***
Кейдж терпеть не может монотонность — это тюрьма. Настоящая, с колючей проволокой наверху и охранниками, которые, кажется, игнорируют, но на самом деле пристально следят за каждым шагом. Маленькая чашка риса, медитация, тренировка, еще один прием «пищи» и этот издевательский час для свободного времени. Бесконечный цикл, одни и те же действия, которые сводят с ума — безумие. Но кожа Кейджа достаточно толстая, чтобы справиться с этим. А еще в его распоряжении, слава богу, есть телефон — без этого обрывка связи он бы загнулся совсем. Джонни ходит по всей академии Ву Ши, снимает величественные виды, отточенные тренировки других монахов и прикидывает, сколько наград сможет получить за лучшую, снятую им, картину, как только все эти дела со спасением мира закончатся. На самом деле, ему не терпится попасть во внешний мир — там мерцает заветный огонек чего-то великого, грандиозного, чего-то, что обещает принести ему всемирное и такое долгожданное признание, успех, поможет, наконец, вернуть утраченную славу. Его предназначение. Путеводная звезда. Триумф. Когда тренировки заканчиваются, он ускользает от всех, бросив в Такахаши очередную язвительную шутку, на которую последний лишь щурит глаза и отворачивается. Актер смотрит на уходящее за горизонт солнце — трагедия, написанная дешевым сценаристом. Джонни чувствует себя главным героем нелепого фильма, вынужденным наблюдать за тем, как его жизнь разворачивается по непредсказуемому и не самому утешительному сюжету. Где-то внутри Кейдж ждет заветное слово «снято», крикнутое режиссером с ноткой недовольства, презрения, потому что силы от попытки снять идеальный кадр уже давно его покинули. И в то время экран с этим небом, мерцающим огнем, тонущим солнцем, кажутся готовыми разрушиться на куски, обрушив на Джонни все реквизиты, операторское оборудование и разбросанные по студии бесчисленные копии сценария, но небо не разваливается на части, а Джонни так и остается стоять в своем одиночестве. Пальцы нащупывают в кармане телефон — Джонни решает отсмотреть материал, который наснимал за весь день. В перерыве между тренировками, в этот редкий момент передышки, Кунг Лао обсуждает с Рейденом свою передовую идею — с блеском в глазах демонстрирует тому лезвия, встроенные в шляпу, призванные служить потенциальным оружием. Рейдену это не по нраву, тот косится с неуверенностью, точно боится, что что-то обязательно пойдет не так и добром это не кончится, как ни крути. А вот закадровый голос обещает увековечить эту «охрененную», по мнению того самого голоса, деталь в своем грядущем фильме, гарантируя — наследие Кунг Лао будет жить вечно на большом экране. Рейден неодобрительно качает головой. Кунг Лао сияет от гордости. В кадр попадает Такахаши, и когда Джонни, зачем-то, подходит к нему ближе — тот дергает рукой, и телефон падает на землю. Придурок. Последние слова актера перед обрыванием записи.***
Одной из немногих вещей, которыми Джонни на самом деле искренне наслаждается в своем строго расписанном дне, являются их бессмысленные разговоры с Рейденом и Кунг Лао — на удивление они довольно быстро находят общий язык. Но вот Кенши всегда держится в стороне. Такахаши — это вызов. Лабиринт, в котором Джонни блуждает часами, пытаясь найти заветный выход, пробуя подобрать заветный ключ и разгадать эту замысловатую энигму. — Рукопашный бой, детка — бросает Джонни — Никаких мечей. — Боишься пораниться, Кейдж? Не боится. Знает, что Такахаши слабее в рукопашном бою — уж он то усвоил все его мелкие неточности, просчеты в движениях, которые становятся и не мелкими вовсе, когда ты знаешь, как применять в свою пользу. — Тогда почему так боишься сделать ставку на Сенто? — У тебя был шанс, и ты… — Джонни театрально пожимаем плечами, — Ах да, ты же его упустил. — Я верну его, Кейдж. — Три миллиона, и он твой. Уверен, твои дружки-якудза найдут нужную сумму. Такахаши поднимает голову, как сторожевой пес, охраняющий свою территорию, свои границы, когда Кейдж близок к тому, чтобы пересечь черту. Но Джонни не боится — привкус крови преследует его со школьной скамьи, да и звездой боевых искусств он становится не случайно — так что, как и было ожидаемо, лидерство Кенши в бою недолговечно. Да ладно, он вообще пытается? Актер зевает и кружит вокруг, переводящего дыхание Такахаши. Джонни чувствует азарт. — А знаешь что? — актер достает черные очки, играющие на солнце, так и источающие уверенность и неприкрытую наглость за темными стекляшками, — Я принимаю твое пари. Это никогда не приводило ни к чему хорошему.***
