Снова, заново и по-новому

Экубо посоветовал не тянуть и просто кинуться вперёд с головой. Он говорил: это будет как ворваться в стаю мелких духов, они все перепугаются и бросятся врассыпную… и он будет среди них главным. И Могами нырнул — прямо под каскад звуков и цветов. Но рассыпались не они… рассыпался он сам. На него набросились. Его поглотили. Свет расщепил его на лоскуты и перекроил оболочку извне и с изнанки, бешеный ритм выминал обнажившийся позвоночник. Могами мутило и слепило: звук обратился вкусом, зрение — сплошным ощущением болезненной дрожи. Музыка и мельтешение вспышек растерзали его и мотали как тряпку. Он еле справлялся с собой. Несколько шагов, глубокий вдох — он может дышать, какое счастье… Он осознавал, что находится в клубе, что Экубо пригласил его сюда, сказал быть невидимым — но от вспышек и звука это не помогло… И Экубо не видно поблизости. Вместе с воздухом Могами глотал звук и мельтешение; в голове — рой жуков-бронзовок, под рёбрами — дребезжание циркулярной пилы, но он пытался брести куда-то. И люди, люди, везде люди… Он хотел позвать Экубо, но слова тонули в громыхании и липком тяжёлом гомоне. Могами пытался позвать… и имя таяло прямо на языке. Звать некого. Он один, совсем один… Люди толпятся и толкаются, ломаются в искорёженный ритм, улыбаются, смеются, скалятся, разнузданные и безжалостные. Могами не понимал, как ему удавалось расслышать слова, целые фразы, шутки, — но он слышал, и они вились вокруг него как рой ос. «Ты только пришёл сюда…» «Это не чересчур?!» — Нет?.. «Ты слышал, что случилось вчера на нашей станции?» — Нет, не слышал… «Это моя любимая песня!» — Это так здорово… здорово… здорово… «Это что, плесень здесь, или?!» — настолько абсурдно, что нужно пошутить в ответ… как-нибудь… быстро… И не выглядеть ни глупо, ни скучно, ни грубо. Нет, это заблудившийся злой дух… Так неловко, так страшно… Голова забита ватой вместо реплик — ватой и пресной студенистой пастой: на таком разговор ни за что не склеится. Могами в глаза били прожекторы, пригоршни резких осколочных цветов. Вспышки — всё ярче, бледнее и бледнее… они становились механическими, прожорливыми и обличающими. Фальшиво взбудораженный голос говорил из динамиков… звонко, отрешённо. Твердил и твердил одни и те же слова. «Встречайте Могами Кейджи, величайшего экстрасенса эпохи!» Могами Кейджи… никогда не знал, правду или ложь говорит голос из динамика. Но был уверен в одном: что может принести пользу, что может творить добро — это правильно, хорошо, достойно; в конце концов, именно таким его хотела видеть… Вспышки, вспышки, снова вспышки. Могами Кейджи… отлично научился подстраиваться под них. И когда его лицо раскрашивали прожекторы, он улыбался и был добрым, открытым, харизматичным, умел и шутить, и отвечать… Половина из этого — всего лишь сценарий. Заранее написанный сценарий — но зато всё получалось, получалось только вот так… Наконец-то — вокруг свободнее, и вспышки не бьют, рой жжущащего мерцания развеялся, и Могами пытался оглядеться: люди, люди, блестящий металл расчерчивает толпу на странные многоугольники, сетка кирпичной стены охватывает их и прижимает друг к другу, теснее, строже, и что-то звенит, пахнет хмельно… Могами прямо в лицо едва не ткнули открывашкой для бутылок. И он пытался проморгаться и стряхнуть бесполезные дешёвые слёзы с ресниц, и он сжимал её в руке — открывашку, пока раз за разом набирал телефонный номер и слушал гудки… Они капали и капали… Их накапало, кажется, намного больше той суммы, что он одолжил обладателю номера. И вот уже неделю — гудки, гудки, гудки… Нагретый металл выжигал красные следы на коже