***
Тошнит от насыщенного, мускусного запаха животных, тошнит от запаха еды, тошнит от качки в седле и тошнит от голода - вот мой сегодняшний набор. Подо мной переступает кляча, худая и дерганная настолько, что её жалко. Мне выдали её за пару медных на время этого перехода, видимо посчитав, что уж такого-то коротышку она в состоянии довезти. И она исправно везёт - вот уже несколько часов я чувствую своими бедрами, как сухо перекатываются её лопатки, сотрясаюсь вместе с ней, когда она спотыкается, и отставляю пятки чуть сильнее, чем нужно, чтобы ненароком не задеть кровавое месиво от шпор на обвисших боках. В нашем убогом, убитом жизнью и этой дорогой тандеме есть даже что-то гармоничное, оба словно в немом соглашении подчиняемся воле судьбы и принимаем случайного попутчика безропотно. Так же, как и оба принимаем другую нашу постоянно нависающую попутчицу - возможную скорую смерть. Впрочем, сейчас, кажется, время ещё не пришло: из головы каравана, растянувшегося на добрый километр по иссушенной камянистой равнине доносится зычный крик, за ним еще несколько, ближе - безликое, передающееся от одного измученного лица к другому разрешение на долгожданный привал. Видишь, подруга, все это еще вполне держится в кучу, не разваливается и не летит в пропасть, и раз я влил в этот пестрый и хаотичный поток немного денег, то сейчас нам выдадут жратвы. Спал я просто отвратно. Укрыться этим одеялом - словно самолично носом ткунься во всю эту грязь, пот и запах риса, которые итак кругом и не давали вдохнуть нормально весь день. Но вариантов не было - осень все крепче хватается за погоду, и по ночам, не в пример душным дням, тот ещё дубарь. Решив, что хуже уже все равно не будет, укрылся с головой, но ощущение незащищенности от многочисленных звуков, источник которых не увидеть, не дало даже такого примитивного уединения. Вертелся между тучными и не обремененными такими проблемами соседями, пока какой-то урод через пару рядов от меня не начал играть на флояре или ещё какой дуделке. Набить бы рожу, да вставать впадлу и холодно. Так и лежал, невольно вслушиваясь в прихотливую переливчатую, мелодию, пока меня наконец не срубил беспокойный сон. Под и во сне достававшую меня противнючую музыку десятки огромных крыльев цвета крепкого кофе складывались и раскладывались в танцующие в ритм узоры. Кобылу, задумчиво жующую пустоту, забрали в хвост каравана, мне же предложили место в повозке. Вот вроде и удобнее, а неприятно немного, как будто отодрали от меня остатки уединения. Злой и разбитый, я, поцапавшись с утра пораньше с парой языкастых купцов да с надзирателем, ударившим предназначенным для рабов хлыстом в опасной близости к моей ноге, теперь сник окончательно. Через час монотонной езды я достал из сумки нож и принялся обтачивать найденную в повозке деревяшку. Каждое движение ножа резкое и решительное настолько, чтобы кубик быстро приобрел форму чего-то колючего и угловатого, но не развалился при этом на куски. Эти четкие движения и балансировка на грани приносят немного удовлетворения, и пнуть мягкого, оплывшего и меланхолично жующего трубку извозчика хочется чуть меньше. У животного четыре одинаковых, конусообразных ноги, раньше бывших углами бруска. Впрочем, прежние очертания паралелепипеда оставлять никак нельзя, будет ведь еще морда и другие части, которым слелует быть шире, и я соскребаю лишнее с граней - теперь все четыре ноги немного скошены в центр, как бы стремятся сойтись в единую точку. Выше - ступенька груди, на которой мелкими движениями ножа даже удалось имитировать мягкую шерсть, ещё выше - ожидаемо, шея, длинная и прямая. Очертания треугольной морды вырезаю аккуратно, и когда на подбородке образовывается лишний острый угол, не спешу его срезать. Похоже на бородку. Осталось, выходит, самое сложное - ведь должны же быть у животного с четырьмя