Чужой кулак попадает точно в солнечное сплетение, и все вокруг сливается в мучительное замешательство. Воздух вырывается из легких, вдохнуть невозможно — кажется, тысяча ножей пронзают внутренности, не иначе, — каждый вдох — новая волна агонии и тело, обессиленное, складывается пополам. Кейдж чувствует, что рядом с ним кто-то есть. Судя по встревоженным голосам — Рейден и Кунг Лао. Кейдж пересекает черту. Кейдж недооценивает Такахаши. Боль неуловимая, безжалостная. И Джонни, черт возьми, это чувствует.***
Кейдж выходит из лазарета, когда солнце уже садится за горизонт. Мысль о том, что ему предстоит идти в общую комнату, которую делит с Такахаши, не пугает, но… Настораживает? Он проиграл пари. Самоуверенный, глупый идиот, теперь может попрощаться с тремя миллионами. Эта мысль тяжелым грузом ложится на его плечи, заставляя чувствовать себя пустоголовым, жалким, никчемным — точно такими же, кажутся и розовые лепестки, плавно опускающиеся на землю. Шаги Карлтона сливаются с мягким шелестом раздвижных дверей. Взгляд скользит по комнате, пока не останавливается на фигуре, стоящей спиной к нему и почему-то Джонатан замирает — стоит в проходе, как гребаный маньяк. Прекрати пялиться, Кейдж, ну же. Взгляд скользит по коже, свободно, точно пальцы, перебирающие страницы старой книги, полной мрачной подноготной и несказанных историй. Каждая черточка, каждая кривая линия — кусочек прошлого Такахаши, карта его жизни. Узоры стекают по телу, точно кровь, оставляя за собой следы истории беспросветной, безнадежной, от которой тот, может быть и хочет, да не может отречься. Следы кровавых дел, вытканные на коже, точно отпечатки рук, несущие на себе тяжкое бремя, и от каждой линии веет энергией прожитых мгновений: от младенческой нежности до огненной ярости, от сладострастной любви до омерзительной жажды мести. Татуировка Они бросается в глаза больше всех, змеится по чужой спине и Джонни прекрасно осведомлен о ее истинном значении — история убийств, крови, бездумных приказов. Цветные чернила погружают его в бездонную пропасть, вынуждая думать о том, сколько жизней унес Такахаши во имя своей верности. Джонни не боится. Непреодолимое желание возникает где-то глубоко внутри — хочется рассмотреть исписанную кожу ближе, изучить детали, узнать этот темный и недоступный сценарий жизни человека, стоящего перед ним. Погрузиться в эту тьму. Тайну. Судьбу. Сложную смесь страха и силы, ненависти и любви, тени и света. Джонни не боится – хочется выяснить, что творится в голове у человека, так нагло ворвавшегося в его дом месяц назад. Джонни не боится. Но странное намерение хочется отогнать прочь. Джонни этого не делает. Такахаши смотрит на него, продолжая натягивать белую футболку через голову. В комнате стоит напряженное молчание, воздух накаляется электрическими зарядами и каждое слово, каждый вздох — словно молния, готовая разрядиться в любой момент. Джонни ломает голову, пытается подобрать слова, но ничего не придумывает — лишь медленно подходит к своей кровати, поднимает сенто и проводит рукой по холодному металлу. Оборачивается и протягивает меч. Точно предлагая его на алтарь компромисса. — Вот. Кенши смотрит уставшими глазами, стоит на перепутье, думает о чем-то своем, подвластным только ему мыслям. Джонни не выдерживает, пытается разрядить обстановку, шутит что-то про то, что Такахаши словил гребаный паралич. Но ответ Кенши приходит тихо, как признание в собственной ничтожности. Словно призрак, выходящий из тумана, шепот ветра. «Нет» — глухо и бесповоротно — камень, падающий в зияющую бездну. В одном слове звучит всё — и раскаяние, и понимание собственной неправоты, и стремление к истинной справедливости. — Чего? Ты же выиграл его и… — Нет, — произносит он, словно это единственное слово, которое способно выразить глубину его разочарования в самом себе, — Я его не заслужил. И в этом миге, в этом признании, как звезда, взрывающаяся во вселенной, открывается новый путь. — Прости за то, что перешел черту и ранил тебя. Прости. Словно медленное движение лепестка вишневого дерева на ветру, и не никчемного вовсе, надо сказать, призывает к искуплению, к примирению. К новому началу.***
