Нет…
— Ты признаешь, что собирался предать свою Родину?Нет
— Ты признаешь, что имел связь с врагом?Нет!
— Ты признаешь, что ты предатель?Нет!!!
В тумане было возможно разглядеть лишь одно — бесконечную глубину голубых глаз напротив. Душа тосковала по этому цвету, а сердце предательски отбивало свою собственную симфонию любви к этой синеве. Черты лица вырисовывались куда яснее и невольно к нему тянулись руки. Только сейчас Невский ощутил насколько у него заледенели пальцы, когда увидел их добела обмороженными. Его схватили за руки, не давая коснуться лица, что с каждой секундой бледнело. — Ты сдал не себя… Ты сдал меня… Чтобы не хотелось сейчас сказать Невскому, он не мог — его парализовало. Холод стал все назойливей, а ветер подул такой, что заставил зажмуриться. Хватило секунды, чтобы Невский очутился посреди знакомой площади. Всюду были тела убитых офицеров и гражданских, они смешались в большие кучи, будто их здесь застали в стенах родного Кремля. Но Кремля, который знали все, уже не было: стены почти полностью снесли, а дыры открывали площадь для ледяного ветра. Пепел разносил ветер, который срывал с обгоревших зданий и крыш серые хлопья. Храм Василия Блаженного был зверски взорван, часы Спасской башни, вместе с самой башней лежали вдребезги разбитыми, от Успенского собора не осталось даже намека на его существование — все было уничтожено. Стоило сделать петербуржцу шаг, как он свалился на колени, споткнувшись обо что-то. Колени больно ударились о лёд, а ладони до ссадин проехались по нему. В глазах собрались слезы от такой боли, но то что он увидел не шло в сравнении ни с какой болью. Споткнулся он не обо что-то, а об кого-то. Пустые красные глаза смотрели словно сквозь Невского, выражение лица граничило между спокойствием и раздражением, а из губ и виска текла красная жидкость. От увиденного у Александра собрался ком в горле, из глаз хлынули слезы, живот скрутило от надвигающейся истерики. Для него было все ясно только спустя пары секунд.Город был мертв
Пробуждение застало Александра Петровича непонятным шумом в ушах. Ему было больно и в душе, и в горле, но он ничего не слышал. Сработала защитная реакция организма: мозг приглушил слух, чтобы не оглохнуть от собственного крика. Руки метались и за что-то цеплялись, но от слез не было видно ничего, а ещё эта слепота. Его отчаянно хватали несколько рук, пытались удержать, спрятать. Во рту был знакомый привкус крови, что заставлял впадать в безумие ещё больше. Он слышал крики других, находящихся с ним в одном помещении и не важно, кто это был: медсестры, доктора или пациенты — все слилось в одну какофонию звуков на фоне одного истошного крика. Он чувствовал, как в лёгких не хватало воздуха и он задыхался, но продолжал кричать, чтобы заглушить боль. В голове всплывал один и тот же образ любимого, что был потерян для него навечно в непробудном сне. Затем ещё одна боль, только уже в руке. За болью наступило спокойствие, а с ним и бессонная мгла. В этот момент Московский ощутил на себе весь спектор эмоций за одну минуту. Он нашел своего возлюбленного только часов пять назад. После их встречи лицом к лицу Шура свалился в обморок, а потом Московский с пеной у рта требовал в срочном порядке помочь Невскому и оказать помощь. Из рук он его не выпускал уже третий час. Вся больница была заполнена раненными и больными. Миша не мог оставить его одного, потому как боялся снова потерять среди этой серой массы. Взгляд Михаила был полностью опустошен: он не спал больше суток, на всех парах направлялся в Ленинград, чтобы не дать добить нацистам город. Любая мысль о «если бы не успел» заставляла Московского прижимать к себе Шуру сильнее. Он успел, вот