Because I was born to be the other women. Who belonged to the no one. Who belonged to the everyone. Who had nothing. Who wanted everything.
And as the years go by the other woman will spend her life alone, alone
Йеджи нравится порок. Йеджи нравится, когда тупые сучки изменяют своим любимым людям ради нее. Йеджи нравится, когда они врут. Самим себе и окружающим. В попытке оправдывать собственное падение. Йеджи нравится слушать, как они обвиняют во всем ее. Йеджи нравится смотреть, как они теряют свою честь в разврате. Йеджи нравится, как они ненавидят и боготворят ее. Но она лишь невинно соблазняет, а они совершают грех. Йеджи есть разрушительница, аморальность, она есть отсутствие. Отсутствие правил, уважения, порядка. Отсутствие себя. Ее априорное знание есть непоколебимая уверенность в собственном превосходстве. Люди — податливый инструмент, великолепные игрушки. Она всегда находится в поиске мишени, чтобы в самый неожиданный момент уверенно попасть в яблочко. Она не приказывает и не заключает честный договор. Она берет то, что хочет. Здесь и сейчас, сейчас и здесь. Люди сами соглашаются играть по ее правилам. Она лишь невинно соблазняет, а они совершают грех. Йеджи — разбитая вдребезги люстра. Прекрасный хрусталь, острые осколки, смерть и борьба. Ее не волнуют общепринятые догмы, стандарты и шаблоны. В парадигме «добро и зло» она есть властвующее зло, нечеловеческая жестокость. Она часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает зло. Властолюбие — ее порох, ее кислород. The self made woman. Дача Юны — скользящая в пространстве тень. Сборище хаотичных воспоминаний, теплый досуг и безликие статуи вместо друзей. У Йеджи все потрескано, наискось избито. Люди — странные, вечно двигающиеся букашки. Йеджи не понимает их. Йеджи не жаль. Старый диван в гостиной пахнет ностальгическими пережитками прошлого. Веселые посиделки, пышные застолья, тихий секс — безобидные составляющие ауры этой комнаты. У Йеджи кружится голова от кальяна и громкого смеха своих друзей. Душная классика, томные языки тела. Йеджи скучно. Она изо всех сил старается продлить жизнь, считая, что скука — лучшее средство для достижения этой цели. Скучать усердно. Это незыблемое состояние ее жизни. Скука и безвкусные диалоги. Без вкуса и без интереса. Зато уверенно и честно. Йеджи не жаль. Йеджи знает всех наизусть. Четкая определенность в голове: хаотичное безумие, выстроенное друг за другом и разобранное по крупицам. Каждое слово выделено маркером, чтобы иметь в виду, чтобы было, чтобы просто так. Йеджи привыкла к истеричному смеху Лии, к громким крикам Юны, доброму взгляду Хенджина и прочее. И прочее. Людей так много, что думать о каждом становится тяжело. Она почти никогда не разговаривает, а если когда и открывает рот, то лишь затем. чтобы излить на кого-нибудь свое раздражение. Йеджи хочется уйти. Развлечься ей совершенно нечем. Йеджи не жаль, что она плохой друг. — Здесь занято? Хван передергивает от глупого вопроса. Любезная доброжелательность, навязчивое желание соблюдать личное пространство. Невероятно мило. Но Йеджи все равно. Она любит, когда все прямо и начистоту. Безразличное молчание приукрашивает чужая усмешка. Йеджи краешком взгляда смотрит на человека перед собой. Данность ее в ощущении. Очаровательное умерщвление ее одним лишь только оскалом чужих губ. Вот она вершина эволюции человеческого вида. Йеджи определенно хочет ее съесть. Пока не попробуешь — не узнаешь, опыт есть граница познания, верно? — Я Рюджин. Подруга Хенджина. Скука определенно не имеет ничего общего с Рюджин. Рюджин разбавляет жуткую ностальгию этого места. Рюджин — новая загадка, разноцветная головоломка. Mental illness is sexy. — Йеджи. Руки Шин нетерпеливо ерзают в кармане толстовки. Вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение. Йеджи знает, что все это гадость и… страсть. Безобразная страсть. Йеджи споет ей дифирамбы. Нужно только млеть и получать удовольствие. Когда рюджины бедра