В полумраке комнаты, окутанный мягким теплом одеяла, Кейдж медленно открывает глаза. Мысли теснятся в голове крайне навязчивые: предвестие чего-то плохого, внезапного, точно не может вся эта история закончится вот так просто. Рейден победил и теперь Земное царство якобы в безопасности и они могут вернуться к своим делам? Только вот дела у Кейджа не то что приятные — процесс развода затянется, да и работа над сценарием принесет ту еще головную боль — поиски финансирования, попытки убедить продюсеров в том, что это точно не очередной «проходяк». Чтобы отвлечь себя немного, привести спутанные мысли в порядок и переключиться на что-то другое Кейдж выходит из домика, оказываясь в объятиях мира незнакомого, таинственного, непостижимого. Вроде всё то же самое, но нет. Воздух здесь иной, пропитанный ароматами, чуждыми родному царству. Луна — серебряный диск висит в небесной пелене, окруженный созвездиями, которые Джонни никогда не видел прежде. Может все это запутанное приключение и является для него началом новой жизни, толчком, который наконец-то выведет его из этого болота? В конце концов, не просто же так он видит то, что обычным людям не подвластно увидеть вовсе. Может быть, он и сможет показать другим этот мир? По-своему, через камеру. Джонни замечает темную фигуру, стоящую неподалеку. Кенши. Сигарета тлеет в его руке, отбрасывая еле заметный огонек на задумчивое лицо. Такахаши неподвижен, взгляд его, погруженный в свои мысли, устремлен куда-то вдаль, а прохладный ночной ветер треплет слегка растрепанные темные волосы. Дым плавно поднимается вверх и растворяется в похолодевшем воздухе и Кейдж чувствует странное волнение — намерение пробраться в мысли Кенши снова начинает неприятно жужжать в голове. — Не знал, что ты куришь. — Считай это был секрет, — говорит мужчина, точно не удивлен такому наглому просачиванию в личное пространство. — Ну, — актер подходит ближе, — больше нет. Мужчина вздыхает устало и подносит сигарету к алым губам — делает очередную затяжку, впуская в себя едкий дым. — Чего тебе надо Кейдж? Оставь меня в покое. Джонни чувствует, как недосказанность витает в воздухе, и если он уж и начинает новую жизнь, то ему хочется начать ее именно с этого. Актер вздыхает и, собравшись духом, произносит на одном дыхании. — Прости, что был таким мудаком и все такое. Я тоже переходил грань со всеми этими подколами по поводу твоего загадочного мафиозного прошлого и всего прочего. Такахаши молчит, размышляем о чем-то, а потом говорит с улыбкой. — В качестве извинений приму сенто. — Да иди ты, я может, и становлюсь добрым, но не настолько, чтобы заниматься благотворительностью. Такахаши шутит что-то про то, что Кейджа, видать, подменили местные. Кенши улыбается чаще, находясь рядом с актером. Джонни чувствует, что ему это нравится. Такахаши это лабиринт — и Джонни, кажется, нащупывает дорогу, ведущую к выходу.***
— Кенши! Болезненный крик пронзает воздух. Электрическим импульсом неумолимо бежит по спине, заставляя актера вздрогнуть, эхом разносится по каменным стенам и точно кинжал вонзается в самое его сердце. Джонни судорожно вытирает лицо, с трудом осматривая свои руки. Кровь. Кровь Кенши. Ее теплота, еще ощущаемая пальцами, обжигает — словно кислота, она, кажется, разъедает кожу, пульсирует в руках, проникает в поры, отравляет. Становится проклятием, клеймом вины, которое будет преследовать Кейджа до конца его дней. Это он стал причиной трагедии. Ступор. Долбанный ступор сковывает его, парализует. Джонни мутит — еще немного и его вывернет наружу, он это чувствует. Чувствует, как по спине проносится ледяной холодок. Как сердце сдавливает невидимая рука и оно отчаянно трепещет, пытаясь выбраться из этой хватки. Чувствует, как тело притягивается к земле откуда-то взявшимися эфемерными цепями. Он видит тело Кенши. Неподвижное. Безжизненное. Видит, что вместо глаз там кровавое месиво. И всему виной этому… Он. Будь он чуть быстрее. Чуть проворнее. Чуть… Мысли, окутанные густым туманом, растворяются в бесформенной пустоте. Звуки исчезают, оставляя лишь оглушительную тишину, в которой отчетливо слышится эхо собственного ужаса. В комнату забегает принцесса Китана. Джонни чувствует отчаяние. А после темноту.***
Боль огнем прожигает глаза, превращая их в пепел. Кенши чувствует, как кровь теплая, липкая заливает его лицо. Каждый удар сердца гулом отдается в голове. Он отчетливо слышит чей-то крик и только потом понимает — что принадлежит он ему и никому более. Отчаянный, громкий, оглушающий, он разбивает воздух на тысячу мелких осколков отчаяния. Мир за секунду превращается в черную бездну. Кенши вырывает из реальности, погружая в безмолвный вакуум, в котором нет ни боли, ни страха, ни надежды. Такахаши не чувствует ничего.***