ногами и бородкой уши и рога. Рога получаются слишком угловатые, даже узловатые, ну уж какие есть. Чудом их не обломав, но сделав таки одинаковыми, завершаю голову подобием ушей и перехожу к совсем уж незамысловатому загривку и спине. Завершаю сей шедевр торчащим из задницы параллельно спине конусом. Вот и готов козлик. Козёл же это? Вроде козел. Повертев незатейливую игрушку в руках, кладу между колен и октидываюсь назад - спина порядком затекла. В целом, занимать себя в подобном ключе находясь в дороге меня тянет не часто, но погружаться в мысли уж совсем не хочется. Тем более сейчас, когда мы с минуты на минуту подъедем к крохотному населённом пункту, откуда я жду ещё одну проблему на свою голову. "Поднажмите, ребятки, у нас всего полчаса!", "черти проклятые, не могли что-ли дать времени на отдых?" - в таком духе перекликаются рабочие, занятые погрузкой многочисленного товара. Караван, который по идее должен был работать, как единый слаженный механизм, развезло на огромную территорию, и не все из хвоста ещё подошли, когда спереди уже собираются заканчивать перерыв и трогаться. Двое рабов, севшие на самый краешек соседней от меня повозки голодными, пустыми глазами следят за погрузкой. В том, что в них течёт и орочья кровь помимо человеческой, сомневаться не приходиться, но от этого зрелище с кандалами и ужасными шрамами на их телах не перестаёт быть неестественным и отвратительным. Они боязливо ищут кого-то взглядом и, очевидно, находят - на моей повозке. Мужчина в широкополой шляпе забирается, устраивается в углу между двумя бочками напротив меня. Уже через пару секунд кучер трогает, монотонная тряска возобновляется. Резким движением подбородка новый попутчик заставляет рабов на другой повозке стать ещё меньше - они сжимаются так, что почти сливаются с мешками, отводят взгляд от хозяина и снова замирают белесыми изваяниями. — Кенни. — не киваю даже, только наклоняю голову в знак приветствия. — Недавно купил? — Мм..? — Скрипит в ответ и кидает пренебрежительный взгляд. — Недели этак две назад. Располагал к себе одного несговорчивого торговца, тот еще фрукт попался. И случай такой, что угрозы не катят. Вот и купил у него этих. Он меня ещё убеждал, что отдает за бесценок, а у самого только что рожа от улыбки не треснула, такой довольный был моей щедростью. А ребята негодные абсолютно. Впрочем, за сколько-нибудь я их в Митросе все же продам, хоть всю сумму отбить и не выйдет. Голос Кенни хрипит, скрипит,шуршит, визжит перепрыгивает с тона на тон, ведёт дальше, и чем дальше - тем хуже сам рассказ, и тем более философский вид приобретает его чертово лицо, и мне становится совсем уныло.***
По залитому солнечным светом коридору быстрым ровным шагом идёт юноша. Одна рука глубоко в кармане безразмерного плаща, в другой зажат внушительных размеров, но не тяжелый сверток. На красивом смуглом, слегка веснушчатом лице застыло вдумчивое выражение. Взгляд устремлен куда-то вдаль, и без того пухлые губы слегка надуты и приоткрыты. Будучи, видимо, мыслями где-то далеко, он механически меряет широкими шагами каменный пол. Дойдя до нужной двери он словно вновь ныряет в реальность. Хмурит лоб, неожиданно для себя сталкиваясь с тем, что все его размышления в конечном счете ведут к этой самой двери с безликим позолоченным номером. Волнение от осознания этого не успевает оформится, как он легонько стучит. Ответом ему последовало глухое "это ты?" а следом - "входи", и он вошёл в небольшую, но вполне симпатичную комнату. Со смуглого лица так и не сошло какое-то недоумение, словно он до конца не был уверен, зачем пришел и точно ли его ждала лежащая на кровати женщина. Правда, стоит ему столкнуться с ней взглядом, и на смену смятению приходит всепоглощающее ощущение безысходности. Оно разливается по венам, тяжёлое, как жидкий свинец, вбирает в себя каждый