ладони. И в сознании — горячая мольба: возьми трубку… Так не может быть: он ведь помогал Могами целый год, подставлял дружеское плечо, пока тот не выбился в знаменитости, он надёжный, он единственный… Если набрать ещё раз — точно возьмёт… Уже плевать на деньги: у знаменитостей их избыток… Только возьми трубку, пожалуйста, возьми… Ответь… Светлые блики метались по металлическим граням и сетчатым стенам — россыпь бриллиантов, в раздробленном воздухе, на зубастом хребте толпы и на оголённой женской шее… Когда девушка стояла перед ним, её драгоценное колье было ослепительным: ей деньги точно не нужны… Но её взгляды, её улыбки, сладкие, сладкие разговоры ведут к одному. «Мне кажется, моего брата захватил злой дух… Никто ничего не может сделать… кроме вас…» И уголки сладко-вишнёвых губ острятся в хищной улыбке. Вот всё, что за ними есть. И они так и будут преследовать его — самый беспощадный инструмент, чтобы добраться до недосягаемых сил. И окажется, что брат ей никакой не брат… Могами был обворожительным и услужливым для всех них, как и предписывал сценарий. Но как только камеры выключались, некому было вести его… Глубоко под многими слоями красочного сценического света, ретуши и грима он прятался — замкнутый, угрюмый, испуганный, с завязанным в узел языком и пухнущей от невысказанного головой. Ждал новых, мягких, тёплых, принимающих прожекторов… и они бы вели его. И они обнажили бы его естественные цвета, по-особенному выхватили оттенки, шероховатости, неровности — каждый кривой штришок, изъян… и открыли бы, что он — просто бракованное, неудавшееся, использованное орудие. И он не хочет быть таким. Он — не такой. Если бы его таким увидела… Нет, не увидит. А люди, обступающие его, тянущие к нему руки, смотрящие свысока и с презрением, сделавшие из него чучело для потехи, они — подлецы, хищники, уроды… Это они недостойны, они — брак, требующий исправления, расплаты, наказания… Могами резко потянули за ворот пиджака, потащили, и теперь он стоял в тёмном тихом закутке, где никакой звук не терзал и никакой цвет не касался его — кроме зелёного. Экубо смотрел встревоженно, не отнимая маленькую ладонь от его щеки, и спрашивал: — Ты как?.. В порядке? Могами тяжело вздыхал. Прощупывал свой желудок: внутри всё кипело и рвалось вывернуться наизнанку, будто он проглотил что-то ядовитое. В голове пульсировало… что это?.. Разрушительные мысли или сумасшедший ритм?.. Он надиктовал эту чудовищную уверенность и посеял семена, которые прорастали липкими стеблями и крошили череп… Иначе и быть не могло… Могами ушёл от этой точки уже так далеко… И теперь он решил рассказать всё как есть: — Я… потерялся. Экубо спрятал руку и покачал головой. — Возможно, я немного поторопился… — Да? — хмыкнул Могами. То ли подначивал его, то ли честно переспрашивал: в кипении музыки слова терялись легко. — Выглядишь неважно… — сказал Экубо. Окинул его взглядом с макушки до носков туфель. — Выглядишь как ведро рубленой капусты. — Сам ты не лучше… Экубо откликнулся фырчащим смешком, как проколотый шарик. — А если серьёзно… сваливаем отсюда? — спросил он. — Пойдём какую-нибудь мелочёвку погоняем: в Соевом квартале в последнее время неспокойно: от Рейгена клиенты никак не отстанут. А там шпана всякая… Будет классно! Могами чуть было не выпалил ожесточённое «да», но удержал и тон, и язык за зубами. Рёв музыки просверливался уже не только через уши, но и сквозь лоб, затылок, горло, рёбра — и выскабливал последние капли терпения, удерживающие Могами в едином существе. А вспышки света ослепят его снова, как только он выглянет из-под прохладного полога теней. Он останется здесь — пока