же, лежит сейчас у него на руках! Сердце бьётся, слабо, но бьётся! Мозг периодически отключался, от чего пустым взглядом Михаил смотрел в одну точку; но именно это сыграло с ним злую шутку. Стоило уйти в себя, как Невский взвыл, да так истошно и громко, что у всей палаты руки тянулись к ушам. Санитары сбежались, боялись, что у него от горячки начался бред. Так и было. Температура Шуры оставляла желать лучшего, от того и кричал так сильно: не понимал с какой хворью борется организм, потому и боль по всему телу. Пока тот вырывался, Московский пытался его удержать и прижимал к себе. Но Александр и руками махал, и било его в припадке, и кричать не переставал. Последней каплей стало то, что зубы впились Михаилу в плечо, задев старую рану, что была еще перебинтована. Московский зашипел и пытался оттянуть Невского за волосы, но он сильнее стискивал зубы, вызвав у Михаила рев. — Да вырубите вы его уже! Врач судорожно пытался набрать жидкость в шприц, руки у него тряслись от волнения, совсем молодой ещё. Пока медсестры держали руку Шуры, он обрабатывал место укола и резко ввел иглу под кожу. Миша сам придержал ватку и следил, когда Шура ослабит челюсть. Как только он вновь вырубился и расслабился, Михаил судорожно выдохнул, и прижал ватку к носу, вдыхая спирт с нее. Одна из медсестер принесла ему в рюмке разбавленный спирт, чтобы немного притупить боль, пока обрабатывали укус. — А теперь объясните, что с ним– начал Московский, выпив стопку спирта, прижимаясь носом к виску Шуры, вобрав в лёгкие побольше воздуха. — Горячка, Михаил Юрьевич! — подхватил санитар — Хотя, многие ещё делают уклон, что это могло быть и сильное эмоциональное потрясение. Миша долго не мог оторвать глаз от любимого, видимо снова ушел в себя, но ему было так спокойно за все эти годы. Шура так и остался для него маленьким островком спокойствия и комфорта в этом мире. Если бы не его болезнь и недомогание после блокады, они бы уже давно были на пути в Москву из этого богом забытого места… Нет, так нельзя думать. Если дело ещё касается и инфраструктуры города, то Миша кровь носом пустит, но отстроит город заново, чтобы его Петербург снова ожил, как сам Москва когда-то. Невольно Москва начал целовать Шуру по линии челюсти вверх, затем по виску и лбу. Была бы воля, расцеловал бы его с головы до ног. У Миши в глазах собралось слишком много воды от того, что видел перед собой почти живой труп, но он не плакал, не позволит себе так низко пасть. Невский приходил в себя отрывками из сна, у него дико болело все тело, а особенно голова. Воспоминания о том сне дали о себе знать и Московский почувствовал, как его руки коснулись влажные капельки слез. Он повернул Сашу лицом к себе, держа под затылок его голову — Ты плачешь? Саша, что случилось? Говори, почему ты плачешь — в голове у него были все варианты того, что могло произойти: что-то болит, ему плохо, он умирает — все. — Миша… — холодная ладонь пригладила скулу своего любимого и руки обхватили его лицо — Я уже умер? — Д-да что ты несешь, Шура?! — Московского как водой окатили такие слова — Если я перед тобой — не значит, что ты мертв. Ты живой, живой и почти здоровый. Говорят, ты переохладился, ну и, естественно, потерял много веса. — Почти?.. Миша, но ты же умер. А нет, все же сейчас его ледяной водой окатили, да такой, что захотелось резко побежать и не важно куда. Нервно сглотнув, Михаил прижал к себе Шуру, смотря в сторону санитаров. — Александр Петрович, у Вас жар, пребывайте, пожалуйста, во сне, пока не выздоровеете. Ну вот опять ему не дали и слова толком сказать. Хотя сейчас и правда хотелось только спать и не думать о том, чего не было вовсе.1946 год. 12 октября. Москва.