Кенши дрейфует в этой пустоте. Потерянный и одинокий. Без единого понимания, где он и кто. Все, что он осознает, это то, что он по каким-то причинам все еще жив.***
— Ух, похмелье замучило… Кейдж кряхтит, берется за голову и наконец, болезненный стон доходит до его ушей. В нос ударяет запах разлагающейся плоти, свежей крови, что клубятся в воздухе. Кровь. И тут сердце, осознавшее его истинное местонахождение, начинает стучать, как бешеное. Кейдж открывает глаза. — Кенши… Живой. — Проклятие. Сильно болит? Глазницы, точно бездонные колодцы уводят куда-то в пустоту. Внутри нет ничего, кроме вечной темноты, поглощающей малейший свет и всякую надежду. Зеркало разбитой жизни. Бездна отчаяния. Вины. Края неровные, рваные. Запекшаяся кровь образует темную корку вокруг ран. — Ужасно, — отвечает Кенши. Ужасно. Джонни тоже чувствует себя ужасно.***
Осторожно, будто прикасаясь, к самому хрупкому талисману, Кейдж прикладывает, слегка дрожащими пальцами, повязку к искалеченным глазам. Красная ткань, пропитанная болеутоляющей мазью, мягко окутывает раны. Джонни бережно накрывает руку Кенши своей, шепча что-то про то, что скоро с ним все будет в порядке, и они обязательно что-нибудь придумают, когда вернутся домой. Боль Кенши, кажется, немного утихает. Напряженные черты лица расслабляются, дыхание становится ровным. — Оставьте меня, — разносится отголосок Такахаши, — Вы не должны рисковать собой ради меня. — Эй, не думай сдаваться. Мы не бросим тебя. Я не брошу тебя.***
Кенши чувствует каждый неровный выступ на своем пути, каждый шорох листвы под ногами, и каждое слово, сказанное Джонни, пытаясь отвлечься от навязчивых образов в голове. Кенши держится за плечо Джонни, как за якорь. Джонни не против. Такахаши чувствует пальцами холодный металл. — Я не могу… Не сейчас, когда ты… — Ты спас мне жизнь. Он твой, — прерывает его Джонни и мягко касается руки, — Ты достоин сенто, больше, чем кто-либо другой. Кенши не возражает.***
Такахаши беспомощно барахтается в этом безбрежном темном океане, отчаянно пытаясь найти хоть какой-то ориентир, пока тишину не прознает душераздирающий крик. Джонни. Такахаши пытается двинуться с места, но тело не слушается — пытается кричать, но тьма мерзкая, угнетающая, заглушает голос. И в этом безмолвии Кенши ощущает, как страх окружает его. Он бессильно борется, пытаясь разорвать оковы, которые удерживают его в этом мраке, но чем сильнее сопротивляется, тем глубже погружается в этот бездонный океан отчаяния. Хочет помочь, протянуть руку помощи, но не может. Он ничего не может. С каждым чужим криком темнота, кажется, сжимается вокруг него. Все его существо обволакивает безысходность — беспомощность сдавливает, как тиски. Каждый шаг кажется напрасным, каждое усилие — бесполезным. Он точно младенец, выброшенный на произвол судьбы. Он ничтожный. Он обуза.***
Вокруг снова темнота. Это извращенное продолжение сна, или он правда проснулся? Кенши не знает. Пальцами нащупывает плотную повязку, окутывающую глаза. Ноющая боль не отпускает, продолжает пульсировать. Не такая резкая, как в первые дни — монахи академии постаралась облегчить его страдания настолько, насколько это было возможно — но та все равно продолжает стервятником парить над ним. Шорох листьев за окном. Щебетание сверчков. Звуки плавно плетутся вокруг Такахаши, создавая мелодию ночи, которая кажется бесконечной, не иначе, но среди всего этого ночного шепота выделяется еще один, ставший для Кенши уже чем-то привычным — размеренное ритмичное дыхание Джонни на соседней постели. Такахаши, садится на край кровати, сжимает её деревянные обрамления. По памяти тянется к прикроватной тумбочке, но промахивается, и небольшой флакон с мазью катится по полу. Шепот звучит из темноты. — Ты в норме? Нет. Все в порядке, — отвечает Кенши, — Спи дальше, Кейдж. — Ужасный лгун, — произносит тот с легкой усмешкой в голосе. Кенши слышит, как скрипит кровать рядом с ним. А потом шаги и запах клубники наполняет воздух — он всегда глумился над этим глупым выбором Джонни в гелях для душа, но сейчас это лишь еще один признак обыденности. — Болит? — спрашивает Джонни — Терпимо. Джонни молчит. Ждет, не торопит. — Слушай, просто подай мне мазь, Кейдж, — он медлит, а после вздыхает, — Пожалуйста. Кенши чувствует, как чужая рука тянется к повязке, и от неожиданности бьет по ней рукой. — Ауч, больно, вообще-то. — Кейдж, не время для шуток, — звучит он строго, но устало. — Слушай, просто позволь мне… — Мне не нужна твоя жалость, Кейдж, — обрывает Такахаши резко. — Это не жалось, а помощь, мистер весь из себя такой недоступный. Так что? Кенши долго молчит, а после кивает.***