касаются ее собственных, Йеджи распирает. Прямо-таки на части. Йеджи не жаль. Решительно не жаль. Хван чувствует себя животным. Не полностью. Наполовину. Устрашающее бесчеловечие. Противно от самой себя. Аккуратное ковыряние кожи на пальцах. Бесит. Йеджи на языке перебирает несколько фраз. Начинать разговор первой совсем не хочется. Йеджи знает, что потреблядская перспектива Шин совсем не прельщает. Йеджи знает, что Рюджин заговорила с ней не потому, что нуждается. Ей нужно механически за что-то уцепиться. Ее рассеянность и трагедия. Ее тревога и волнение. Ах, Рюджин. Подвешенное состояние. Железная дисциплина в строгих скулах. Такое заводит больше всего. Странные мурашки вдоль позвоночника. Йеджи почти готова уничтожить ее своим прогрессирующим отчаянием. — Хей, Рю. Рю. Мило. Хван почти передергивает от звонкого голоса. Это не Юна. И не Лия. Тогда кт… — Йеджи, это моя жена. Черён, — неловкий стук вместо отчетливых предложений. Рюджин стыдно. Хван еле сдерживает невообразимое желание рассмеяться во все горло.***
Йеджи — существо, решительно ничем на свете не дорожащее. Ей правит ненасытное чувство презрения. Ничем не дорожа, а прежде всего собой, она в состоянии погубить себя безвозвратно и безобразно. Стоит ли говорить с каким неряшливым безразличием она готова губить других? Рюджин стесняется, когда Йеджи пялится на ее обручальное кольцо. Хван жутко морозит. Ее состояние стремительно отрицательное. Активно отвратительное. Йеджи знает, что когда на душе мерзко, помочь может только сон. Абсолютная отключка на четырнадцать часов. Сегодня спать не хочется. Сегодня ее спасет чужая душа. Йеджи — уничтожающий шах. Йеджи — оскорбительный мат. Здесь один только неопределенный мрак, абсолютное неверие, гибель души, отказ от жизни. Здесь последний момент действительной жизни. Личностно-значимое событие. Духовное просвещение людей узурпировала религия, а духовное просвещение Йеджи — эгоизм. Реллюзия обошла ее стороной. Тщеславие – ее ценность, возведенная традициями гедонистического общества в ранг приоритетных. Йеджи — применение страдания ради страдания, гордящийся своей ревностью ревнивец, безвкусный китч. У нее нет никаких болезней. Она только ужасно страдает. Настоящие безумие. Она могла бы запить его текиловым рассветом. Но Рюджин привлекает больше. Йеджи — грандиозный процесс движения мирового духа, использующего действия и жизни людей как средства для осуществления своих великих целей, конечно же, для людей непостижимых. Женской депрессии не существует. Поэтому Йеджи ненависть к миру маскирует под местью. Revenge is empowerment. Йеджи знает, что брак — унижение, построенное на страхе. У Рюджин все разбросано и кипит. Анархия ее души, слащавая выразительность испуга на кончиках глаз, мокрая судорога судьбы на ладонях. Йеджи знает, что ее холодное безразличие ужаснее самого сильного презрения. Платон считал, что общее существует до, вне и независимо от единичного. Так и идея Йеджи существует обособленно. Не здесь. В рюджиных икрах. Платон стоял у истоков рационалистической модели гносеологии, согласно которой подлинное, объективное, ясное и отчетливое знание имеет принципиально внеэмпирическое, нечувственное происхождение, является результатом непосредственного созерцания разумом своих предметов — нечувственных логических по своей природе структур бытия. Йеджи познать Рюджин хочется одним лишь взглядом. Йеджи не знает кто она. Аристотель и его телеологизм… наличие материи и формы у всех предметов. Йеджи точно знает, что материя ее — спирт, а форма — искупление и испарение. Материя всегда стремится принять форму. Йеджи хочется принять форму рюджиных пальцев на руках, но для этого ее материя должна стать синей кровью. Хван рассматривает части тела Шин по-очереди. Прыгает наискосок, через один и задом наперед. Ей хочется поцеловать выразительные холмики чужих костяшек. Рюджин много раз ерзает, аккуратно поглаживая волосы своей жены. Йеджи не смотрит ей в глаза, потому