миллиметр живой, дыщащей и бурлящей плоти, даже с мышц лица вытягивает всякую способность двигаться, стягивая только в подобие маски. Смуглое лицо, такое родное, с той самой мягкой и уверенной улыбкой - она полу-лежит среди белоснежных подушек и продолжает улыбаться. Словно не желая сдаваться изувеченному телу, покрытому простыней. Слишком тонкой, так что отчётливо видно, как она спадает с контуров тела, и как это тело заканчивается не там, где ему бы следовало. На секунду у юноши мелькает пугающая мысль - под простынями не человеческое тело, а кровожадное, бесформенное нечто, сожравшее его мать и оставившее лишь ее прежнюю улыбку, чтобы поиздеваться. Похожее было прежде, когда она вернулась домой с выблескивающем на солнце мудреным механизмом вместо руки. Но тогда его держала на поверхности мысль о мести, о том, как он сможет нестись вперед с оружием в руках под барабаный перестук крови и пульсацию в ушах, сможет удовлетворить свою ярость. Сейчас же этого нет, и эмоции, не находя выхода впереди, просто проваливаются в пустоту, утягивая его за собой, сковывая по рукам и ногам. Он подходит и замирает перед кроватью, направляя все силы на то, чтобы движения не получились дерганными, чтобы закупорить эту кричащую пустоту внутри и просто поговорить. Возможно, даже о будущем. Очень странно осознавать, что оно вообще будет, это будущее. И что в нем с ним будет рядом это лицо и ещё не узнанное им тело. Какое же, в конце концов, оно, это ее тело? Он ни за что бы не признал хотя бы и самому себе, что предпочёл бы забрать домой только материнскую улыбку, чтобы ни он, ни она не видели того, что скрыто простыней. Ведь так, возможно, всем будет лучше. Карла, кажется, видит это неприятие, желание сделать хоть что-нибудь, и улыбается, грустно, но искренне. Ведь он всегда такой был. Если было что-то, что хотя бы вознамеревалось его напугать, посеять смуту в юношеском сердце, то он всегда разжигал её первым. Разгонял любую опаску или отвращение, укол совести, упрёк или до пределов развитое чувство справедливости до сумасшедшей скорости, при которой бездействовать становилось невозможным. И он несся вперёд, её сын, пахнущий всеми пряностями их деревни и ещё чем-то лесным. О происхождении каждого запаха она мечтала узнать, но куда там - хоть бы поспеть за поглащающей юное тело яростью, и уберечь, избавить. Не дать такому естественному для ребенка бессилию превратиться в лихорадочные метания, не дать увязнуть в путанных мыслях, когда охватить слишком сложные материи не удавалось. Отгородить от всего, что могло заслепить. Ведь и позже, когда его мир стал в сотни раз шире и глубже, больше этой Стены, и когда она ушла защищать этот мир, он проводил бессонные ночи на грани бреда. Потому что в который раз он столкнулся с чем-то, что было, на его взгляд, этого мира недостойно, и что он, Эрен, уничтожить никак не мог. К счастью, став старше, он смог запрятать эту разрушительную эмоцию в глубине слишком пронзительых глаз, уместить в сжатые чувственные губы и наморщенный лоб. И сейчас женщина с болью наблюдала эти так хорошо ей знакомые болезненные потуги на родном лице и с горечью осознавала, что именно она, её тело стало причиной. Но что можно было сделать? По лицу скатилась одна слезинка, обожгла кожу и затерялась в подушках. Для парня это стало словно отрезвляющей пощечиной, и, окончательно совладав с паникой, он подался вперёд и опустился перед кроваью на колени, с готовностью прильнул с потянувшейся к его лицу целой, но покрытой уродливыми шрамами тёплой руке. — Мам. — Устал? Поди, в дороге и не спал совсем? - скорее утверждение, чем вопрос. Несмелый, ломанный полу-шепот. Опираться смысла нет, будь этот упрёк сказан и в обычной ситуации, тем более, что он и впрямь порядком устал - эту ночь провел на ногах, а предыдущую все никак не может вспомнить. Её