«Дорогой профессор Кайзер...»
Бледная рука, мелко подрагивая, повисла в воздухе. Чернила мерно закапали на пожелтевший пергамент, очерчивая попутно форму стального конца пишущей принадлежности. Очередное неудавшееся письмо, что тонет в жидком красителе, очередная попытка отпустить, что тонет в бесчисленных горьких слезах. Обессиленный профессор Лоренц прикусил нижнюю губу. Его челюсть дрожала, а нескончаемые солоноватые капли стекали с обыденно беспристрастного лица. Каждый старательный рывок написать это черт-бы-побрал-его-письмо приносило уйму боли: воспоминания, шипованной чередой картин, всплывали, цеплялись своими остриями, врывались в самое сердце и, как оно ярко ощущалось, разрывали его изнутри. В самый первый раз Альва даже подумал о внутреннем кровотечении, но, сплюнув слово «нонсенс» с фантомной его алой кровью, отбросил эту мысль куда подальше. Однако стоило увенчаться провалом шестой его попытке, он серьезно задумался над вопросом, почему же так больно и скорее не столько физически, сколько будто совсем внутри, где-то там внутри, где верующие люди отмечают нахождение души... И пришел к следующему выводу: он скучает. Совершенно очевидно, что он невероятно скучает, а эти жалкие рывки написать письмо-благодарность лишь сильнее ворошат воспоминания, заставляя всеми фибрами существа желать вернуть его назад, сюда, рядом, где он мог бы быть, если бы наконец бросил работу над неосуществимой мечтой. Но он не бросил и яркое пламя пожара поглотило его полностью... — Зееман... Идиот. Если и приходилось обзывать друга, то исключительно шутливо. Но в данной ситуации и намека на дружескую перепалку быть не могло... Это «идиот» было больше как нечто отчаянное, как произнесенное словно с надеждой услышать ответную колкость. Однако комната по-прежнему оставалась бесконечно пустой, олицетворяя ту зияющую дыру в профессоре, что, подобно самой Вселенной, с каждым днем поглощала внушительные составляющие нутра Лоренца. Девятый чернильный комок отправился в урну к своим предшественникам. Сбитое дыхание со временем восстановилось, а нелепое шмыганье — утихло. Альва потянулся за следующей своей жертвой — пожелтевшим рукой времени пергаментом, — погрузил кончик стального пера в чернильницу и завел «песню» в десятый раз:«Дорогой профессор Кайзер, Спасибо за вашу помощь на днях. Все приготовления к похоронам Германа Зеемана уже сделаны. Если бы вы не обратились ко мне после инцидента, я бы никогда не смог самостоятельно планировать будущее и размышлять о прошлом...»
Профессор горько усмехнулся, поджав тонкие искусанные губы.«В студенческие годы именно под вашей опекой мы с Германом открыли глаза на красоту и великую ценность физики. Мы были одноклассниками и коллегами на протяжении многих лет, и даже сейчас я до сих пор не могу преодолеть огромную боль от потери моего лучшего друга, особенно когда думаю о том, как его жизнь была потрачена впустую в поисках этой несбыточной мечты — Вечного двигателя. Двигатель!»
Двигатель... Мысли вторят письму. Навязчивая идея друга повлекла за собой слишком жестокие последствия. Будь Лоренц Лоренцом до встречи с Германом, подавно извлек бы из всей ситуации мораль и не более того, однако этот гений все же ворвался в его жизнь, за локоть притащив с собой и новые, неизведанные чувства. Они буквально вросли и поселились, вспыхивая яркими языками огнями неизбежно всякий раз, как они виделись.«Однажды он сказал мне, что если даже я отвергну его исследования, возможно, никто в мире не сможет по-настоящему понять его. Но в ответ я сказал, что наука не определяет истину с дружбой, и я всегда надеялся, что он найдет дорогу обратно на правильный путь».
