он хотел заражать абсолютно всех. Чтобы все поняли его. Попробовали бы понять, что он — та самая чума и смертельный вирус, от которого не было лекарства. И остальные по-настоящему чувствовали это тоже. Жизнь, иной раз, казалась совсем чёрной: космической пустошью, Чёрной Дырой, где исчезало абсолютно всё, что когда-либо было в нём. Несмотря ни на что эта пустошь совсем редко, но всё же мерцала разнообразными оттенками чего-то более экспрессивного, бойкого: с примесью алого — крови и его собственных глаз, с частичкой белого — волос его сэнсэя, его доброты, а также… Неизменно его тьма сияла ярко, всеми цветами радуги, как пламя Старателя или горящие праведным гневом глаза Всемогущего. В такие моменты, когда осознание его беспомощности, его непроглядной мглы затапливало разум, подобно убийственному цунами, он пытался выцарапать себе глаз. Потом, правда, скулил от боли, но продолжал видеть эти ненавистные краски. Через всего лишь мгновение, он разрушал вещи, как если бы был маленьким ребёнком, выл и скулил, как если бы был диким, смертельно раненным зверем: только бы выплеснуть ненависть на что-то, если под рукой нет кого-то. Он не мог скрыть неприязнь и болезненную одержимость, и, когда чрезмерно мучительная пелена проходила, он оставался один на один с разрушением. Которое он устроил сам. Лампа всегда мигала неравномерным светом, отражая свет в мириадах частиц пыли, из которых ранее состояли предметы его комнаты. А после, он стабильно старался выблевать эту агрессию и презрение к самому себе вместе с разрушенными мягкими тканями его организма, оставляя на полу неприятно пахнущую субстанцию из рвоты и кровавых ошмётков. Сворачивался клубком, не реагируя ни на что на свете. Пальцами расчёсывал шею до крови, до всё новых и новых шрамов, пока капли крови не смешивались с ничем, становясь пылью тоже. И снова: лишь тьма, боль и разрушение. Таким всегда был Томура и он тоже знает об этом. Иногда он пытался вспомнить что-то светлое и счастливое. Что-то, что было его настоящим детством, где не было насилия, не было одиночества и постоянного страха за свою жизнь. Страха***
Уже как несколько недель (или это было всего лишь несколько дней назад?) зелёный цвет является его личным наваждением. Вечно в мыслях, постоянно пульсирует в недвижимом организме и заставляет центральный орган кровообращения удивительно резво качать кровь, сам пылает всеми оттенками зелёного, заставляя гнилую плоть двигаться почти с отчаянными попытками жить. Он видит Светило ежедневно во снах. С дрожью в израненных до кровавых корочек ладонях просит Курогири налить ему что покрепче, пытаясь хоть на миг забыться не в малахитовых глазах, а в золотистых тонах крепкого бурбона, неприятной горечью оседающего в пустом желудке. Но с каждым разом всё отчаяннее тонет, а потом, будто бы сторожевой пёс, охраняет единственное воспоминание о нём. После такого он кажется для самого себя слишком мерзким, но и оттого — возбуждающе решительным. Настоящим Злодеем. Руки дрожат у него теперь намного чаще, чем раньше. Оскаленные в уродливой ухмылке жёлтые зубы, непонятная ненависть где-то на дне зрачков: через мгновение зелёные листья папоротника превращаются в ничто. В пыль, скользящую между бледными пальцами, осыпающуюся куда-то на влажную землю. Это напоминает ему об Апокалипсисе, о приближающихся в ближайшем будущем разрушениях, о смертельном гниении прямиком из глубин его тела. Гнить он перестаёт только тогда, когда разрушает что-то живое, показывая всем вокруг — я гнию не один. Ненавидеть всегда было легче, чем пытаться понять себя или кого-то — абсолютно без разницы. Это как оголить себя, оставить полностью без защиты, без щита, тут же потерять часть ХП в желании найти другую тактику, чтобы позорно проиграть уже после. Неизвестность мучает его: включает в себя одинокую тайну мироздания, ответ на которую не смог бы найти даже Все За Одного — истинные чувства Томуры. Существуют ли они вообще или сгнили вместе с костями десятилетие назад? Ведь они скрывались за завесой из тьмы, спрятались внутри него, уходя вглубь по венам, останавливаясь внутри одной из еле функционирующих камер сердца. На самом деле, он не помнит своих переживаний, но одинокая фотография, лежащая в столе пыльной комнаты где-то в старом доме, над которым с неба сыпался пепел, заставляет его злобу подниматься над поверхностью. Он помнит жалобный крик, удар,***