затянуло туманом, через который едва проскальзывают обрывки кошмарного сна, и далеко не сразу по пробуждении он заметил, что, вообще-то, его одежда просто в ужастном состоянии и сам он покрыт слоем грязи. Первые встреченные им люди и вовсе приняли за беглого раба. — Мм, немного. Итак затянул с приездом, решил, что отосплюсь, как буду на месте. — Вот и отсыпайся, сколько хочешь. Попроси Ханджи - она в саду - тебе приготовят одну из комнат по соседству. Тут вполне неплохие условия, и кормят просто отлично. Микаса здесь уже пару недель, и ты удивишься - как, оказывается, ей не хватало круглых щек, чтобы быть писанной красавицей! — Эрен смотрит, как в такт уже чуть окрепшему голосу выразительно шевелятся густые, как у него самого, брови, и наконец расслабляется, его губы даже трогает лёгкая улыбка. — Меня тоже планируешь раскормить? — А ты как думал? Вот приедем домой - научусь готовить даже лучше, и будет у меня семейство довольных и пухленьких — следует незамедлительный ответ. Два пальца вдруг ни с того ни с сего перемещаются по лицу его лицу и сжимают нос. Он, как и когда-то в детстве, удивлённо моргает и скашивает глаза в одну точку. На лице Карлы какое-то насмешливо-победное выражение, и в месте с тем она смотрит тепло, очень по-матерински. Эрен вдруг понимает - она рада. Она радуется возможности вернуться с ним домой, пусть и вынужденно. Радуется, что уж никак теперь не сможет продолжить борьбу и отдать этой борьбе свою жизнь. Он к этому стремился, сжигая себя этим желанием до тла, а она просто хочет готовить для своей семьи. Он высвобождается из захвата ласковых сухих пальцев, смешно морщит нос, прислоняется к кровати и утыкается им в тонкие, нагретые живым, несомненно человеческим телом простыни. Мамина рука надежно ложиться ему на плечо и легонько гладит. Ему впервые за долгие месяцы так спокойно.***
— Леви, мне стоит ждать от тебя письменного отчёта или хотя бы уточнения некоторых деталей? То, что ты рассказал не все - очевидно. И, как мне кажется, мы дружим достаточно долго, чтобы мне не нужно было требовать от тебя информацию на правах начальника. — Но, как видно, недостаточно, чтобы ты осознал бессмысленность подобных упреков в мою сторону, а, Эрвин? — выдыхаю устало и делаю глаток из своей чашки. Но сполна насладиться терпким привкусом не дает пристальный взгляд кислотно-голубых глаз. Подобные диалоги у нас в порядке вещей вот уже много лет, но, как ни крути, тема серьёзная, и получить ответ на вопрос он настроен решительно. — Я тебя доверяю, — голосом мягким до невозможного, даже интимным, но не ведусь и только коротким мычанием даю понять, что жду продолжения фразы. А оно, конечно, имеется. — и поэтому очень хочу, чтобы ты помог мне во всем разобраться. В твоём рассказе точно не хватает ключевого момента. Я верю, что у тебя есть причины молчать, и что замалчиваешь ты, несомненно, нечто важное - ты не стал бы, зная мои обязанности, скрывать от меня что-то из-за каприза. И именно поэтому и несмотря на это я прошу тебя довериться мне и рассказать. Больше всего я не люблю, когда Эрвин применяет на мне свои уловки. Этот практически чистокровный высокородный эльф - самый отчаянный борец за будущность рода людского из всех, кого я знаю. И, хотя, может он сам это и не всегда замечает, его идеи на этот счет столь же странны и вместе с тем гениальны, сколь блестящи его методы достижения целей. Проще говоря, в нем слишком много от эльфа, чтобы мыслить как человек, но недостаточно, чтобы перестать при этом подобно человеку чувствовать. Вот и сейчас он, движимый уже скорее любопытством, чем обязанностями главнокомандующего, смотрит на меня доверительно настолько, что я не верю. И именно эти моменты в нашем общении я ненавижу. Может, конечно, мне просто нравится быть в числе особенных для такого невероятного, завораживающего иной раз