что приступы смеха становятся невыносимыми. Смех — ее болезнь. Гадкое успокоительное, мерзкое напоминание о том, кто она есть на самом деле. Зло нужно одевать в золото. Сущность мироздания не базируется на случайности. Когда наступает четвертый час ночи, становится по-особенному тихо. Сломленные утомительным весельем спят. Прямо здесь только Рюджин и ее безграничная печаль. Печаль из-за того, что она плохая жена. Йеджи знает, что ее глаза невероятно эффектны. Из ничего ничего не происходит. Хван смотрит на Рюджин ровно по пятнадцать секунд. Это беспощадный марафон, а не аккуратные нежности. Рюджин по своему содержанию красочнее, чем Habeas Corpus Act и United States Declaration of Independence. Рюджин ярче и сложнее, Рюджин может подарить свободу и совершить мировую революцию. Йеджи хочет истолковывать ее всю ночь, аккуратно писать карандашом на полях, использовать технику параллельных мест, находить топосы и наслаждаться. Когда Йеджи поднимается с дивана, Рюджин понимает, что пути назад нет. Правда всегда наблюдает. У Рюджин распад всех авторитетов, радикальное разочарование горделивого доверия к разуму. Отныне возможно все. Оперирование старыми словами о глупой ошибке теперь есть просто покров, скрывающий силы хауса. «Прости меня, я была не в себе, я не хотела, не знаю, что на меня нашло. Я люблю тебя, это все было ошибкой». Рюджин знает, что воли не существует. Все это хуйня выдуманная. Нет никаких самодостаточных «Я», нет свободы. Воля несвободна. Рюджин ненавидит себя за то, что ее желания побеждают. Йеджи уничтожает одним лишь покачиванием бедер. Ей все равно, кем быть. Такой/другой/кем-то. Ей все равно. Как/зачем/для чего. Все потому, что они вместе/together/zusammen/함께. В йеджином сердце, в одном лишь его мощном движении хранится трагедия. Потому что нужно, чтобы размалывало на части. Оторвать разум от чувств, победить презрение, посмотреть в глаза страху. Йеджи знает о себе всю правду. Она не боится. Страх исчез уже очень давно. Осталось только незыблемое чувство собственного превосходства. Рюджин есть непостижимое для разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чьи красота и совершенство доходят до нее лишь в виде отраженного слабого звука. Йеджи знает, что жалеть Рюджин не нужно. Потому что бедная только Лиза. Шин стоит прямо перед ней и отчетливо размышляет будущее. Вот прямо сейчас, в этот момент, сейчас и не секундой позже. Это случится. Это прогудит в настоящем. Это уничтожит прошлое. Это раздавит… плевать. Ей откровенно плевать. Потому что Хван здесь. Она и ее мифическое притяжение, ее оголенная и омерзительная откровенность. Йеджи опирается руками о рюджины сильные плечи и наклоняется вперед: — Ты уверена, что готова понести ответственность за предстоящие последствия? Ее глаза — черные, яростные, невинные, как у экзотических зверюшек, они ослепляют своей бесполой красотой. Йеджи знает, что Рюджин стоит на обрыве. Она с удовольствием столкнет ее вниз. И ей не будет жаль. Рюджин молчит. Очаровательно. Хван целует ее откровенно и абсолютно невинно. Вставляет одна лишь упругость ее языка. Йеджи знает, что ее лицу прекрасно подойдут рюджины удивительные бедра. Но не сегодня. Хван аккуратно опускает Шин перед собой. Рюджин вполне не против поцеловаться с йеджиными коленками. У Рюджин ледяные пальцы. Когда они залезают под ее шорты, остается лишь умирать. — Руки на колени, — внезапная, пробивающаяся из груди хрипотца. Йеджи почему-то хочется побыть строгой. На нее определенно влияют растерянные кляксы вместо рюджиных глаз. Трясущиеся руки окольцовывают колени Йеджи, и мир на секунду становится теплее. Милее. Добрее. Очаровательнее. — Нет, Рю, на свои колени. И только попробуй их оттуда убрать, — колючая усмешка не сходит с губ. Хван забавляет ее неуверенная настойчивость. Поломанные люди — забавное зрелище. Но Йеджи не жаль. Она лишь невинно соблазняет, а Рюджин совершает грех. Губы у Рюджин мягко-острые. Тепло-холодные. Комната начинает