Причуда Распада уже долгие годы ощущается Томурой, точно нелюбимый ребёнок — навязчивый, болезненный и ненавистный. Что-то, что жрёт все мысли одним присутствием, заставляет испытывать презрение. На самом деле, он брезгует чувство, постоянно связывающее его со смертью. Она пульсирует на кончиках пальцев привычным покалыванием и его мысли наполняются одним и тем же — «разрушением». Правда, в последние недели поменьше. Он чувствует, что стержни хрупких костей продолжают сгнивать у него изнутри. Они точно ломаются, прорываясь наружу: с каждым днём эта боль возрастает, и он может представить, как обломки выходят наружу, царапая изнанку мышц и кожи острыми концами. После таких мыслей он обычно хочет заставить мир исчезнуть в прахе, без сожаления утопить в боли. В боли самого Шигараки, которая копится в его органах уже очень много лет. Всегда как бы горько это не звучало. В голове лишь трупы, желчь, кровь — она впитывается в их красные кроссовки, делая ещё более бордовыми — и обжигающе холодная пыль. Пустота. И самым последним, что он, Томура Шигараки, уничтожит — это Изуку Мидория. Обязательно увидит разрушающее строение вакуума, что сожрёт свет в тусклом нефрите знакомых глаз. А потом он подарит ему ненависть. Свою собственную, которая немногим позже станет их. Она преследует Томуру с начала времён, и он был бы готов поделиться тем единственным, что принадлежит только ему. Утопит мальчика в кровавых каплях и слезах: разрушит только внутренности, заставляя бесцветную оболочку жить для Шигараки. И только для него. Желание подобного, мысли об этом уже несколько очень долгих, нескончаемых недель ходят за Томурой по пятам. С их самой первой встречи снедают раздробленный психозом мозг и ему даже приходится думать: нет ли у Изуку причуды, позволяющей воздействовать на чужой разум. Тот будто бы следит за ним, не хочет отпускать одного ни на долю секунды и Томура решает следить сам. Беззастенчиво прячется за личиной обычных прохожих, скрывает себя под спасительной тьмой капюшона и постоянно смотрит, полностью разрушая своим присутствием личное пространство Мидории. Хотя, можно ли его судить? Он всегда был одним сплошным разрушением и отсутствием морали. Он привычно тянется к шее ладонью, нащупывает родные шрамы и снова чешет-чешет-чешет, пока не создаст слабый дождь из кровавой капели, скрывающейся под чёрной кофтой, окрашивая бледную кожу, лишённую прикосновений солнечных лучей. И через пару мгновений достаёт из кармана смятую фотографию и поглаживает её пальцами, заставляя белые трещинки привычно окрашиваться в бордовый. Всё это ощущается так странно и правильно. Подросток в зелёном смотрит на него с нескольких фотографий, а теперь ещё и с большого экрана компьютера. Он считает, что правильно — это также то, что Мидория покрыт его кровью. Больше ничей. Он, точно загипнотизированный светом чужих глаз, сглатывает вязкую слюну, что смешана со сладковатым вкусом энергетического напитка, и криво улыбается фотографии в ответ. Мысли уже нескончаемым потоком заставляют его проваливаться в беспамятство, пока не начинает чувствовать нарастающую головную боль — у него никогда не было контроля над чем-то внутри, что вываливается в продолжительную мигрень. И сейчас его мысли хотят лишь Изуку. Личного Героя в собственном пространстве, который будет смотреть на него, будет личной хрупкой Немезидой зелёных оттенков в разрушительных объятиях. И его персональный Герой будет сверкать в его руках подобно Сириусу: невозможно ярко. Нежный комок жажды разрастается с невообразимой скоростью, уже приобретая очертания неизлечимой опухоли с острыми краями, наполнившей всё его тело, разрушающей внутренности не хуже причуды. Слабость и желание смешиваются и ему остаётся лишь одно — оставлять всё новые росчерки розовых покраснений, неспешно переходящих в кровавые узоры на шее. Всё пульсирует, болит, безжалостно врастается в оголённые органы, нервы, мышцы непрекращающимся зудом и… — Спортивный Фестиваль ЮЭй начинается! Народ, а вы готовы? — голос Сущего Мика раздаётся слишком неожиданно, мгновенно вырывая мужчину из глубин своих мыслей. Шигараки никогда не чувствовал себя настолько одержимым кем-то или даже