Столица оставалась прекрасной даже в осеннюю погоду. Осени раньше просвещали много стихов и не редко клялись в любви. Невский предпочел клясться в любви только столице, сидя вместе с ним в обнимку на диване и смотря телевизор. Шура размеренно перебирал пуговицы на рубашке Москвы и мысленно считал их. Бесспорно, фильмы Эйзенштейна он любил и находил в них дольку прекрасной классики! Однако, когда речь заходила о прекрасной возможности поспать прямо на родной груди, то сон побеждал Эйзенштейна в неравной борьбе. Невский ничего не мог с собой поделать. — Александр Петрович — донеслось где-то сверху от Московского томящим басом, — Я согласился пересмотреть «Волга-Волга» только из-за Вас. А теперь имеете наглость спать? — Михаил Юрьевич, с вашего позволения, — сонным голосом отозвался Невский — Врачи рекомендовали мне меньше напрягаться и побольше спать, если я чувствую себя комфортно. — Да, я совершенно забыл об этих рекомендациях — Московский уже потирал пальцами висок от напряжения и сам не прочь провалиться в сон. Удивляться было нечему. За окном был уже закат, набегали тучки и скоро должен был пойти дождь. Зря Миша вообще что-то сказал своему ненаглядному, потому что погода за окном вдохновила его на прогулку. А Мише деваться было некуда. Гулять по парку вечером, когда фонари освещают тропинку, а с неба капает дождь — залог хорошего настроения для Александра Петровича. Внутренний эстетизм Невского был на высшем уровне. Он держал Мишу под руку, в которой также держал зонт и они неспеша шли вперёд. Конечно, если бы Миша ещё не надевал свою форму, то, может быть, это было более элегантней; но так как его могут вызвать в любой момент на работу, Саша лишний раз не настаивает. Дождь был не таким сильным и это сыграло в их пользу — они могли не торопиться, гулять столько, сколько захотят и просто наслаждаться такой спокойной жизнью. — Ты помнишь, когда я приехал за тобой в Ленинград? — Московскому не свойственно было прерывать тишину неожиданными вопросами. Шура еле помнит, как его увозили из собственного города в столицу, что уж говорить про встречу. — Конечно помню, Миш. — на губах Александра проступила лёгкая улыбка. — Я тогда так расчуствовался, что свалился в обморок посреди улицы. — У тебя был жар, — в голосе появилась грубость, а взгляд остро проехался по самому Невскому за такую беспечность над своим здоровьем. — А еще тогда ты впал в бред от горячки. Ты так кричал и вопил, что распугал всех пациентов вместе с докторами. Что ты видел тогда? Вспоминать это для Саши было все равно, что протыкать кожу иглами — больно и неприятно. На свой страх и риск он перевел взгляд вбок на Михаила. Образ из собственного кошмара отчётливо отразился на таком же спокойном с нотками раздражённости лице Миши. Таким он его запомнил; таким он его видел; таким же и останется. Невский отдернул сам себя от таких страшных мыслей. — Я видел очень странный сон, где не было мне покоя. Вокруг была густая мгла и ледяной до жути ветер. Был страшный холод, возможно январь, а на Красной площади лежали трупы, там не было души живой, там был лишь я. Потом я споткнулся об что-то и увидел… Увидел, как ты лежал на снегу, в виске была пуля, а изо рта шла кровь — резко он замолчал, переводя дыхание — Я видел тебя мертвым, Миш. Мне тогда жить самому не хотелось… — И что ты сделал? — как будто этого было ему мало, но знать хотелось больше. Его не пугал тот факт, что во сне своего любимого был мертв, нет, потому что именно такую картину видел, смотря на Берхарда. — Я проснулся. Не помню, что было потом, но… — голос его дрожал, а руку своего партнёра обнимал крепче, собрав всю волю в кулак, он остановился, заглянув Мише в глаза — Я бы не захотел дальше жить: остался бы там, лег на тебя сверху и уснул, чтобы меня съел мороз. — Не побоялся бы? — да что ж за вопросы такие. — Мой главный страх уже случился, а смерти я не боюсь. Тем более… Ты бы ждал меня на небесах. — Шура… Меня никогда не пустят наверх, только вниз, да и то все это – бред. Есть только пустота. — Тогда в этой пустоте ты не будешь одинок. Я останусь с тобой. — от таких разговоров Шура слишком растрогался, отвернулся, старался не заплакать. В душе все скрутило у Миши, ему стало невыносимо тяжело после таких слов горячо любимого Ленинграда. Не хотелось, чтобы он лил слезы по тому, чего никогда уже не случится. Обхватив его лицо, Миша посмотрел в эти свинцовые глаза, которые становились ярче от слез и света фонаря. Мысленно Московский хвалил Шуру за его идею прогуляться вечером, когда никого нет в парке. Невский и сам сразу не понял, но не растерялся, обхватил шею возлюбленного и одарил его теплым поцелуем, позволяя затянуть себя в долгий и глубокий поцелуй. Зонтик валялся где-то рядом на тратуаре, а дождь, как назло, усилился, да и время сейчас не особо теплое для романтических поцелуев под дождем. Согреться успеют дома, куда хотелось отправиться прямо сейчас.