своей силой существа. Не зря же я сижу и пью сейчас предложенный мне чай в удобном кресле. Вот только в этом-то как раз особенного ничего нет - свой подход он находит к любому, и на фоне этого чашка дорогого чая - простая вежливость. На особенных он смотрит горящими глазами и совсем, абсолютно их не видит - иногрирует их существование, но нуждается в них, как в слушателях, когда начинает свои бесконечно увлекательные монологи. Чуть меньше эмоций, чуть больше его привычного контроля - и шансов не поверить в то, что он говорит, не осталось бы никаких. А так - мне, ещё юному тогда, глядя в его широко распахнутые и заслепленные видениями изнутри глазищи, не хотелось ни идти за ним, ни верить, ни думать и анализировать, а просто слушать и удивляться. — Леви, как ты умудрился пережить нападение Белой Смерти? — не, ну зато законец-то, блядь, спросил-таки прямо. — Не думаю, что даже ты в одиночку смог бы её победить. Из твоего рассказа следует, что она прямо-таки в маразм впала, раз, намереваясь перед этим съесть, отвлеклась от тебя на что-то другое, а затем и вовсе скрылась. — Губы изогнулись в немного язвительной улыбке. — Да, было ещё кое-что, — сдаюсь наконец, позволяя злости и почти детской обиде отступить. — но я и сам-то не до конца понял, что это было. Я приложился башкой и на какое-то время отключился, а как очнулся - обнаружил, что гадина с меня переключилась на дракона. Не знаю, откуда ему было там взяться, я не знаток. Одним словом, выжил я потому, что Белой Смерти было просто не до меня. — Другой дракон.. — бормочет себе под нос и трёт подбородок костяшкой большого пальца. — И куда же он потом девался? — Издох. — Хм. - трёт подбородок и хмурит блеклые, но смехотворно кустистые брови. Когда он не смотрит в душу явно не человеческими, пронзительными глазами, его лицо можно даже найти забавным. — Это все? — Да. — Ты, кажется, хотел навестить Карлу? — Меняет он вдруг тему, видимо, откладывая размышления до другого раза. — Да. К ней ведь уже можно? — Можно. Она быстро идёт на поправку, да и в сознание пришла почти сразу, как отошла от анестезии. Удивительно даже, как легко иной раз человеческое тело адаптируется к новой своей форме. Просто в один момент откидывает важную часть и продолжает работу, как только боль проходит. Впрочем, её это немного шокировало. — Надо думать. Мы ещё какое-то время сидим в молчании. К подобным рассуждениям друга мне стоило бы отнестись иначе, чем просто изогнуть бровь и посверлить его осуждающим взглядом, а затем снова уткнуться в чашку. Но, с другой стороны - такова цена дружбы с ним. Не ожидал же я, в самом деле, что его стремление изучить досконально человеческую природу обойдёт эту женщину только потому, что она для меня не чужая. — Я пойду, Эрвин, — в аккурат выпиваю последний глаток чая и ставлю чашку на стол — не зависай. — Не буду. — Легко улыбнулся. — Да у меня, пожалуй, и времени не будет. Парад по случаю праздника в этом году проводят в Шиганшине, а там условия не ахти какие, и на организацию уйдет уйма времени и ресурсов. Скорее всего, придётся разместить часть гостей в твоём замке. – Каким-то извиняющимся тоном. — Я в центральной части и в южном крыле все равно почти не бываю, знаешь же. — Пожимаю плечами и между тем злобно зыркаю на него изподлобья - живу я там или нет, рад гостям я все равно не буду, но отказать, в сущности, возможным не представляется. — Тогда через пару недель пришлю к тебе несколько человек, подготовить все. — Снова немного извиняющимся тоном, сверлит вопросительным, но при этом таким же наглым взглядом из-под белесых ресниц. Ладно уж. — Добро. Но если будут сильно шуметь - скормлю своим проглотам. Эльф, слыша одним им различимую шутливую интонацию расслабляется, кивает мне и, не успеваю я закрыть за собой дверь, утыкается в ворох бумаг у себя на столе. До