чем-то, но смотря на поверхность экрана компьютера, где без промедления находит раз за разом конкретный силуэт, он снова и снова чувствует слабую пульсацию внутри, означающую что-то похожее на тоску. Немного в сторону отводит мизинец, подальше от банки с энергетиком, пристально вглядываясь в светлые и радостные лица учеников ЮЭй, пока сам следует за ними из темноты комнаты. Шторы привычно занавешены, и он позволяет лишь большому экрану осветить своё худое лицо. Склоняет голову в сторону, из-за чего непослушные пряди тут же падают на глаза, скрывая воодушевление и странное предвкушение. Пусть и чувствует жжение в, уставших после бессонных ночей, веках, но продолжает смотреть. Неспешно делает очередной небольшой глоток ядерной жидкости и тут же зажмуривается: горьковато-сладкий вкус обжигает, спускаясь по пищеводу вниз. Он позволяет себе вглядеться в отражение и натыкается на собственные тёмно-красные глаза, напоминающие ему кровавые капли на сероватом, обожжённом солнцем, асфальте. От сильного голода сводит желудок, и он даже может почувствовать, как желчь пробирается вверх по пищеводу. На самом деле, в этом году Фестиваль ЮЭй интереснее, нежели в другие (Томура правда пытался скрыть тот факт, что он смотрел из искреннего интереса к будущим героям, к дракам, происходящим между ними, нежели из-за приказа сэнсэя или чего-то в этом роде). Он чувствует странное и непривычное ему смущение, потому что на этот раз там есть кое-кто очень особенный. Ведь где-то в толпе первокурсников, среди бесцветных, неинтересных лиц, ему удаётся выловить растрёпанные тёмно-зелёные волосы. Он тут же скрывает слабую ухмылку за аляпистой банкой с изображением какого-то популярного героя. Слегка посмеивается, когда неловкая мысль о том, что он бы попробовал яблочный энергетик, на котором, несомненно, будет изображено миловидное личико его любимого Героя. Изуку будто бы кричит о невинности, об уверенном и светлом будущем, словно бы самый светлый Агнец в глазах Томуры. Он бы с удовольствием принёс мальчишку в жертву своей темноте, чтобы попытаться изничтожить такие сладкие, но в то же время, оглушающе желанные чувства где-то в одной из камер гнилого сердца, да вот только страсть разрушать медленно и неспешно, по кусочкам, намного сильнее. Кожный покров, а следом за ним кровеносная и нервные системы, пока не покажутся нежные ленточки мускулов, скрывающие хрупкие и тоненькие кости. Он бы их… Шигараки давится очередным сладким глотком напитка и глупо моргает, потому что мысли сразу же становятся противоречивыми. Словно бы он обманывает самого себя, показывая желание насилия, тогда как мысли разваливаются по частям: с одной стороны мгла и крах всего, что дорого Изуку, тогда как с другой совсем… Всё идёт прахом. Впрочем, как Шигараки и умеет — до отвращения и желчи, присохшей к разбитым губам, до беззакония и ужасающих своей жестокостью смертей. До странной непривычной нежности и непреодолимой жажды прикоснуться, не разрушая. Он внезапно дёргается как от пощёчины, ощущая сдавливающие тиски в груди. Вдох, другой, но дышать полной грудью не получается. А паника медленно захватывает рассудок, пока в голове — не совсем обычные рассуждения о Мидории, да смирительная рубашка, к которой ни прикоснуться, ни уничтожить. Он сам надел её на себя, чтобы собрать кусочки паззла обратно, чтобы составить цельную личность из раздробленного себя, из жестоких кошмаров, где свет гаснет, и он остаётся в полной темноте. Без намёка на спасение. Глаза быстро-быстро бегают по поверхности экрана, цепляя малейшие движения будущих героев, но ему это не нужно. Ох, конечно же не нужно. С отчаянием пытается убедить себя в этом. Лишь с яростью разрушить светлый образ мальчишки-света, созданный в голове с такой тщательностью, с такой ненавистью, переходящей в собственничество, что от себя самого***