вращаться, когда она целует внутреннюю часть бедра. Это сложный комплекс: грех, наказание и раскаяние. Йеджи знает, что свобода и достоинство — переоцененные ценности, поэтому разумно пожертвовать ими во имя бóльших благ. Хван подталкивает ее чуть ближе к своей промежности, ласково прося: — Пожалуйста. Йеджи знает, что подобие любви из себя можно извлечь только тогда, когда все хорошо. Когда все плохо, это недопустимо. Вот и остается разрушать. Разрушение происходит, когда Рюджин стягивает с ее ног всю одежду. Когда горячий язык облизывает ее вдоль, слегка дергаясь, возникает удушающее давление в области груди. Больше не плохо. Больше не. Сильвия Плат и духовка, Павел I и табакерка, Рюджин и Йеджи по сути есть одно и то же. Одна пряжа черных волос на указательном, три между средним и безымянным. Строгая работа челюстей, поедание, чавканье, неуважительные манеры. Отупляющее подергивание мышц, с очередностью и тактом, именно так, как хочется и просится, слегка вибрируя и утомляясь. Йеджи хочется ногтями сыграть в морской бой на рюджиной спине. Она стреляет в А1, кровоподтеками украшая уродство. Хван раздражает одежда. На ней и на Рюджин. Эмпирически наглядное движение можно помыслить. Помыслить как Шин рвет на ней рубашку. Теория вероятности для слабаков, структурированность и четкость для слабаков. Здесь неуверенная каша из терминов, порванные нити судьбы, хмельная философия, неумело перелитая по стаканчикам. Систематизация — умерщвление личности. Нет никаких систем, есть только бесконечное движение, огонь и вода. Фалес подарил нам мир, но бытие — наше воображение. Путь объективной рефлексии ведет к абстрактному мышлению, к математике, к историческому знанию. Но математика и история для слабаков. Потому что «быть» или «не быть» теперь бесконечно безразлично. Рюджин языком давит мстительно. Так, чтобы почувствовать горло. Так, чтобы зарычать. Апелляция к чувству бесконечного омерзения. Рюджин для Йеджи — прецедент, сладкое удивление. Во рту все вяжет. Когда ее язык толкается внутрь, из груди вылетает пошлое «ах». Отношение к Рюджин как ощупывание и разглядывание ее. Губы сворачиваются в обольстительное «о». Лицезрей и не отворачивайся, употребляй правду по утрам внутривенно, молись, кайся, проси прощения. Не человек, а ересь, не человек, а раб, беспомощное безобразие. Дай мне это немедленно, бейся челом, будь послушной зверюшкой, иначе ты мне надоешь. Рюджин массируют заднюю сторону йеджиных коленей. У Хван клитор пульсирует и кричит, готовится взорваться. Холодные судороги по ногам, дрожь на ступнях. Все и сразу, знойно и огненно. Пронизывает прямо-таки насквозь. Йеджи хочется быть болтливой и грязно материться. Гадость и страсть. Хван изучить чужое тело хочет больше, чем кончить и умереть. Она двумя руками отталкивает от себя горящее лицо. Сексуально и… мокро. Рядом с Рюджин Йеджи не нужен бог. Ей не нужно открывать рот, чтобы вызвать у Шин чувство вины. Хватает лишь одного взгляда во взгляд. Рюджин перед ней, под ней, прямо у ног. Логическое ослепление, слабость суждения. «Если хочешь избежать боли, не пытайся пересечь границу, обозначенную этим забором». Границ у Йеджи нет, потому что она — ловушка. Хван ставит свою ногу прямо между ног Шин. Ее руки лежат на коленях так послушно, что Йеджи определенно хочется простить ей ее своевольные прогулки по собственным ногам. Потому что то, как натягивается кожа на ее ляжках, пока она сидит, — категория королевской масти. В рюджином лице столько горя, что удержаться от смеха в этот раз не получается. Йеджи наступает на ее плечо, прямо в великолепие костяных соединений, которые покусать хочется жутко. В зрачках нет фокуса. Все размыто и поломано. Унижать нужно уверенно. Унижать нужно так, чтобы все поменялось полностью. Йеджи возьмет ее прямо на полу. Чтобы стыдно, чтобы сдерживаться, чтобы твердо, потому что мягко — не для них. Стоны Рюджин стоят жизни и половинку сигареты. Алых поцелуев на рубашке и четверть