лазарета, обустроенного тут же, на огороженной территории штаба, дохожу бодрым шагом. Через ухоженный сад, срезая, где можно, по вымощеным крупными булыжниками или гравием дорожкам и собирая квоей курткой росу с ближайших кустов. Хождение тут, среди живых растений, при том так симметрично расположенных и идеально подстриженных, доставляет некоторое удовольствие. Они согнулись немного под тяжестью утренней влаги, листки и ветки выблескивают на солнце. В последний раз сворачиваю и оказываюсь перед чёрным входом. От козырька над дверью и до ветки ближайшего куста тянется веревка, на ней через равные промежутки добротный деревянными прещепками крепятся только проявленные снимки. На крыльце лежит белый больничный халат и стандартный блокнот, ступенькой ниже расположились простенькие тапки, зато вот безобразных, чёрных прорезиненных калош, которые она надевает перед тем, как собрать всю землю и песок с этой части сада, нет. А вот резкий, немного визгливый голос самой Ханджи доносится из самого дальнего угла сада. Наверняка снова доказывает своему закадычному другу-садовнику, Моблиту, что он все свои сорок с лишним лет прожил с ошибочными знаниями о Портулаке волосистом. Что-то точно в таком роде. Поздороваюсь с ней позже, не то и мне придётся насильственным путем углублять свои знания в области ботаники. Глянув на тот единственный снимок, что повернут к мне лицом - расплывшееся абстрактное пятно, смутно напоминающее ящерицу - я тяну на себя дверь и захожу в здание. Оставив позади лестницу, отправляюсь на поиски кого-нибудь, кто подсказал бы мне номер палаты. Но, как назло, вокруг ни души, только мои шаги по каменном полу отдаются от стен и завистают под высоченным потолком. Поднявшись на третий, а затем и на четвёртый и пятый, все как один залитые светом и пустынные, этажи и не обнаружив ни единой живой души, я спокойным шагом снова спускаюсь. В целом, можно было бы расценивать это как небольшой отдых и даже побродить тут немного, если бы только с этой больницей не было связано столько дерьмовых воспоминаний. Впрочем, конкретно с дверью, ведущей на балкон в коридоре четвертого этажа меня не связывает ничего, так что можно смело выйти и покурить с четверть часа. После пронизанного пыльно-солнечными лучами воздуха помещения я щурюсь от яркого света и не без удовольствия вдыхаю свежий воздух. Каменный парапет, как и все в этой больнице - добротный, лаконичный и чистый. Вот только если кому взбредет в голову сесть на корточки и осмотреть снизу один из проходящих по нему резных желобов, можно увидеть мини-джунгли из мха и многолетней грязи. Я это замечаю, когда наклоняюсь вытереть уж очень сочное пятно грязи со своего ботинка. И мох на парапете, и оставшуюся грязь на обуви приходиться громадным усилием воли игнорировать. Делаю это уже несколько суток, потом надо будет добротно постираться и вымыться, желательно с кислотой. Достаю из кармана куртки аккуратный деревянный коробок, в который предпочитаю перекладывать папиросы из ненадежных бумажных. В нем оказывается ещё штук десять - удовлетворенный тем, что они в которой раз остались не помятыми, вылавливаю одну и отправляю отвратное сокровище обратно в карман до ближайшей возможности. Затем открываю сумку и достаю зажигалку. Холодная и гладкая, приятно и уместно лежит в руке, и цепочка действий "откинуть крышку пальцем - чиркнуть - поджечь - закрыть - спрятать обратно в сумку" ощущается уже как часть жизненно необходимого процесса и происходит на автомате. Хотя само курение скорее только расслабляет время от времени нагруженный информацией мозг. На протяжении всего ритуала с поджиганием и раздавливанием гильзы я наблюдаю приближение мыслей, которых старательно избегал в течении двух бессонных ночей и вчерашнего дня. Солнце, сад, щебет птиц и долетающий издалека гогот Ханджи в этом помогают - в такой обстановке