Чуть дрожащими пальцами Кейдж осторожно прикасается к повязке. Сердце бьется так громко, что он готов быть поклясться — Кенши отчетливо слышит его рваный ритм. Оказывается, Такахаши спит без футболки. Лунный свет он такой… мягкий, что ли. Как тот момент, когда просыпаешься посреди ночи и всё вокруг залито мягким светом, который тянется из темноты, гладит тебя по щеке, дарит объятия, защищая от очередного кошмара — вот такой. И Джонни, наблюдает за тем, как этот самый свет играет на чужом торсе, и краснеет, как подросток в пубертате — честно признаться, он даже рад, что Кенши не видит его сейчас. Джонни поднимает глаза выше — на уровень лица, освещенного мягким, серебристым потоком, нежно обволакивающим его черты — линии подбородка, словно скульптурно высеченные из мрамора, нос, мягкие губы, слегка потрескавшиеся, но не утратившие своего шарма, от слова совсем. Он всегда был таким красивым? — Пялишься, Кейдж? — Любуюсь.***
Такахаши спрашивают, почему тот использует сенто только на тренировках, не прибегая к его помощи в бытовых делах, где он может быть полезен. В ответ тот лишь хмурится и говорит, что сенто не должен выходить за пределы боевых действий — ему нужно научиться жить со своей слепотой, не полагаясь на вспомогательные средства. — Это часть моего пути к самообладанию и гармонии, — говорит он. Но плечо Кейджа не является вспомогательным средством. Это другое. Так ведь?***
Шум голосов и музыки въедаются в сознание, и это раздражает — Кенши вообще не хочется здесь находиться, но поддержать друга, новоиспеченного чемпиона Земного Царства — необходимо. Как сказал Кейдж. И где он сейчас? Такахаши дотрагивается до меча за спиной, который предусмотрительно взял с собой, так на всякий случай, и пытается разглядеть знакомую фигуру в толпе — без толку. Неожиданно Кенши чувствует прикосновение на своем плече — в синем оттенке видит Кунг Лао с тарелкой, кажется, доверху наполненной едой. — Если ты ищешь Джонни, то он вышел на улицу. — С чего я должен его искать? — Не знаю, вы же часто тусуетесь вместе. — Мы не… Кенши не успевает закончить фразу, как паренек уже исчезает из поля зрения. Воздух к вечеру становится на несколько градусов холодней.***
Более отвратительная привычка, чем притуплять ненавистные мысли — заглушать их же добротной порцией алкоголя. Что, кстати, не помогает вовсе. И мысли эти, на самом деле, каждый раз вгоняют в уныние — Такахаши не говорит ему ничего, вроде бы и ведет себя точно так же, как и всегда, только вот Кейдж, надо сказать нервничает, побаивается, что в глубине души тот таит на него извечную ненависть за случившееся. — Кейдж? — знакомый голос разрывает воздух, — Что ты тут делаешь? Джонни разворачивается. Глаза из-под повязки светятся голубым свечением — видит, значит. Протягивает бутылку виски. — Присоединишься? — Тебе вроде как уже хватит. Ночное небо распахнуто перед ними — полотно, усеянное тысячами мерцающих звезд. Кенши неподвижный непоколебимый, стоит там как столб и лицо его, озаренное бледным светом звезд, несет в себе — спокойствие, расслабленность, уверенность. Но Джонни кажется, что недосказанность так и висит в воздухе мертвым грузом. — Прости меня, — говорит Джонни вдруг сокровенное. Такахаши недоумевающе искривляет брови. — За что? — Мне жаль, что всё получилось именно так… Если бы я… — Это произошло бы в любом случае, ты сам все слышал, Лю Кан… — Все знал и ничего не сказал. Он мог, не знаю, предупредить хотя бы, что ли. — И что бы это изменило? — Не знаю, я… Кенши аккуратно касается руки актера холодной ладонью, точно уговаривая последнего посмотреть на него. — Я наконец-то сделал хоть что-то полезное, спас жизнь, а не… отобрал ее. И если эта плата за всё, чем я занимался все это время до — пусть будет так. Откровенный, в хорошем смысле этого слова, открытый — впервые Такахаши предстает перед ним таким, и Джонни хочется сохранить этот момент в памяти навсегда, во всех подробностях, со всеми красками и оттенками, нанести раскаленным металлом изображение в сознание, чтобы не забыть никогда. И все это упрямство, холодность, сдержанность, что