Томура, на самом деле, не планировал сегодня ничего ужасного. Особенно сегодня, особенно что-то связанное с его личным Героем. Только лишь уничтожить память об одном очень раздражающем убийце, превратить его идеалы в пыльное ничто, как он всегда умел. С радостью настоящего маньяка сделать из его черепа уродливое напоминание о его бессмысленности существования. И похищение уж точно не входило в его планы. По крайней мере, не сегодня. Он с милой ухмылкой, что прячется под рукой Отца, пытается убедить в этом Курогири, но когда видит раненного маленького Героя в чужих руках, после того как он победил Стейна, то попросту не может более удержать себя от неочевидного, совсем маленького приказа… И крылатое существо, совсем не похожее на человека, взмывает в воздух. Герои вокруг кричат, паникую, видя почти полностью непобедимое создание, когда Ному осторожно (Томура желает так думать, потому что если в этом нет и капли правды — он лично и без промедления уничтожит существо, созданное сэнсэем, сотрёт в пыльное месиво, состоящее из кровавых ошмётков и пульсации едва ли живого существа) поднимает в воздух Изуку, впившись острыми когтями ему в плечи. Они за несколько секунд оказываются так далеко, что Шигараки не скрывает радости в глазах. Никто более не спасёт молодого Героя, кроме Шигараки. Ному летит на пределе своей скорости к Томуре, пока хозяин ждёт свой маленький приз на одной из крыш высокого здания, возбуждённо потирая ладони друг об друга. Он представляет, каким хрупким и беспомощным будет мальчик в его руках, как Томура будет учиться искренне заботиться о ком-то. Как в его глазах будет медленно гаснуть свет надежды, пока полностью не исчезнет. Пока вновь не загорится при виде Шигараки и потом, наконец… Всё разрушается одним взмахом катаны. Ному одним бесполезным куском мяса падает на землю и проткнутый мозг свидетельствует о конце мечтаний. Розовая субстанция хлюпает от удара об землю и Шигараки вспоминает о тех, кто так же сдох под его прикосновениями. Мидория теперь находится не в заботливых руках Томуры, а в лапах Убийцы Героев, который спас мальчика от падения с высоты. Он вздрагивает и с недоумением смотрит сверху вниз, где Стейн стоит еле живой куклой, покачивается, но держит в нежных объятиях удивлённую Немезиду. Томура честно старается сдержаться, но обжигающе кровавая ярость застилает глаза и он более ничего не видит, кроме спины того, кто разрушил всё. Он выходит из себя, начинает царапать себе шею, чувствуя накатывающее смертельной опасностью безумие. Смертельной жаждой крови, направленная на того, кого хотел уничтожить всё сильнее с каждой секундой. Она подступает, обхватывает его гнилой череп, заставляя всё внутри пульсировать-пульсировать-пульсировать, пока не оголится уже его собственный мозг. Чувствует затхлый запах крови и безжалостно рычит, бросаясь к ним, к своему Герою, пока нервничающий Курогири не раскрывает портал прямо перед Лидером, не заставляет упасть на начищенный до блеска пол бара. Уверенность Шигараки тает на глазах и он разрушается. Позволяет своей причуде разрушать внутренности с такой скоростью, что сам пеплом опадает вниз. Разрушает всё вокруг, уничтожает в подзабытом психозе себя. Бьётся головой об стены, обхватывает дрожащие плечи руками и настолько крепко, что оставляет синяки. Курогири исчезает во тьме коридоров, пугаясь до безумия сильной вспышки и больше не появляется, впервые и по-настоящему опасаясь за свою жизнь. Мужчина рычит и с отчаянием в одержимом взгляде (нечаянно разглядывает себя в полупрозрачном отражении стакана), падает на колени и его впервые за несколько недель (месяцев?) рвёт прямо на остатки стекол. Он кашляет, туловище дрожит всё в новых и новых спазмах, пока желчь ненавистью выходит из организма, наполняя воздух неприятным кислым запахом. Его голос похож на сломанный в дребезги, но всё ещё функционирующий механизм, когда он хрипло смеётся, когда в ладони впиваются осколки стекла. И ему, почему-то, не больно. Раненное плечо простреливает привычной за несколько часов болью, но продолжает быть ничего не значащей проблемой, от которой он, как обычно, отмахивается. Поэтому он разрушает марлю пятью пальцами, часть своей кофты и оголяет повреждённое мясо, рассматривая алые узоры, стекающие вниз, к локтю. И вставляет в кровоточащую дыру грязный палец, покрытый пылью, пытается прочувствовать всю боль от собственного разрушения. Он тут же всхлипывает и трясётся от мерзости и гниющего изнутри желания снова умереть. Распасться пеплом, как и всё вокруг. Хлюпающие звуки наполняют комнату, когда он глубже входит внутрь, желая понять — внутри он такой же гнилой, как и всегда, или же далёкий свет его личного Светила излечил не только внешнюю оболочку его