мысли о смертельной битве, драконе и эльфе, утопающем в кровавом месиве кажутся не более, чем бредом. Вот только они накатывают одновременно с первой затяжкой, и погруженный в мрачно-приятное состояние разум сдаётся им. Опираюсь на чистую часть парапета и, погоняв дым во рту и посмаковав его, выдахаю через нос ядовитую струйку. Мрачное настроение, разбуженное табаком и уединением, переплетается с воспоминаниями. Эрвину я так и не рассказал о драконе и том, кого я, очевидно, спас и выпустил свободно бродить по миру. Отчасти, потому и не рассказал, что существа по факту в руках военных нет. А ему, повернутому на всех проявлениях магии, ещё, чего доброго, взбредет бросить все силы на поиски, а не на улучшениетеперешней ситуации на севере. Отчасти потому, что Эрвин уж больно дотошно распрашивал. А отчасти - потому, что я по какой-то причине уверен, что ещё его увижу. Что до этого довода - он, может, и не самый веский, но если уж толкнул меня на сокрытие такой важной информации от начальства, то и принять это за интуицию можно. А значит, смириться с тем, что эльфа я упустил, и что, при гипотетической следующей встрече, такой промах допустить уже никак будет нельзя. Но главная причина в том, что имя Эрена Йегера, горячо любимого сына Карлы, все никак не перестает в голове стыковаться с тем существом, и если я окажусь прав - их обоих ничего хорошего не ждет. Уняв такими размышлениями шевелившиеся в недрах сознения сомнения, мирно докуриваю папиросу. Окурок за неимением мусорки кладу все в ту же коробочку, после чего возвращаюсь обратно на лестницу. Вопрос с тем, как найти палату, остаётся открытым. Куда, блин, подевались все дежурные, медсестры? Решив, в конце концов, явить таки лик свой давней подруге и расспросить ее, я возвращаюсь к лестнице. Густые, правильной формы брови в разлет. Слегка красноватые глаза под нависшими веками вместе с бровями и аристократичным носом придают ему вид серьезный и даже немного воинственный. Вот только эту картину нарушают пухлые, насыщенного оттенка губы, россыпь мелких веснушек на щеках и то, как стремительно и ярко сменяют одна другую эмоции. Каждая деталь, каждая волосинка и веснушка на лице подрагивает и смещается. Удивительно живое лицо. Глаза переливаются в окружении длинных трепещущих ресниц и солнечных лучей, пронизывают насквозь, и кажется, что даже немного светятся - иначе как бы у меня получилось за секунду так точно определить их глубокий, изумрудный оттенок? Брови последним рывком сдвигаются к переносице а затем взлетают вверх, образовывая едва заметную складку на лбу. Море успокоилось, лицо наконец приобрело удивленно-вопросительное выражение. Рот немного приоткрыт, как будто собирается ответить на какой-то не заданный, но, несомненно, сложный вопрос. Он пару раз моргает, а потом дрожащие радужки глаз прекращают свой сумасшедший танец и замирают на мне. — А вы.. — ещё одно суматошное движение бровей и складок у рта, будто отметает то, что уже сказал и начинает заново. — Мы встречались раньше? — Не думаю. Я пришёл навестить Карлу Йегер. Не знаешь, в какой она палате или хотя бы на каком этаже? Весь персонал как сквозь землю провалился. — Так ведь.. мы у черного входа, а дежурный у парадного должен быть.. а кроме него тут в это время, считай, никого и нет. — Почти механический не слишком внятный ответ, сам он, кажется, ушёл в себя ещё на моём ответе на его вопрос, как будто сомневался, не мог ли я ошибиться или неверно его понять. — Спасибо. — Киваю и начинаю спускаться вниз. В этот момент парень, оторвав пустой взгляд от моей ладони, положенной на перилла, наконец вникает в суть вопроса и зачем-то устремляется за мной, и только став на ступеньках практически вровень со мной, куда ближе, чем это необходимо, выдаёт извиняющимся тоном: — Вам на второй этаж, палата тридцать седьмая. Не