тьма не поглотит их… — Нет… — проговорил Могами и хрипло вздохнул. — Я сказал, что сделаю это — и я это сделаю. Он смотрел на тонкую грань — плёнку, разделяющую свет и тень; она колебалась и дрожала, когда он тянул к ней пальцы. Она подчинялась ему. Джуна часто говорил… Духи могут существовать везде: их выживаемость — вопрос не способности, а адаптации. Могами прикрывал веки и зачарованным эхом слышал его голос — твёрдый, мягкий, уверенный. Не обязательно бежать или бороться… Подчинить себе — подстроиться самому. Не дать зубьям ритма выпотрошить голову — притупить их. Не дать вспышкам стать белыми — пусть плывут… смешиваются… грязные, мутные, как краски, размешанные в желатине. Могами открыл глаза. Неоновые цвета текли и свивались вокруг него расплывчатыми лентами, а музыка пульсировала глухими переливами где-то на их кромках. Только зелёные колебания оставались чёткими и осмысленными, красные кружки мерцали взволнованным любопытством, а Могами смотрел Экубо в глаза и с лукавым прищуром говорил: — Я злой дух и делаю что хочу. И получил в ответ довольную лиловую улыбку. Могами брёл сквозь толпу. Тягучая и зернистая, как засахаренный мёд, мелодия подсказывала ему, когда увернуться, когда пригнуться, когда замереть и дать сердцу пропустить такт в накатывающей волне цвета. Безликие формы обтекали его, невидимого: с любопытством, с задором, с учтивостью, с удивлением, но в конце концов — с полным равнодушием. У всех — что-то своё, все уже крепко сцепились и спаялись, и к ним не влиться, как ни пытайся. Могами поднимался по лестнице и чувствовал дрожь по всему телу, хотя цвета теплели и золотились. Они стекали по его голове и плечам, как холодный яичный желток. На втором этаже эхо музыки билось о потолок и, смешиваясь с вибрирующими отсветами, осыпалось, будто пыльца с мёртвых крыльев бабочек. Могами смотрел сквозь кривое, старое, полупрозрачное стекло. Тише атмосфера, причудливее декор. Стены покрыты чёрной блестящей чешуёй, но если приглядеться… это — виниловые пластинки. Он уже видел такие, много лет назад… у него дома лежало несколько — и их слушали по вечерам… вдвоём. И он приучился к тем мелодиям, которые были дома. И не понимал те, которые слушали одноклассники в старшей школе. Он не понимал книги, которые они обсуждали. Обложки — одни и те же у него и у них… а он будто читал совсем другие страницы. И молчал: сказать было глупо и стыдно. Каждое слово — неправильное, каждое слово вонзает нож глубже в плоть умирающего знакомства. Он пытался вовсе не думать — вместе с остальными, кто не думал, — и надеялся, что без мыслей будет проще. Ребята запрыгивали на товарные поезда… а он не мог: недостаточно хорошо бегал. И от сторожей — тоже. Падал… «Зачем мы его взяли». И как он объяснит дома эти ссадины… его же заставили… его просто заставили… И он другой, другой, совсем другой… Солоноватый запах жареного плыл в воздухе и дурманил рассудок ещё больше. Могами голоден — но всегда доедает последним. Остаётся за столом один. Они уходят с обеда: они не его друзья… он не может ничего сказать. Они смеются сами с собой. И даже когда он сидит в их тесном шумном кругу, то не понимает… Что за сосиски — они давно не в столовой — почему это смешно… Кто кому нравится: всем будто известна жизнь всех, и только он один — вне, исключённый, отсеянное зёрнышко риса. Бутылки со светом внутри — вазы — дорогие… осколки на домашнем полу. Потерянные деньги. Боль в щеке — обидная, саднящая, жгучая, которую не гасят слёзы. Осколки — обрывки — разорванная тетрадь, выпотрошенный портфель — но это совсем не обидно: за него заступились… заступилась… и прижимала к груди. Обрывки — сухие листья — их жгут ребята за школой — а ему говорили никогда не трогать спички. И он убегает один. И неожиданно… лопата. Могами замер в оторопении. Это — всего лишь странная картина, заляпанная краской маслянной и световой. Лопату — маленькую, но крепкую и тяжёлую — он держал в руках, и она вонзалась в чёрную, густую, напитанную сырыми сумерками землю. Он копал могилу. Его лучший друг не мог… он обнимал окоченевший свёрток ткани и тихо всхлипывал. Спрашивал: «Ты не можешь… вернуть её?..» А Могами мог только покачать головой и сглотнуть слёзы. В то лето они похоронили любимую кошку. Осенью пошли в разные школы. Продолжали говорить… просто меньше. Оба менялись. Видели друг друга, но что-то терялось в растущей пустоте между ними. Сначала крупицы, потом целые фрагменты — пока Могами не обнаружил, что целиком состоит из них. Из того, о чём говорить не хочется, и неловко, и стыдно, и он замолчал. Перестал показывать себя. И с того конца молчали тоже. Тишина. Пустота. Не повезло… Могами медленно шагал назад, пока лопата не растворилась в пятнах краски, а затем — исчезла за спинами безликих людей. Он упёрся локтями в перила балкона. Вздохнул. Посмотрел на Экубо: он просто оказался рядом, будто всё время тут и был. — Тебе лучше? — спросил он. — Да. Здесь даже может быть приятно… если немного убавить громкость и цвета, — ответил Могами. Он смотрел на мозаику бликов на потолке, росплески качающих, почти убаюкивающих звуков и волн энергии, тепло которой только-только начинало омывать щёки. — Думаю, я понимаю, почему тебе тут нравится, — блёкло улыбнулся он. — Это моё давнее хобби, — признался Экубо. — И, к слову сказать, я ни разу не видел в таких местах других злых духов. Это… только для продвинутых. Как мы с тобой. Думаю, музыка должна отпугивать злых духов… — Полагаю, это скорее шум и положительные эмоции. Не знаю, могут ли они отпугнуть — но не привлекают точно. Экубо смерил Могами странным взглядом с оценивающей ноткой. — За все годы существования я встретил всего одного злого духа, которому нравится музыка. Ну, как нравится… он одержим ею. Это его страсть, если можно так сказать… А я уже почти думал списывать его со счетов. Но он меня удивил… И… каким бы раздражающим болваном он ни был, я рад, что знаю его. Экубо вздохнул и выдержал паузу. Чувствовалось, что это именно пауза и признания не закончились. Его губы вздрогнули и даже будто чуть-чуть поменяли оттенок: он готовился сказать что-то очень важное, и Могами оттолкнулся от перил, чтобы повернуться к нему: предельно внимательно слушал. — Просто… нечасто так бывает, что злой дух по-настоящему любит что-то, — сказал Экубо. — Любит и стремится к гармонии и порядку. Ну, то есть… музыка — это ведь порядок, раз-два, такты-такты… да? Поэтому, мне кажется, можно считать её чем-то вроде индикатора… можно иметь с духом дело или нет. Он точно думал об этом не месяц и не два… Вряд ли делился с кем-то своими размышлениями. Он говорил глубоко понимающе, но совсем не уверенно — будто ступает на тропинку, которую рассматривал издалека, внимательно, через увеличительную линзу, и всё ему казалось острым, и обжигающим, и противным — и вот он делает шаг… и он уже пытался раньше — пытался… Могами вспомнил, и тёплая волнительная дрожь пробрала его до самой глубокой духовной струны. — Погоди… Я помню, что ты спрашивал меня, нравится ли мне музыка. Ещё тогда, в первый раз… когда мы только познакомились по-человечески… — Он широко распахнул глаза. — Неужели ты уже тогда надеялся, что?.. — и не осмелился договорить. А Экубо моментально смахнул печальную задумчивость с лица и всплеснулся