По пятам

      Мой насильник не покидал меня даже во снах. Даже после того, как я перестал отличать сон от галлюцинаций. Сложно описать что ты чувствуешь, когда не осознаешь находишься ли в реальности. А что это — реальность?       Смысл для меня утерян давно. Но все не так как кажется — нет разницы. Я впрямь не обращаю на это внимания. А зачем ставить границы на реальности и галлюцинациях? Меня устраивает непонимание происходящего — словно хождение по мирам. Хоть и мнимое, оно доставляет эмоции, что не подвластны мне в четких установках реальности.       Других путей получения нет. Их банально не существует. Потому я цепляюсь за эту возможность, как за мотивацию перед боем, или излюбленное — последний глоток воздуха перед смертью.       Почему-то я всегда чувствую, будто во мне, в моем существовании, заложено минимальное количество смысла. С возрастом вопрос разрастался, некрасиво оставлял следы на подкорке и в итоге осел там навсегда — А почему именно я был жертвой?       Не в смысле почему не кто-то другой, а почему мы не могли поменяться ролями? Почему я позволял себя избивать? Если рассуждать привычно — все, что привито с детства остается в нас до самой смерти. Привычки не уходят, а неадекватность нормализуется где-то на подсознании со временем. И тогда удивляет раскрытие нового мира — незнакомые эмоции и развитии ситуаций, каждое действие приходится обдумывать или же пробовать на вкус, разжевывать. Но я никогда не рассуждал привычно. Да, большую часть времени в моей голове и мышцах была вата, но я привык обходить ее стороной. Я нашел свои способы мышления, научился устаканивать его в любой ситуации, где бы ни был и что не чувствовал.       Все же, для меня было ново открывать неизведанные эмоции, в особенности — чувства. Я предполагаю, что движет мной детская любознательность. Ее не забрать ни у кого. И это становится первым барьером в "непривычном мышлении". Это словосочетание стирается из меня. Оно не имело огромного значения. Оно не имело ни единого корня и решения, было пусто и дешево. Я не испытывал гордость за эту отличительную черту. Меня это не интересовало, потому и грусти к потере мое тело не чувствовало.       Если бы желание, я расписал все чувства моего тела словно план: допустим, в начале был страх, за который я корю себя до сих пор — да, глупо было пугаться физического насилия. Но и тут я отличился, ведь, на самом деле, страх я испытывал лишь к моральным последствиям. Чуть позже пришло смирение, наверное, самое худшее из всего, что я мог почувствовать правдиво, без толики лжи. Меня не пугал ни один вид насилия, я чувствовал все и одновременно ничего. Все было привычно, как редкий рацион питания, как следы от ремня на тонкой коже, как злость в серых глазах напротив.       Но, раз я решился и заставил себя писать правду, то приоткрою свою душу одним из самых эмоциональных моментов в моей жизни:

"Ты не представился мне."

"А смысл? Все равно мы не сможем часто видеться."

"А что изменится?"

"Я начал работать в столовой, а тебе плевать есть я или нет."

"Я такого не говорил, заметь."

"Я и не говорю что ты это сказал своим ртом, за него сказали твои глаза."

"Как же это?"

"Они пустые, только у тебя в них нет, кажется... жизни? Как такие глаза могут в чем-то, особенно в ком-то нуждаться?"