существа. Надеется, что он не мёртв, что не умирает уже столько лет подряд. Надеется, что это очередная галлюцинация, вспыхнувшая в повреждённом мозге. Остатки его кофты становятся тёмно-бордовыми, пропитываясь всё большим количеством крови, когда вены буквально пульсируют у Томуры под подушечками пальцев, выходя быстрыми струйками прямиком из проткнутого Убийцей Героев плеча. — Чёртовы герои. Блядский Стейн. Я убью их всех к чёртовой матери, блять. Убью. Убью… — тихая истерика наполняет его сорванный голос. Он дрожит, будто маленький ребёнок, прижимает к груди колени, начиная раскачиваться из стороны в сторону. Пытается удержаться на узком канате своего здравомыслия, отделяющим его от падения в чистое безумие, что накатывает на него волнами, почти что цунами. Разрушать всё вокруг себя всегда было стезёй Томуры, даже когда дело касалось его самого. Собственной причуде всё равно кто друг, а кто враг — она разрушает внутренности самого Шигараки, покрывая пустой сосуд пеплом; с безразличием заставляет врагов падать на мокрую от крови землю. И эта самая причуда пульсирует от дикости, от невыносимого желания попытаться спасти Изуку от неправильного влияния грязных героев, пытающихся его развратить. Шигараки и его органы трепещут от волнующих разум слов, где он с особой нежностью укажет мальчику-светилу на одинокое место рядом с собой и скажет, что всегда будет рядом и правда-правда сможет защитить одинокое сердечко Изу в своих разрушительных ладонях. Что он будет рядом буквально до скончания времён и неловкий подросток будет сиять, наполненный Солнцем своей внутренней силы, своих планет, пока они будут стоять на осколках старого мира, который Томура лично воссоздаст заново. Только уже из пепла, буквально из ничего. Он обещает. Его язык скользит между пальцами и он слизывает сладкую кровь. Живую и совершенно точно — тёплую. И он не может поверить, что это — его. Поэтому, Томура с ещё большим желанием представляет, что в нём есть частица Мидории. И только его. Так даже более возбуждающе, настолько восхитительно, и злодей позволяет себе потеряться в возбуждающих фантазиях, пытаясь только не чувствовать одиночество, наполняющее каждую иммунную клетку в организме. Снова разрушая, вновь подчиняя воле мглы, состоящей из раздробленного на куски разума и из сошедшей с ума причуды… Он не понимает как, но оказывается в своей комнате. Она наполняется звуком хриплого дыхания, когда воздух становится гуще, будто бы тяжелее. Его жадные глаза фокусируются на расклеенных по периметру пустой стены фотографиях. Это, разве, ненормально? Желание быть всегда рядом, поддерживать и незримо защищать. Ведь Томура правда скрывался, пытался быть вежливым и хорошеньким, чтобы получить как можно больше. И у него получалось быть настолько скрытным и незаметным, что коллекция растёт и по сей день. Ребёнок в нём дрожит от радости, когда он получает то, что хочет. Кого хочет. Томура всегда был жадным до тех вещей, которыми считает своими. До хмурого, едва заметного изгиба бровей, до горящих в алом пламени глаз, да нервной дрожи в непокорном голосе. Он всегда чувствовал себя слишком ярким в своём гневе, в своём собственничестве ко всему неживому (у него никогда не было кого-то живого в своём распоряжении). И только эти странные, горящие угли его упертости помогали стать более уверенным в том, что только он сможет защитить свою собственность, свой собственный предмет одержимости. Прямо как и сэнсэй. Он с наслаждением прикрывает глаза, когда представляет, как его Изу-чан будет в безопасности рядом с ним. И в его зелёных глазах, отражающих бесконечную звёздную пыль, покажется внутренняя пустошь самого Шигараки, когда он отдаст Мидории своё мёртвое сердце и просто попросит сохранить его в своих ласковых, покрытых шрамами, руках. А то, что у его подростка могут быть нежные ладони, он не сомневается. Ведь он сам, лично, создаст вокруг них пыльную бурю прямиком из своих внутренностей, чтобы он понял его, Томуру. Мужчина слегка трясёт головой и зажмуривается, когда непокорные голубые волосы падают ему на лицо. Медленно приходит в себя после очередного разрушительного психоза, который приносит ему новые вспышки беспамятства. Он ненавидит их, правда. Но после обретения веры в одного конкретного Героя, они стали происходить