так раздражает Джонни в начале, теперь дарит странное тепло, пульсирующее, пьянящее, обесточивающее разум. Он и сам не замечает, как касается губами чужих губ. Не замечает, как чувства съедают его изнутри, не замечает, как его накрывает с головой, не замечает, как кровь накатывает в виски, не замечает, как время тянется в медленных потоках, пока его опрометью не отталкивают от себя. Идиот. Кейдж зажмуривается — сейчас ему вмажут кулаком, и это будет правильно, возможно, убьют в самом противном случае. Кенши этого не делает — просто уходит, молча, без скандалов и объяснений. Боже, какой же ты придурок, Кейдж. Внутренний голос звучит настойчиво, безжалостно — Джонни задыхается от собственных мыслей, пока тяжелый воздух заполняет легкие. Он все испортил — впрочем, как и всегда. Актер смотрит на бутылку в своей руке и выпивает залпом остатки. Более отвратительная привычка, чем притуплять ненавистные чувства — заглушать их же добротной порцией алкоголя. Такахаши это лабиринт — и Джонни, кажется, ошибается с выбором пути.***
Кенши не приходит на ужин по приглашению Лю Кана, и Джонни чувствует себя полным придурком. Смеется, пытается шутить вроде даже, а в голове одна только мысль — сбежать побыстрее, закрыться в номере небольшой гостиницы, в которой он остановился до отъезда и заползти в кокон вплоть до завтрашнего дня. Актер прощается со всеми и уходит чуть раньше, обосновываясь тем, что ему нужно собрать вещи, которых у него предостаточно.***
Стук в дверь. Такой неловкий, неуверенный — так стучат обычно, когда не хотят, чтобы та самая пресловутая дверь стала открытой, чтобы потом была возможность оправдать себя — мол, ну я же пытался. Но Джонни открывает. Кенши. Актер заглядывает в каменное лицо, которое кажется, не выражает ничего, ни единой эмоции — хочется что-то сказать, высказать мысли вслух, что роем черных воронов кружат в голове, но слова эти сами по себе застревают в горле. — Могу я войти? Кенши наконец нарушает сгустившуюся между ними тишину и Джонни, отступая чуть правее, впускает спонтанного, но в то же время такого желанного гостя. Актер щелкает замком. Такахаши глубоко вздыхает, опирает сенто на стену возле двери, и рука непроизвольно тянется к удушающей петле галстука. Напряжение накаляется. — Слушай, прости ладно, — выпаливает на ходу Кейдж, и обходит мужчину со спины — Как-то столько всего навалилось и вообще… — Кейдж, ты можешь помолчать хотя бы пару минут? — останавливает его Кенши. Джонни готов поклясться, что красная повязка делает румянец на чужих щеках более явным. Такахаши чувствует себя так, точно стоит на исповеди и вот-вот должен признаться в чем-то грязном, неправильном, порочном, в конце концов — признаться в грехе и далеко не самом главном. К черту. Кенши решается. Целует Кейджа и надеется, что тот не оттолкнет его, не выставит за дверь со скандалом, не вмажет ему кулаком — в чем он, кстати, будет прав на все сто процентов — потому что на самом деле Такахаши все понял неправильно. Он этого не делает. Такахаши чувствует, как руки по-собственнически обхватывают талию, притягивают ближе, и тело, обычно так скрупулезно скрытое за сдержанным фасадом, оживает, становится податливым воском под чужими прикосновениями. И снова этот до тошноты приторный клубничный запах ударят по чувствам обоняния, но Кенши будет гнусным лжецом, если скажет, что сейчас ему это не по нраву – хочется впитать в себя каждый запах, каждый звук - все, что окружает его в моменте. — Тогда какого черта ты сбежал? — актер отстраняется. — А чего ты ожидал? Нужно было все обдумать, ты был пьян, откуда я должен был знать, что ты в состоянии соображать? — Ну… Если бы ты хотел воспользоваться моим состоянием, — переходит Джонни на шепот и наклоняется ближе, — Я был бы не против. — Придурок ты. Джонни с великим воодушевлением рассказывает про очередную сцену из фильма, которая как, по его мнению, отображает целиком и полную сложившеюся ситуацию, Кенши показушно злится — если мог, то закатил бы глаза, но вместо этого лишь бурчит невнятные слова на японском — Джонни уверен, что это отборные маты. Кенши пытается заставить его заткнуться, в конце то концов, сколько можно, еще одним поцелуем, но Кейдж отстраняется. Смотрит на Такахаши, улыбается по-хищнически и оценивает вид, надо сказать, исключительный — румянец на щеках, чуть припухшие губы, волосы, обычно уложенные аккурат по пробору, теперь растрёпанные, а это маленькая