знаю, посмотрел я на него с укором или же просто с насмешкой, но сразу после кивнул в знак благодарности, повернулся и продолжил свой путь по оставшимся трем ступенькам. Благо, вот он, второй этаж, и не пришлось, услышав запоздалый ответ, скакать в обратном направлении. Уже идя по коридору слышу гулкий топот ног по ступенькам и хлопок двери внизу, который можно было бы охарактеризовать как "смущенный" - пожалуй, самое подходящее слово, если хлопки бывают вообще смущенными или какими бы то ни было помимо громких и тихих. В отличии от того странного вечера, когда привидя незнакомца мысль об Эрене сама собой влезла в голову, но подкреплена ничем не была, на этот раз сомнений никаких. Сын Карлы и Гриши, чистокровного эльфа с запада. Этим можно объяснить и странное сочетание мягких и острых черт на его лице, и необычно насыщенный цвет глаз, и совсем чуточку заостренные уши, и то, что он знал номер её палаты, и то, наконец, что явно пребывал в лёгком шоке после посещения, раз так тормозил. Казалось бы, вопросов никаких возникнуть не должно, вот только возникают. По с трудом построенным в хоть каком-то порядке еще пять минут назад мыслям ударяет факт, от которого становится немного не по себе. Я понятия не имею, его ли в ту ночь доставал из трупа дракона. Шумный, хриплый выдох раскалывается по коридору. Маразм крепчал, конечно, Леви что и говорить. Вот только как реагировать, если это действительно тот же полу-эльф? Немного прикрыв веки и стараясь не отвлекаться на проникающий назойливый солнечный свет, пытаюсь восстановить картину. Было темно, и я ловлю себя на мысли, что запомнил больше пальцами, нежели зрением. Тогда больше всего привлекала внимание нечеловечность юноши - неестественно гладкая, без единого волоска, отливающая бронзой кожа. И черты лица, и локти, и колени острые, хотя тощим его не назовёшь - скорее врожденная особенность тела. Волосы тёмные. Уши эльфийские настолько, несколькоэто возможно - заостренные и какие-тонкие, чуть ли не прозрачные. Вот и все - рассыпалась моя теория. Тот, кто очевидно каким-то чудом исцелился и канул в небытие, кстати говоря, вместе с курткой, которую я планировал сейчас отдать - абсолютно точно эльф. Этот же фрукт - слегка чудаковатый, но в куда большей мере человечный, с обычной, только немного смуглой кожей, в меру острыми ушами и веснушками на щеках. Парень красивее любого человека, но ощущения сюрреалистичности происходящего от этой красоты не накатывает. А ещё тот эльф наверняка бы меня узнал, вот так встретив на леснице в больнице. Да и что бы ему делать в Митросе? На секунду в голове всплывает образ - идущий по иссушенной земле эльф с светящимися печальными глазами, по пыли за ним волочатся огромные перепончатые крылья. Вот это скорее. Наконец, повернув несколько раз не туда, нахожу палату под номером 37. Сгребаю все ненужные сейчас мысли в кучу и выкидываю, стучусь. — Входите. На кровати сидит Карла. Выглядит она печально - рука, раньше замененная металлоом только по локоть, отсутствует теперь целиком, как и левая нога. Но в целом - многим лучше чем в день получения этих ранений, когда я видел её в последний раз. У неё в руках фотография. Бросив короткий, теплый взгляд на меня, возвращается к разглядыванию. На её лице гуляет загадочная улыбка и такое умиротворенное выражение, что становится ясно - это фото семьи. Подхожу ближе и убеждаюсь, что то самое, с гримасничающим сыном на руках у отца и отчужденной девочкой. Впрочем, это, конечно, ни о чем не говорит. Не успеваю толком и осмыслить, о чем же, собственно, это должно или не должно говорить, как мой взгляд натыкается на ещё одну знакомую мне вещь, лежащую на коленях у Карлы поверх простыни. Потрепанная, грязная куртка, составляющая часть военной формы. Такая же, какая сейчас на мне, только женская. Сомнений быть не может, та самая куртка.