В момент, когда наконечник пера приподнялся над выведенными аккуратным почерком буквами, Альва замер. Картина этого «однажды» предстала пред ним самым детальным образом... — Альва, пожалуйста… Альва! Если даже ты отвернешься от меня.. Никто, никто, кроме тебя, мой друг, не сможет понять меня так, как понял и принял ты... Я потерял дар речи. Замолк, обезоруженный его откровенностью. Его исследования определенно не увенчаются успехом, но... Может быть... Заметив явное сомнение на моем лице, Герман сорвался с места и, словно ошпаренный, прильнул ко мне: он касался моих губ своими, лихорадочно обнимал, прижимал к себе, по всей видимости, уверенный в том, что я откажусь. Или же он попросту пытался этим добиться моего расположения... Я до сих пор не понял до конца. Этот мужчина остается истинной загадкой, посложнее секрета вечного двигателя. Но одно я тогда осознал наверняка — он намного ближе, чем просто друг или товарищ. Он... Друг моего сердца. Был им. Мой ошеломленный вид, кажется, только сильнее раззадоривал и забавлял его. Герман с большей страстью расцеловывал меня, хватал мои распаленные щеки своими извечно теплыми руками, рьяно втягивал в новые непродолжительные слияния, утягивая меня за собой в пучину. Но он не держал и не заставлял, а я не сопротивлялся, напротив — минутами позже частично втянулся, хватаясь руками за его плечи. Герман схватил обеими руками талию, закрадываясь пальцами под мою рубашку. Прикосновения обжигали кожу, хотя ощущалось это в разы приятнее любого другого ожога мягких тканей. И представляло собой что-то совершенно необычное... Я уже понял, что Зееман любитель вносить новизну с беспорядком в чужие размеренные и составленные по пунктам жизни, но на тот момент... Он определенно достиг новой высоты, покусывая тонкую кожу шеи, прямо рядом с пульсирующей как вне себя венкой. Он прижимал меня к шершавым стенам училища, будто знающий, что никто не посмеет застать нас в таком страстном изъявлении пылких чувств. Я таял в его мозолистых руках, отвечая на нескончаемые ласки лишь тяжелым дыханием и расплывшимся взглядом. Герману этого, похоже, было вполне достаточно: он в очередной раз припал к моим покрасневшим от поцелуев губам, на что, ответом, я оглядел коридор университета — пусто. Холодные стены и пошарпанный пол были единственными свидетелями нашего воссоединения. Опустошенные минутами ранее глаза вновь засияли влагой. Профессор быстро заморгал, пресекая любые риски излиться в рыданиях снова.«Я ему благодарен, так как он был близким другом, который всегда был рядом со мной, и, чтобы я мог сосредоточиться на исследованиях, даже поддержал меня материально, когда мой отец заболел. С другой стороны, узнав правду обо всем этом, я почувствовал озадаченность и даже ярость из-за его выбора. Ярость, которую я испытал, заставила меня вспомнить время, когда мы вместе проводили исследования, и заставила меня признать тот факт, что он ушел, и это заставило меня почувствовать себя еще более бессильным и унылым».
Лоренц помнит, с какой благодарностью глядел в глаза Зееману. Тогда произошел их второй первый поцелуй, но инициатором был уже Альва. Неловкий, но искренний и звонкий смех заполнил помещение — общую лабораторию, где мы всегда собирались, чтобы обсудить идеи, мысли и... чувства. — Ты совершенно не умеешь целоваться! Думаешь, легкое прикосновение губ и ты уже сердцеед со стажем? — шутливо прокомментировал Герман, притягивая меня, партнера (по изобретениям), к себе поближе. Зееман втянул нас в глубокий, наполненный всей безграничной любовью, поцелуй. Он был настоящим профессионалом, и мысль, что это могло обусловливаться его обширным опытом... неприятно колола. И колет до сих пор.«Теперь я уверен, что вы поняли, почему я пишу это письмо. Я очень благодарен за Ваше приглашение остаться в академии и преподавать в лаборатории академии. Но я все еще не могу смотреть в лицо прошлому. После смерти Германа мне потребовалось больше времени, чтобы обдумать будущее моих исследований. Как мне не выдать свое прошлое и при этом осторожно продвигаться к истине?»
Сей вопрос волновал профессора ежесекундно. Попытка забыть старого друга и начать жить иначе ощущалась чем-то совершенно неправильным, противоречащим его принципам, но иного пути не виднелось.«Итак, я решил покинуть свое нынешнее окружение и искать новый дом. Возможно, работа, семья или какая-то другая личная цель. В постоянно меняющихся пространствах и времени люди в конце концов снова обретают внутри себя надежду и мир. Я по-прежнему намерен продолжать свои научные изыскания, но на этот раз буду выбирать направление более осторожно, чтобы не повторить одних и тех же ошибок».
Ошибок... Что подумал бы Герман, прочитав это нелепое письмецо? Наверняка, в привычной ему манере, вспылил и принялся доказывать, что его исследования — настоящий гений и обязательно оправдают вложенные силы. Стоило ли это этого, Герман Зееман? Считаешь ли ты все еще, на том свете, если он существует, что сия игра стоила свеч?«Что касается наших «результатов», то я запечатаю эту грешную машину навечно. Возможно, никто больше не вспомнит об этом после Германа, пока оно полностью не исчезнет в недрах времени».
Да... Определенно, сейчас кануть в небытие — наилучшее решение для профессора. Ничего другого судьба попросту не оставляет. Легче забыть, зарыть все пережитое глубоко в себе, запереть на ключ и выкинуть. Лоренц напрягся, готовясь поставить свою подпись — последнее, что осталось до полного завершения... всего. «Альва Лоренц»Я не любил случайности и не любил спонтанность. Однако как из всех правил находятся исключения, единственным исключением из моего правила был Герман, его умиляющие искры в глазах и горячие поцелуи на моей ледяной шее.