выбившаяся прядка, упавшая на лоб — сводит Джонатана Карлтона с ума. Пальца актера проходятся по рубашке, отстегивая пуговицу, за пуговицей, медленно, точно смакуя, дразня, и Кенши, поддается вперед, всем своим существом пытаясь помочь расстегнуть чертову одежду, но Джонни берет весь контроль на себя. — Нам незачем торопиться. Шепчет он, обжигая дыханием шею Такахаши — звучит это по наигранному пошло, вульгарно, просто по-дурацки, но мелкие мурашки все равно ощутимо пробегают по спине. — У нас ведь вся ночь впереди. — Ради всего святого, Кейдж, у меня вылет с утра. — Вот там и выспишься. Пара секунд, кажется, целой вечностью, — но неугодный предмет одежды, наконец-то, сползает с широких плеч. Такахаши теплыми ладонями пробирается под чужую рубашку и Джонни сносит крышу от каждого прикосновения к нему — от нежных до настойчивых, но что самое главное — искренних. Он больше не чувствует фальши, что ядом отравляла когда-то всю его жизнь. Каждый жест, каждое слово наполнено такой силой, что буквально выбивает землю из-под ног, сносит все сомнения прочь и заставляет наконец-то признаться себе — его жизнь поменяла направление ровно в тот момент, когда чокнутый незнакомец ворвался к нему в особняк. И этот же чокнутый снимает, нет — срывает, с него рубашку, прямо сейчас. Кейдж осторожно тянет мужчину на кровать, смотря под ноги, чтобы тот не запнулся и, не дай боже, не сломал себе чего-нибудь. Кенши возвышается над ним и теперь Кейдж, наконец, может разглядеть чужие татуировки ближе. Проводит по ним пальцами, обводя каждую кривую, каждый изгиб, каждую черточку, ощущает пульсацию сердца, боль, надежду, страхи. Кожа под его касаниями отзывается теплом и мелкой дрожью, словно принимая в свой мир, и Кейдж клянется себе — он найдет объяснение каждому из рисунков. — Ты доверяешь мне? Голос звучит откуда-то издалека, отрезвляет, возвращает Кейджа в реальность. Вопрос ответа, в общем-то, не требующий. Джонни готов отдаться Кенши всецело, разрешить сделать с его телом, все, что будет угодно, но он в силах лишь кротко кивнуть и прошептать согласие. Такахаши тянется к повязке, медленно развязывает ее, и Джонни поистине загипнотизированный этими движениями, его изгибами пальцев, наблюдает за тем, как красная ткань медленно ослабевает, обнажая увечья под ней. Виной которых был он. А потом происходит то, чего Кейдж не ожидает вовсе — повязка опускается на его глаза, и он чувствует, как Кенши не торопясь завязывает ее на затылке. Хочется пошутить про ролевые игры и другую пошлость, которой в голове у актера достаточно — он этого не делает. Это кажется чем-то интимным, точно теперь они связаны, переплетены в неразрывную связь, точно Кенши открывает для него какую-то скрытую и недоступную обычному обывателю, частицу своей души, показывает мир таким, каким он выглядит для него. И Джонни не против. Он тянется к мужчине за поцелуем и получает его, долгий, нежный, полный обещаний. Джонни целует так, словно перед ним находится единственный человеком в мире, словно Такахаши — все что имеет для него значение. Он обнимает мужчину за шею, притягивает ближе. Хочется, чтобы этот момент длился вечно, чтобы его целовали снова и снова — до потери сознания, до звездочек в глазах, мурашек до самых кончиков пальцев — хочется больше. Больше Такахаши. Намного больше. И, как же, черт возьми, Джонни хочется увидеть его прямо сейчас — несомненно, горячего, растрепанного, требовательного — но всё, что он может делать это лишь воображать, придумывать образы на ходу, ориентироваться на чувства. И сейчас он чувствует, что готов предложить мужчине всего себя, без остатка, отдать до последнего кусочка. Он тянется к медной бляшке на своих штанах — теперь уже не медлит — Кенши помогает, и Кейдж слышит звуки расстёгивающейся молнии. Он по-настоящему скулит, не иначе, когда чужая рука плавно проходится по его члену. И Кенши знает, сейчас он наблюдает картину редкую — Джонни Кейдж сейчас такой, каким его не знает никто — ни пресловутые папарацци, ни самые заядлые фанаты. Никто и никогда не вычитает в журналах, не увидит на экранах сторону актера нуждающегося, чувствительного и, что самое главное, такого неразговорчивого — потому что разум его затуманен настолько, что даже колкие словечки, оказываются погребенными где-то там, далеко под слоем удовольствия. Джонни, как крепкий алкоголь, — опьяняющий, сводящий с ума, пробуждающий в Такахаши давно скрытые желания, заставляющий