как можно более редко. «Почти» незаметно. Изуку становится для него тем самым антидепрессантом, от передозировки которого хочет попросту перестать существовать, умирая в насыщенной боли. Потому что Изуку заслуживает знать, что он может сделать для Злодея. Его глаза неспешно наполняются сознанием и он с раздражением идёт в ванную, когда ладонь тянется к шее в привычном, но совсем немного подзабытом жесте. Просто поглаживает шрамы, не желая расчёсывать и снова чувствовать кровь между пальцами. Томура слегка прикусывает внутреннюю часть щеки, когда тянется за спиртом, чтобы обработать окровавленную дырку в плече. Боли сейчас он не ощущает почти абсолютно, лишь призрачное желание, сладкий шанс сказать самому себе о том, что милый Изуку станет его. Он сам захочет быть рядом. Успокаивает себя отчаянно вглядываясь в зеркальную поверхность на своё отражение, почти не чувствуя себя в порядке. Шигараки обещает это себе на мизинцах, словно ребёнок. Становится немного лучше. Мальчик должен быть рядом с ним и он решает сделать всё, даже если это означает полное разрушение мира по небольшим камешкам, чтобы только этот несправедливый и неправильный мир сгорел в огне своей уродливости, пока он не притянет в свои неловкие объятия кого-то такого светлого и невинного, как Изуку. Как того, кто может ощущаться его настоящим Героем. Томура только сейчас понимает, что его идеология становится, до мельчайшего совпадения угла мозаики, похожей на Убийцу героев. Из-за осознания, он тихо, даже истерично смеётся. Спустя пару минут, он слегка ухмыляется себе болезненно бледному отражению в зеркале и подносит дрожащий палец к губам. Его улыбка становится нежнее и он сам удивляется, что умеет так. — Ты только молчи… Уже совсем скоро он будет рядом… Шигараки позволяет себе надрывный кашель, сплёвывает окровавленную слюну в раковину и выпрямляет плечи, выглядя предельно гордым собой. Улыбается шире и счастливее, как могут герои. Как умеет Изу-чан. Как, специально для Мидории, научился и он.***
Изуку Мидория, на самом деле, довольно хрупок, что ненавидит признавать даже для самого себя. Особенно для самого себя. Ненавидит говорить о явной депрессии, что въелась в его существования с самого детства, о возможных признаках ПТСР, которые никогда не покидают его мыслей. Они уже очень давно являются неотъемлемой частью его пламени, без чего он чувствует себя абсолютно пустым. Ненавидит свою сущность и пытается не плакать от осознания того, каким сломленным и одиноким он себя чувствует. Но это только иногда. Не совсем часто, но такое происходит. Блеск в его глазах меркнет, оставляя затягивающую пустоту, подобно трясине. Без возможности на спасение. Сейчас такое стало происходить намного меньше, потому что он больше не один. У него есть хорошие друзья, отличные учителя, которые не смотрят на него сверху вниз. Он может сказать, что такой жизни он ждал, постоянно выпрашивая в подарок на О-сёгацу быть кому-то нужным. Изуку со смущением признаётся отражению в зеркале, что его пугают тени, яркий свет и громкие взрывы. Что он, несмотря на хороших людей вокруг, не может рассказать об этом никому-никому, только травмированному себе. Также его больше всего на свете пугает невозможность почувствовать себя всесильным. Всемогущим (он смеётся над маленьким каламбуром и тут же немного гаснет). Несмотря ни на что он пытается быть ослепительно ярким светом, потому что на его плечах слишком много ответственности и силы, чтобы можно было просто игнорировать: поддерживает всю тяжесть мира собственными руками, покрытыми шрамами, словно Атлант. Желает быть хотя бы впервые в жизни полезным. Потому что, впервые в жизни, он может это сделать. Желает быть ещё более несокрушимым, чтобы всегда побеждать. Чтобы другим не пришлось делать эти усилия вместо него. Он довольно-таки часто улыбается. Пробует растянуть губы в милой улыбке, доброй усмешке. Улыбается маме, улыбается одноклассникам и самым близким друзьям, даже Каччану пытается улыбнуться, пока не получит порцию очередных взрывов в лицо, опаляющих брови и ресницы. Чтобы только не пугать всех своими личными страхами, мыслями. Чтобы только не расстраиваться от невозможности расслабиться даже в такой лёгкой вещи как улыбка. В последнее время он боится. Панически отшатывается от