but darling all my dreaming is only put to shame

      Прикосновение причиняло боль. Это непреложная истина, которая укоренилась в сознании Хун-эра с тех пор, как он научился чувствовать. Первым этот урок преподал ему отец. Братья и мачеха вдолбили в память. Жестокий мир, который только заставлял его страдать, доказал это.       Но был человек, чьи руки не причиняли боль. Его руки спасли Хун-эра, когда никто другой не смог бы этого сделать. Его держали, когда весь мир считал его слишком грязным, чтобы прикасаться к нему, и, возможно, на мгновение он перестал бояться. Возможно, на мгновение Хун-эр поверил, что не все должно причинять боль. Что в мире столько же комфорта, сколько и боли. .       Веками никто не осмеливался прикоснуться к Хуа Чэну. Никто не был настолько силен, чтобы причинить ему боль, и уж точно никто бы не осмелился прикоснуться к нему с нежностью.       Конечно, он сам так хотел. Он убеждал себя, что ему это не нужно. Он притворялся, что его взгляд не задерживается на паре влюбленных, переплетающих руки, или на игривом касании плеч между друзьями. Он, конечно, никогда не думал, что, возможно, ему стоит ослабить бдительность в драке, просто для того, чтобы вспомнить ощущение рук другого человека.       — Данься, сегодня был праздник. Так много людей были счастливы, веселились и любили друг друга. Я не мог этого вынести, — тихо признался он, положив голову на каменные колени. Он почти забыл, что камень холодный там, где должен быть теплым, и твердый там, где должны быть мягкие мышцы и ткани. Он почти поверил, что он не одинок и что он не подвел своего бога.       — Я думаю, тебе бы понравилось, и если бы ты был там, то мне бы тоже понравилось.       Водоворот красок и скопление людей, танцы и пение — все это напомнило ему о фестивалях в Сяньлэ. Конечно, толпа здесь была немного более непристойной, но все равно это усиливало его тоску по Се Ляню. Он сжег бы тысячу королевств, только чтобы снова увидеть его улыбку.       — Данься, я так много хочу тебе сказать, я так много хочу тебе показать, — Он проводит холодной рукой по каменным костяшкам пальцев, - Я разбил сад для тебя, я знаю, ты, возможно, этого не хочешь, но цветы напоминают мне о тебе.       Иногда ему казалось, что он задыхается от всех этих воспоминаний о Се Ляне, но это все, что у него было. Без них он действительно сошел бы с ума. Он цеплялся за каждую мысль о своем боге, как будто хотел доказать себе, что это все реально. Красная бусина, которую он носил в волосах, была постоянным напоминанием о том, что он не просто выдумал всё это. Что кто-то действительно пал так низко, чтобы отнестись к нему по-доброму.       Он радовался этому, смаковал каждый раз, когда приходил к мыслям о боге, которые озаряли это пустынное место. Он с удовольствием собирал вещи, которые, по его мнению, понравились бы Се Ляню, он улыбался, собирая цветы и прекрасные драгоценности, мечтая, что однажды они могут украсить его возлюбленного. И даже если они заставляли его мертвое сердце чувствовать себя так, словно его сжимает пара сильных рук, что ж, по крайней мере, они заставляли его хоть что-то чувствовать.       Но его собственное сердце едва могло выдержать тяжесть его любви; как он мог заставить своего бога тоже вынести это? Разве он не любил всегда сильнее, чем его любили в ответ?       — Где ты бог?       Скверная мысль, подумал он, переплетая свои пальцы с пальцами своего возлюбленного и притворяясь, что может быть желанным. -       Впервые за сотни лет к Хуа Чэну прикоснулись едва заметно, просто коснулись рук во время обмена документами. И все же он не смог удержаться и отпрянул, ожидая, что вот-вот начнется боль. — В чем блять твоя проблема? — пробормотал Черновод. — У тебя руки как у дохлой рыбы, — проворчал он в ответ.       И все же он чувствовал себя ошеломленно. -       Это было великолепно.       