      Возникают трудности в описании того, что я почувствовал после этих слов. Когда смирение владело мной, а не я им, все казалось проще. Слова не несли за собой смысловой нагрузки, не сказывались на мне и такого же мнения я был о людях. В моем маленьком мирке смирения все было легко — люди лишь этап, что не несет за собой последствий, они не могут поменять чужую, в этом случае, мою жизнь и восприятие.       О, как же я ошибался.       Знаете, мне очень хотелось написать о пламени, что я видел. Тогда все вернулось в первую стадию плана, но появление этого явления повернуло всю мою жизнь с ног до головы. Огонь приходил не чтобы испепелить, сжечь, цель была иной — спасти. Он из раза в раз пожирал пространство и вытаскивал из пучины только лишь меня. Это было лестно, слишком. И слишком в новинку для такого как я. Мне до сих пор не понятны истинные причины самопожертвования, хотя, казалось бы, ранее с этим не возникало трудностей.       Но мое мышление сыграло со мной же в очень интересную игру — не было. Конечно, как я мог повестись на такую глупость, будто кто-то ради моей сохранности рискнет жизнью, или же, из малого, потратит драгоценное время.       Нельзя быть таким доверчивым, глупый Дазай.       Потому для меня открылся новый этап плана. Я стал зависим от избиений, я почувствовал к ним подобие настоящей любви, может, яркой и нежной влюбленности. Мой насильник стал единственной живой душой, что давала хоть каплю внимания. Отдавала мне свое время и, в особенности, силы. В скором времени меня стало поражать насколько этот человек отдавался мне. И я начал отдаваться не меньше. Мысленно давать разрешение на терзания своего тела. Сложно понять самого себя, но я знаю точно — выбора не было. Такие реакции были оправданы, но, кажется, где-то внутри я осознавал, что все это сплошной эгоизм, исходящий из меня. И я признал себя эгоистом. Гнусным человеком, на кого повлиял другой человек, чужие слова, под которые я по своему желанию прогнулся. Словно и гордости во мне никогда не было.       Единственное к чему я, по странности, не чувствовал любопытства — родители. Их не было рядом, да и в принципе что-то почувствовать к этим людям не укладывалось у меня в голове, появись они в моей жизни.        Если это можно назвать жизнью.       Казалось иногда, словно все, что происходит со мной — как с телом из мяса и костей, так и душой — фальш. Мысли редко были гнетущими, я чувствовал себя скорее пусто, нежели загруженно. Счет времени я никогда не вел, ибо не было нужды. Больше хотелось разбавить свое мнимое проживание, с чем со временем перестала справляться любовь к насилию.       Воспоминания о страхе, испытываемом где-то в прошлом, преследовали на равне с вечными галлюцинациями. Последнее я бы мог обозначить как неудобство. Часто оттого словно поднималась температура, их было слишком много.       Смотря со стороны на себя, я задумывался: а способен ли я на такое? Способен ли я убить? Меня, почему-то, трясло от этой мысли. Я не желал причинять боль другим, не хотел чтобы они могли прочувствовать то же, что и мое тело. Это были не ревность и собственничество к насилию — далеко нет. Но вскрылось изнутри противоречие — если того требует ситуация, положение безвыходно или эмоции берут верх (Что случалось безумно редко), я отвечал положительно. Да, я способен.       Местью в моем понимании как раз являлось заставить прочувствовать мои страдания из прошлого. Избить мало, стоило довести чужой разум до абсурда, заставить запутаться в себе и чуть ли не принести на руках ненависть как к себе, так и ко мне — предполагаемому насильнику.       К сожалению или, все же, счастью, никогда не приходилось применять эти доводы в реальности. Меня устраивал мир небытия, где я плутал и конкретно забывался.       Не вспомню кто намекнул написать обо всем этом. Получился странный текст, смысл которого вряд ли дойдет до меня уже после следующего визита человека, который стал в нем главным героем.       Не вспомню кто научил меня читать и писать. Кто дал в этом опору и доказал, что высказаться бумаге самый лучший способ, который сам за тебя разберется с наболевшим и вечно не понятным для окружающих.       Я ставлю точку. И сжигаю написанное за каменной стеной, с другой стороны которой в пыльном углу лежит знакомая скрепка, в окне которой есть знакомый замок, с помощью которого создается знакомый скрип дерева.       Я ведь не хотел больше его слышать.       Я больше не хочу сбегать.       Я сам выдумал все, что было после. На самом деле сейчас я, как самый последний идиот, отсиживаюсь в таком знакомом изоляторе, на полу. Рядом мечется знакомый человек, воодушевленно выбирающий инструмент.       Выбор сделан.       Скальпель?       Все лечится через боль.       Я чувствую как рвется плоть на руке, горячая кровь стекает по запястью, срываюсь на крик.