темноты, словно бы там вот-вот появится существо, что утянет его в царство насилия и боли. Словно оттуда выйдет его личная головная боль, Томура Шигараки, и заставит вновь и вновь вспоминать о том злополучном дне. Будто ежедневных кошмаров не хватает — мужчина явится наяву и разрушит всё снова, превращая всё вокруг в пыльную бурю многочисленных страданий. И когда она утихнет, останется лишь пустошь. В кошмарах Мидории всегда было темно. Просто какие-то из них немного темнее. А ещё наполнены алыми глазами и сейчас он бы хотел понять, чьи они: Шигараки или Каччана? Здесь, во тьме его грёз, никто не двигается. Силуэты стоят неподвижно, и он даже может разглядеть в них лица одноклассников, мамочки, учителей или просто людей, которых он встречал в своей жизни. И ни один из силуэтов не теряет панического выражения лица. В глазах смирение, словно бы смерть предпочтительнее, чем вечно сгнивать в окружении разрушений. Стоят почти спокойно, без единичных признаков борьбы. Ведь и здесь Изуку никого не сможет спасти, как бы не старался. Никогда. И эта беспомощность осыпается пылью эмали прямо во рту. Спустя минуты, недели или года, проведённых в этом мире, горизонт начинает трескаться, рассыпаться пеплом, и он может видеть чью-то кровь, стекающую по небосклону вниз. Стремительно. И смирение, снова и снова возникающее на чужих лицах, преобразуется в отчаяние. Все гниют вместе со всеми и опадают ничего не значащими частицами прямо на не тронутый чужой причудой асфальт. Оставляют после себя лишь лужу густой крови, исчезая так просто и быстро, словно за этими кровавыми каплями никогда и не стояла личность. И тогда Изуку кричит. Громко, со слезами на глазах. Падает на грязную землю и обнимает себя, вцепляясь в ноющие рёбра, желая оставить на них пару-тройку трещин. — Двигайтесь, прошу вас! Почему вы… Стоите? Почему вы все просто смотрите, когда людям нужна помощь?! Что мы за Герои, за люди, которые не могут помочь тем, кто в отчаянии и просит помощи? Почему вы не можете пошевелиться от страха?! — он кричит. До кровавой пены у рта сдирает глотку, пока пытается заставить хоть кого-нибудь двигаться. — «Почему я не могу?» Пытается заставить двигаться хотя бы себя. Другие вязнут во тьме, пока от Изуку исходит яркий Свет. Он защищает, согревает остальных, всё ещё оставшихся в живых, но его руки тоже трескаются. Он видит, как по коже расползаются трещины, оголяя мясо и мышцы. Как он теряет руки, а после вскрикивает от боли. И в ужасе распахивает глаза, понимая, что находится дома. В своей комнате, в своей кровати и со стен на него смотрят множество плакатов с Всемогущим. Символом Надежды. После таких снов, он обычно очень медленно переворачивается на спину, замечая, какими мокрыми являются его простыни и подушка. Тусклые глаза безразлично скользят по тёмному потолку и через долгие часы ожидания, он видит первые лучи солнца, нарушаемые тьму его горя и одиночества. Во тьме он хоронит себя, не в силах подняться. Глушит непрошенный всхлип ладонью, трясётся вновь и вновь, прикрывая опухшие веки холодными от страха руками. Тихо плачет, пока что-то внутри него рассыпается пеплом и тянет его обратно во мглу. Тянет в сон, где он ничего не сможет сделать. Опять. И так происходит снова и снова, в одной и той же бесконечной последовательности. Изуку позволяет беззвучному крику сорваться с обкусанных в нервных стенаниях губ, пока сам жмётся лицом в подушку, пытается оставить синяки на своих мускулистых и шрамированных предплечьях, пока на них не появятся красные следы. Пока в глазах снова не появится привычный всем блеск, и он не откажется от ненавистной слабости, в надежде забыть о бессмертных травмах, причинённых красными глазами. А потом он чувствует тошноту, но уже от самого себя. Ему всегда было интересно, почти с самого его рождения, каково это — быть настоящим Героем. Справляться с тьмой общества, спасать чужие жизни, видеть улыбки, видеть смерть, но… О последнем Изуку никогда не думал. Он очень редко позволял настолько чернильным мыслям проникнуть в голову, пока сам, лично, не столкнулся с несправедливостью мира, с увечьями на телах близких, с почти что смертью дорогого учителя, который был единственным, спустя долгие годы его жизни, кто его понимал и принимал. Он боялся снова открыть глаза и