разноцветно, ярче прежнего. — И не зря ведь надеялся! — усмехнулся он. Глядел в упор, но мягко. — Я очень рад, что вовремя присмотрелся к тебе. И что мы стали друзьями. Могами только растерянно пожал плечами: не нашёл более подходящего жеста. Понимал, что на такие откровения приятно откликаться совсем по-другому, но также знал, что Экубо на него не обидится. — Я тоже, — тихо произнёс Могами и снова облокотился на перила. Друзья… Удивительно, что это слово ещё ни разу не звучало у него в мыслях с момента первого знакомства — но думал он именно так. Он не слишком-то долго сомневался, прежде чем ответить согласием на предложение Экубо. Ради друга можно потерпеть временные неудобства — и перешагнуть порог привычного. В конце концов, стагнация — это единственное, что он успел понять и распробовать в своей новой форме существования. Быть злым духом — значит быть застывшим в одной идее, в одной эмоции. Быть погребённым в однообразии и монотонности мира, который сплело и укрепило агонизирующее сознание. Экубо удалось перешагнуть через это, кажется, ещё за много лет до того, как Могами был рождён. Было бы глупо не присмотреться к его идее злодуховного существования: особенно когда собственная оказалась настолько мучительной. Хотя, несомненно, Могами стал омертвевшей монолитной болванкой задолго до своей фактической смерти. И это он уже никогда не сможет исправить. Только адаптироваться… Он смотрел вниз, на переливы форм и цвета людской толпы, на пробегающую по ней радужную рябь ритма и энергии, на филигрань стройных, слаженных, сплетённых человеческих взаимоотношений. — Я не понимаю людей… — пробормотал Могами. — Это нормально. Многие из них тоже не понимают друг друга, — сказал Экубо. Так назидательно и чуть свысока: в носу зачесалось насмешливо фыркнуть в ответ. — А ты как будто понимаешь? — Я не знаю… Я так долго наблюдал за ними… Вот и в клубах, в ресторанах, да везде, где люди собираются и веселятся… Мне просто всегда нравилось быть рядом, наверное. Просто посмотреть на людей, послушать музыку, потанцевать — пусть меня и не видят… Это было одновременно и тоскливо, и приятно, — улыбнулся Экубо. — Но теперь, с видимой компанией, тоскливая часть пропала. Осталась только приятная. Могами не успел ответить — внизу вдруг плеснуло, звуком, цветом, и их обоих окатило брызгами. Заиграла новая песня — вскипело ликование, тесный зелёный цвет наполнил зал, звон первых, горячих аккордов разбегался мурашками в воздухе… А слова Экубо требовали ответа. Он смотрел на Могами, внезапно такой искренний и краснощёкий… Даже в груди как будто что-то кольнуло. Земля уходила из-под ног… Кажется, Могами испугался. И потому ляпнул первое, что пришло на ум: — Ты… флиртуешь со мной, что ли? И Экубо поначалу не понял, о чём речь, но затем смерил взглядом расстояние между их лицами и на всякий случай подался назад. — Ага, размечтался… — ухмыльнулся он. И, чуть смягчившись, добавил: — Или ты правда не разбираешься?.. Мы хорошие друзья. Близкие друзья… Не любые сильные чувства должны быть романтическими, знаешь ли. Могами отвернулся, проворчав: — Ты прав… Глупость. Он сказал глупость. И внутренне ёжился, пытаясь стать ещё невидимее, мечтая разорвать нить времени и стереть начисто момент, когда ему в голову пришло… Нет. Он стерпит, а вечер продолжится. Долгий, приятный вечер… Экубо, конечно, прав. Могами на самом деле не слишком-то хорошо разбирается в тонких оттенках человеческих чувств: когда бы он научился?.. Вероятно, он ещё очень часто будет об этом вспоминать — как и о том, что ему невероятно посчастливилось наконец-то отыскать правильного, по-настоящему своего человека.