почувствовать себя живым. И наконец-то Кенши понимает, что за всеми разборками с якудза, существует жизнь иная — легкая, мирная, неторопливая, в какой-то степени, что ли. Кенши медленно растягивает мужчину под ним, слушая, как стоны переходят в отчаянные всхлипы. Его губы проходятся по шее, спускаясь к острым ключицам, пока руки актера перебирают темные пряди на голове. Джонни чувствует, как его контроль над собой ускользает — тело полностью подчиняется Такахаши — изгибается, стонет, отчаянно просит большего, насаживается на пальцы, но чужая рука останавливает его, смакует тоже, дразнит. «У нас ведь вся ночь впереди», шепчет мужчина и Джонни готов заскулить от потери контакта, в тот самый момент, когда Кенши отстраняется от него. Актер не видит, но знает — тот наверняка улыбается, наслаждается его грязными вздохами и мольбами о том, чтобы тот наконец-то прикоснулся к нему, дал им то, в чем они оба нуждаются. И Такахаши сжаливается. Тело принимает Кенши полностью, без остатка, и Джонни это взахлеб — он хрипит, корчится, выпускает воздух из ноздрей, постанывает, от каждого нового толчка. Руки беспорядочно скользят по спине, очерчивают лопатки, притягивая горячее тело, как можно ближе. — Тише, — наклоняется Такахаши, — Если не хочешь, чтобы сюда сбежался весь отель. К черту. Да хоть весь городок — к черту. Джонни теряется в своих ощущениях уже давно, хватается за чужие губы, как за единственную в жизни постоянную. Целуются долго, ловят стоны и хрипы друг друга, пока темп не набирает обороты, при которых целоваться нормально и безопасно уже не получается. Такахаши не сдерживается, вбивается в податливое тело то нежно, то грубо по-своему, резкими толчками, насаживает, помогает руками, заставляя Джонни цепляться за простыни, сжимать их в кулак, выгибаться на встречу, шептать его имя как мантру. От того самого актера, наглого, дерзкого, циничного не остается, кажется, ничего. Сейчас перед Такахаши Джонни, что принимает его толстый пульсирующий член с горячим желанием. Джонни, что впивается ногтями в плечи, наверняка оставляя там красные полумесяцы. Джонни, что двигается в такт его движениям. Джонни, что кончает ему в ладонь с тихим сипением. Кейдж плывет окончательно от этих касаний, сокровенных и поразительно чувственных. Протяжный стон утопает в комнате. Вместо ниточек нервов — протянутые струны и дергают за них искусно, выворачивают наизнанку, в буквальном смысле этих слов. Кенши толкается в последний раз, резко, глубоко и точно взорвавшийся на миллионы осколков, довольный и расслабленный обмякает. Повязка спадает с глаз, и Кейдж наконец-то может видеть — Такахаши поверженный, дышит тяжело и прерывисто, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Руки актера скользят по волосам, приглаживая, убирая непослушную прядку со лба. Опускаются ниже, аккуратно проходятся по шрамам — прикосновения легкие, успокаивающие. И все-таки он красивый. Всегда был. — Принесешь салфетки или что-то типа того? — прерывает его мысли Кенши. — Эх, ломаешь всю романтику, Такахаши. Вставать с кровати не хочется, но приходится.***
— А знаешь, — говорит Джонни, — я подумываю о командировке в Японию. — Правда? Джонни медленно проводит рукой по чужим густым волосам, пропуская шелковые прядки между пальцев — упоение овладевает им, растекается теплом по венам, несется. — Почему нет. Нужно будет провести пару кастингов, да и всегда мечтал там побывать. Тем более, теперь у меня есть личный гид. — Даже не мечтай, никаких экскурсий, — улыбается мужчина — Даже за плату? Такахаши уверен — тот щурится сейчас хитро, по-лисьи. — Смотря что ты подразумеваешь под платой. — Ну, все зависит от того, понравится мне или нет, мистер Такахаши, — роняет Кейдж и с показным удушливым жеманством, проводит пальцами по чужой груди. Кенши улыбается, посмеивается от такого нелепого флирта и Джонни, окрыленный его легкостью, едва ли может понять, где Такахаши скрывал все эти эмоции прежде. — Так что, могу я рассчитывать на теплый прием? — Постараюсь подыскать тебе самый отвратительный отель, — с ухмылкой отвечает Кенши. — Эй, ты, вообще-то, с известным актером сейчас разговариваешь, — добавляет Кейдж. Улыбается. Тишина приятная. Так ощущается покой. — Только предупреди заранее, — шепот раздается из темноты. — Ага. Подтверждает актер и, прижимаясь ближе — тонет в тепле чужого тела. Такахаши это лабиринт — и Джонни, наконец-то, замечает заветный свет, ведущий к выходу.