суши на земле. Рюджин есть сборка небес, реинкарнация порока, мрак азарта, знойное чудо. Когда Хван нависает над рюджиным телом, ее останавливают. Нежно, почти невесомо. Прекрасным толчком ладоней по животу. Борьба до последнего. — Ты в курсе, что делаешь? Ты меня отталкиваешь? Мне очень обидно, Рюджин. Йеджи замечает паттерн, связывает свои разрозненные мысли. Многократно усиленная реакция тела Рюджин, когда Хван залезает под ее футболку и губами мажет наугад. Куда-то в район сердца, но глубже. Туда, где абсолют, где саморазвивающаяся идея. Когда Йеджи облизывает напряженную шею, в глазах у Рюджин лишь одно: не раз очаруй меня. Господство, преобразование и использование. Восстать против объективности революцией. Подчинить себе хочется даже нетерпеливое ерзанье ног. Йеджи садится на Рю всем телом, чтобы напомнить, что значит чувствовать и быть живой. Их скользкие поцелуи получаются резаными, мгновенными. Они боятся срастись навсегда. Поцелуи — мокрая привязанность. Поцелуи — это тяжело. Быть честным — тяжело. Каждый сам выбирает, что ему тяжело. У Йеджи слабость на выпирающие ряды ребер и плоские животы. Йеджи безразлично услышат их или нет. Безразлично кто/где/как/для чего. Йеджи играет в игру, но Рюджин не знает правил. Руки дразнят нижнюю часть живота, изредка дотягиваясь до лобка. Такая Рюджин — круче, чем уводить людей из семей. Покоцанная, с болтающимися кусками одежды. Наполовину снятая футболка, впопыхах***
Настоящий мазохист всегда поставит щеку там, где у него есть перспектива получить удар.
Вечность — это ересь, потому что мы сами не вечны. Это самоуничтожение временной личности. Йеджи знает, что нужно мыслить, чтобы жить, а не жить, чтобы мыслить. Мышление, при котором не существует мыслящего. У Йеджи голова болит разводами. Кляксами и параллелепипедами. Ненависть к утренним лучам она несет сквозь века. У Йеджи настроение гнусное, потому что утро — блеклая пародия, обидное окончание ночи. Йеджи по своей сути — яд. Йеджи невинна. Грешники здесь, прямо вокруг нее. Ее раздражение достигает кончиков ушей, когда темно-красная копна волос проносится прямо перед ее лицом. Люди по утрам — уничтожающее обстоятельство. Хван думает о Ли примерно две минуты. В ней мягкость и неумение побеждать. В ней сирень и вуаль, танец ветра. Черён — обычное, безликое. Йеджи откровенно плевать, потому что через время всем нам придется стать кем-то. Стать сильнее, храбрее, ужаснее. Сегодня ночью Черён обнимала свою жену. Она занималась тем же. Йеджи знает, что может отпустить все. Забыть, скрыть, спрятать. Йеджи может спасти несколько жизней, почувствовать себя настоящим героем. Но истина — это не то, что ты знаешь, а то, что ты есть. Йеджи не герой. И ей не жаль. Вытягиваясь всем телом в струну, нацеливаясь точно в сердце, она говорит совсем небрежно, глотая окончания слов: — Ты жалкая, Черён. — Прошу прощения? Губы дергаются в усмешке. — Твоя жена хорошо смотрелась этой ночью между моих ног, пока ты спала. У Черён вместо слово одни тупые гласные, врезающиеся в десна, зубы и губы. Куда угодно, но не наружу. Потому что правда всегда наблюдает, потому что правда уничтожает мгновенно. Правда — это не горечь. Правда — это жрать по кусочку себя самого, тошнотворно чавкая. Правда — это когда до ужаса. Правда — это когда громко-громко. — Что ты сказала? Твердая поверхность кружки расплывается дрожью вместе с руками. Запах кофе резкий и терпкий. Йеджи не жаль. Йеджи тоже желает жить. Она делает так, как хочет. Ли вдребезги, неаккуратным расколом. А у Хван праздник, новое достижение, абсолютная чистота и удовлетворение. Ей это нужно на физическом уровне, нужно как дышать. Ей нужно высосать все до конца, чтобы восторг, чтобы дикая радость. После совершения подобных гадостей Йеджи всегда уходит в себя. Ей нужно обыкновенно помыслить совершенное, несколько раз повторить в голове все фразы, облизать реакции, удостовериться в собственном совершенстве. Прямо перед ней несправедливо разрушенная