Он был таким теплым. Он забыл, что быть живым — значит быть в тепле. Он не помнил ощущения горячей крови, бегущей по его венам, или ровного, безбоязненного биения его сердца. Но здесь он учился заново, он снова познал это в благословенном биении сердца своего возлюбленного. Хотя оно билось в другом ритме, не как его собственное, он любил его больше, чем свой собственный жалкий ритм.       И тогда он впервые познал чувство удовлетворения.       Это было написано в мягком свете свечей, каждый цвет которого переливался золотом. Он видел все это по умиротворенному лицу Се Ляня, по его губам, которые были слегка приоткрыты, и по тому, как он постоянно ощущал тяжесть, которую нес. И он почувствовал все это в нежном прикосновении Се Ляня, прижавшегося к нему. Ему до боли захотелось обнять своего возлюбленного, прижать его к себе. Сказать ему, что он любит его, и защитит от любого зла, которое может его подстерегать. Но пока он мог довольствоваться только этим.       Он прислушивался к ровному дыханию Се Ляня, стрекотанию сверчков снаружи и впервые за 800 лет почувствовал себя хорошо. -       Когда Се Лянь впервые переодевался на глазах у Хуа Чэна, тот заметил россыпь веснушек на спине и плечах своего мужа, чего он никогда раньше не замечал. Хотя возможно они появились недавно из-за того, что Се Лянь постоянно находился на солнце. В любом случае Хуа Чэн сделал себе пометку для следующего раза, когда будет рисовать своего возлюбленного.       Ему очень хотелось провести пальцами по этой сильной спине и почувствовать, как напрягаются эти мускулы, поэтому он сжал руки в кулаки и молча наблюдал. Прикосновения были не для него. Жалкие руки могли только сеять семена разрушения. Он знал это.       — Сань Лан? — этот нежный голос разнесся по спальне, идеально заполнив пустоту дома блаженства.       — Да, гэгэ? — ответил он, в нем навсегда укоренилось желание ответить на этот оклик. Даже если ему вырвут горло и закроют рот, он всегда найдет способ.       Се Лянь повернулся и тихо подошел к Хуа Чэну, обхватив своими изможденными руками руки призрака.       — Я чувствую, как ты смотришь.       Извинения собирались вырваться с губ Хуа Чэна, он знал, что был слишком одержим, он просто ничего не мог с собой поделать; не тогда, когда он стоял перед лицом своего бога, своего возлюбленного. Но прежде чем он успел произнести эти слова, Се Лянь сжал его руки и положил их на свои обнаженные плечи.       — Ты можешь прикоснуться, дорогой, — пробормотал он.       Хуа Чэну стало стыдно за то, как дрожали его руки, когда он осторожно провел пальцами по этой божественной коже. Он был в ужасе от того, что его руки могут причинять жестокость и боль, никто никогда не учил его нежности. И хотя он старался, боже, как он старался учиться, он никогда не мог быть уверен, что не оступится и не увидит, как страдает единственный, самый добрый человек, что был в его жизни.       Мозолистые руки его бога обхватили его лицо, и эти медовые глаза смотрели на него с такой любовью, которую Хуа Чэн и представить себе не мог.       — Ш-ш-ш, теперь все хорошо, — прошептал Се Лянь, и только тогда Хуа Чэн понял, что его глаза наполнились слезами. Слабый, жалкий; но, возможно, около Се Ляня, он мог бы быть таким.       Он склонил голову к шее Се Ляня и прошептал ему на ухо слова преданности. Се Лянь тихо притянул его к себе и запустил пальцы в волосы Хуа Чэна, запечатлев на его виске легкий, как перышко, поцелуй. Как давно его никто не любил. -       Часто они вдвоем проводили послеобеденные часы в саду, свернувшись калачиком в своем маленьком мирке под теплым солнцем на траве. Хуа Чэн больше не возражал против солнца, потому что он никогда не видел ничего прекраснее, чем его бог, залитый солнечным светом, каждая часть которого превратилась в золото. Тем не менее, Се Лянь всегда настаивал на том, чтобы найти место в тени для удобства Хуа Чэна.       