появиться в мире, где нет помощи. Где он не может помочь никому, лишь в ужасе смотреть на всю несправедливость мира. Как и все люди из его сна. Поэтому, он учится двигаться, несмотря на ужасающую боль в сломанных костях, покрытый болезненными гематомами. Пытается не думать о личных демонах, почему-то всегда имеющих алый цвет глаз. И еле слышный голосок ребёнка в его разуме лишь надеется, что этот сон не будет вещим. Он никогда и не верил в такие вещи, но, рассматривая еле заметные шрамы на плечах, оставшиеся от Ному после инцидента в Хосу, он снова смотрит на лица одноклассников. С беспокойством. Не уверенный, смогут ли они двигаться с таким же отчаянием, как и он. — «Имели ли мы когда-нибудь настоящее представление о том, что значит быть Героями? Быть центром чьей-то вселенной и бросаться в самое пекло Ада с возможностью умереть? Спасать других ценой своей собственной жизни? Имели ли мы хотя бы крошечный шанс остаться детьми намного дольше?» И смотря на синяки под родными глазами от бессонных ночей после того самого дня, он понимает, что никогда и не имели этот шанс, растоптанный чужими ногами в красных кроссовках, так похожими на его собственные. Его одноклассники, друзья, восхитительно сильные, и он позволяет мыслям о ступоре уйти полностью, потому что сейчас не время умирать. Они так молоды. Пытается принять тот факт, что он перестаёт быть ребёнком. Довольно давно перестал на самом деле, когда принял решение заботиться о матери, когда рядом не было твёрдого плеча отца, когда он со стойкостью и уверенностью скрывал от матери всё новые увечья на теле, чтобы только она не переживала за него и была горда его силой, его мужеством. А Шигараки был просто тем, кто уничтожил маленький шанс надежды, горящий у него в сердце, и с безразличием истинного злодея вырвал мышцу из грудной клетки. Сон наяву такой же ужасный, как и вся жизнь после. Поэтому не верить в подобные сны не может. И именно поэтому, он желает возродиться из пепелища бессилия, встав на ноги. И уже без страха. Потому что теперь уже ему есть кого защищать. И кто защитит его в ответ. Зеленоватый Свет в его глазах снова вспыхивает решимостью, и он горит.***
Шигараки никогда не сдаётся. Все вокруг знают это настолько кристально ясно, что Курогири не может сдержать обречённого вздоха, вырывающегося из призрачных лёгких: он тот, кто с яростью бросится в очередной бой и выйдет победителем, кто играючи пройдёт очередную миссию в игре. Почти без потерь. Тот ещё стратег, тот ещё ненавистник самой концепции проигрыша. Поэтому, когда квартира Мидории пустует и он не видит пухленькую фигуру Мидории-старшей, Томура забирается к нему в комнату, и наконец чувствует пульсацию жизни в венах. В восторге читает каждый чёртов дневник, наслаждается чужими такими откровенными и восхитительными мыслями, но до сих пор ощущает себя чумой: он вторгается в Изуку ядом, желает изучить влияние своего яда на него. Часто ощущает на себя яндэре, иногда самым странным на свете вором, и немногим реже — ошибочно безумным и одержимым Злодеем, который просто свернул не на ту дорогу, потому что более не чувствует желания разрушать. Лишь покорно впитывает и создаёт в голове сладкие образы своего личного Героя. Он касается чужой, совсем немного влажной постели (ему тоже снятся кошмары?), ощущает слабый запах пота, горя и слёз на подушке. Вдыхает полной грудью и впитывает всё это внутрь себя. Томура довольно-таки часто хочет схоронить Изуку внутри. Заставить быть вместо органов, вместо сердечной мышцы: быть тем самым внутренним стержнем, внутренней силой, которой ему так не хватает. Чтобы тот был всегда-всегда рядом и никогда — в другом месте. Полностью подконтрольный только ему, только жадному до своего Шигараки. И… Если быть честным, то иной раз у него в голове возникает непрошенная мысль. Такая странная в своей сути, но в то же время очень пряная: а не зависим ли Все За Одного, его любимый сэнсэй, от своего брата так же сильно, как и Томура от Изуку? Он пару раз слышал историю Доктора о возникновении причуды Один За Всех, о безжалостной охоте его почти-что отца. И хотел верить всеми фибрами гниющего тела, что он такой же невыносимый в своей одержимости удержать младшего брата рядом. Сможет ли Он когда-нибудь понять своего преемника, Томуру, и принять