судьба, горькие слезы. Мерзость. Йеджи хочется поскорее уйти, залечь на дно. Ей нужно насладиться до конца, довести себя до абсолюта, взорваться и разлететься пылью по миру. Хван истеричные вопросы Черён игнорирует. Истерика ее не пугает, у нее все ровно, без заинтересованности и эмпатии. Йеджи время считает по линиям на ладонях. Мысленно зачеркивает палочки, отмечает неровности, чтобы напомнить себе, что такое секунда. Она уходит в свою спальню, незыблемо игнорируя все крики и возгласы, все потери и разрывы. Потому что ее это не касается. Она лишь невинно соблазняла. Рюджин сама взяла на себя ответственность за эту интрижку, сама отдалась первой встречной. Здесь никакой любви, только предательство, только обман. Йеджи слово «любовь» клеймом наложила на рюджину спину. Чтобы знать, что это такое. Чтобы знать, что любовь ничего не значит. — Йеджи, какого хуя? Дверь почти слетает с петель. У Хван на лице что-то между усмешкой и бесконечным страданием. Любящая жена. Эталон счастливой семейной жизни. У Рюджин потрясающий танец желвак, грозные переплетения бровей. Рюджин злится красиво, воистину потрясающе. Гнев — это правда. Гнев — это сила и авторитет. Злость — это человеческое, слишком человеческое. То, за что наступает наказание. То, за что можно простить и возненавидеть. — В чем дело, Рю? Ее нарастающая тревога сплетается с йеджиным пульсом. Почти. Не сейчас, но уже скоро. — Зачем ты рассказала все, Черён? — Рассказала что? Шин передергивает. Говорить все четко, без утайки, смотреть в лицо своим поступкам. Уничтожающее испытание. Быть честной хотя бы с самой собой. Йеджи уверена, что слышит скорость света. — О… о нашей прошлой ночи… Вот оно. Прямо сейчас. — Я ей ничего не говорила. Бум. Беспощадный взрыв. Зверство без примесей, несправедливое обращение с человеческой душой. Вот он: йеджин экстаз, йеджин взрыв. Вся ее жизнь прямо в лице этой девушки: потеря в стеклянных глазах, беззвучный крик в приоткрытых губах, волнение в одном лишь ее естестве. Беспроигрышный удар. Невероятные биты ее сердца. У нее нет воли, но она должна бороться. — Что… — Я понятия не имею, о чем ты говоришь, Рюджин. Я просто манипулирую тобой. А ты мне веришь. Рюджин обладание над собой удерживает зубами. У нее вся жизнь с треском и трещинами. Уродливыми сомнениями и болями. Рюджин знает, что заслужила. Ноет все. Рюджин не верит в существование души. Но сейчас она болит так, как не болела никогда. Хочется расплакаться нежно, аккуратно укутавшись в мучительные терзания совести. Чувство вины остается на коже омерзительными потеками и шрамами. Рюджин знает, что она это заслужила. Но закричать прямо сейчас значит спастись. Спасение в смерти. Умереть и очиститься. Рюджин не может собраться, она вся теперь похожа на лужицу. Ей стыдно пытаться мыслить, что ее жена соврала ей. Потому что соврала Рюджин. В какой-то момент кажется, что она сходит с ума. Перед ней строгий и непроницательный взгляд, абсолютное безумие. Йеджи… Черён… Я была не в себе. Я не хотела, я не знаю, что на меня нашло. Я люблю тебя, это все было ошибкой. У Йеджи выплеск всего и сразу, взрывной адреналин. Чудо существования, радость бытия, как такового, безотносительно к его фактическому наполнению? Здесь нужен иной мыслительный горизонт, здесь нужен рационально-понятийный способ. Мыслить, обдумывать и потреблять. Ломать и наслаждаться. Рюджин знает, что теперь у нее нет ничего. У нее нет жены. У нее нет достоинства. Рюджин больно. Обида — сука, напоминающая кислоту. На щеках все жжется. Разрыдаться — единственное, что кажется возможным. Но Йеджи не жаль. Она лишь невинно соблазнят, а люди совершают грех. Бессмысленно? Безвкусно? Больно? Грустно? Именно поэтому и безвкусица. Именно поэтому и горит красным. Красный. Властный, безумно опасный. Строптивый, богатый и страстно прекрасный. Я и есть этот цвет, я воистину красный. Вытри слезы. Завтра будет еще хуже. Потому что плохие все. Потому что ты был рожден, чтобы умереть.