Теперь он лежал на коленях у призрака, довольный тем, что рассказывает ему историю о своем изгнании, а Хуа Чен заплетал его золотисто-каштановые волосы. Хуа Чэн хотел бы оставаться так вечно, он хотел слушать слова своего возлюбленного, пока они не станут ритмом, заменяющим его сердцебиение. Но, возможно, это уже случилось давным-давно.       Он аккуратно вплел цветы в волосы своего бога, как и мечтал в долгие годы одиночества. Он гладил лицо своего возлюбленного и запоминал каждую линию и контур его красоты. Он знал расположение каждой веснушки и точный изгиб этих губ в улыбке. Он запечатлел в памяти каждую ресничку и волосок на его голове, потому что он был здесь, Се Лянь был здесь, и ему было разрешено смотреть столько, сколько он хотел, и прикасаться везде, где он желал.       Это было всем, в чем он когда-либо нуждался.       Он улыбался, потому что Се Лянь улыбался. Он целовал Се Ляня, потому что знал, что Се Лянь любит его. Как могла вся эта боль не стоить этого ежедневого чуда?       — Сань Лан? — осторожно спросил его возлюбленный, когда история закончилась.       — Да, гэгэ?       — Раньше я думал, что тебе не нравятся мои прикосновения. Когда мы впервые встретились в повозке, запряженной волами, ты отшатнулся от меня. Почему?       Хуа Чэн слегка усмехнулся, пытаясь избавиться от ощущения дискомфорта, когда его руки замерли в волосах Се Ляня.       — Боюсь, что геге не понравится мой ответ.       Но взгляд его мужа был непоколебим, он мог сказать, что Се Лянь не отступит, пока он не ответит, поэтому начал осторожно.       — Этот чувствовал себя недостойным, ведь он столько раз подводил тебя.       Хуа Чэн отвернулся, ему было невыносимо видеть выражение, которое всегда появлялось на лице его бога, когда он говорил так. Он никогда не выносил боли на лице Се Ляня. От одного ее вида у него сводило живот. И поэтому он почти сдержал то, что собирался сказать, но его бог спросил, и поэтому он ответит правдиво.       — И, возможно, этот человек боялся, что это может причинить боль, — сказал он тихо, как мир перед бурей.       Услышав опустошенное молчание Се Ляня, Хуа Чэн склонил голову. Но нежно, так нежно, его муж взял лицо призрака в свои руки, повернул его так, чтобы тот заглянул в эти глаза, которые он сделал такими невыносимо печальными.       — Любовь моя, мой Сань Лан, я никогда больше не причиню тебе боли, никогда, только не после моего милого Умина, — Се Лянь приподнялся, чтобы посмотреть Хуа Чэну в глаза, но он теперь виновато опустил голову.       Хуа Чэн покачал головой и наклонился, чтобы встретиться с потупленным взглядом Се Ляня.       — Нет, Данься, этот человек не боялся тебя, просто единственные прикосновения, которые он знал, были... недобрыми, и он верил, что все прикосновения должны быть такими. Я знаю, что ты не причинил бы мне вреда, и ты никогда этого не делал, даже с Умином, — последнюю часть он произнес твердо, надеясь, что он сможет заставить Се Ляня понять.       — Я бы не причинил тебе вреда, — прошептал Се Лянь, словно умоляя Хуа Чэна. Как будто он боялся, что Хуа Чэн только утешает его пустыми словами, его глаза искали в Хуа Чэне сомнения или страх. В любом случае, призрак не вынес бы этого, не смог бы жить в гармонии с самим собой, если бы позволил своему мужу поверить, что он боится его.       — Я знаю, — в его словах прозвучала вся уверенность и вся преданность, которые он хранил в своем сердце.       Се Лянь вглядывался в его лицо, ища хоть какой-то намек на обман.       — Я знаю, — повторил он, подкрепляя слова нежным поцелуем в лоб Се Ляня. И, наконец, он почувствовал, как напряжение покидает его возлюбленного, когда тот опустился рядом и уткнулся лицом в грудь Хуа Чэна.       — Хорошо.       Его бог позволил Хуа Чэну продолжить заплетать его волосы, пока он выводил узоры на небьющимся сердце призрака, линии подозрительно напоминали защитные решетки.       — Расскажешь мне еще одну историю, гэге?       Он почувствовал, как его возлюбленный улыбается ему в шею.       — Конечно, Сань Лан.