Абсурдный жар, утоляющий нестерпимый холод

Тëмно-красный цвет крови, капая и неровно растекаясь, создавал алую дорожку и ярко контрастировал с белым снегом, будто творя всплеск красок художника на холсте. Не в силах больше бороться с болью и собачьим морозом, он отчаянно падает, оставив попытки дойти дальше, сползает по бетонной студëнной стене и облокачивается спиной о неë, садиться на землю и прикрывает глаза, дабы не видеть больше эту дробящую голову помутнëнность вокруг. Суровый холод вновь проходит по его телу и немеет на коже, остро пронизывая еë, как мелчайшие осколки стекла. Дыхание клубится вокруг лица, ледяной воздух обжигает лëгкие, ощущаясь как беспощадные острые кинжалы в груди, а конечности потихоньку перестают чувствовать поверхность. Склонив голову на бог, сжимая окровавленное плечо, ощущая, как кровь впитывается во влажную ткань серых перчаток и стекает вниз, марая землю и чуть потрëпанную одежду, Крейбург мечтает только об одном – чтобы этот кошмар закончился поскорее. Неважно как, главное – конец, ведь с каждой секундой становиться тяжче. Слабость одолевает всë тело, как и ужаснейший колотун. Безысходность, безнадëга, заполнили всë, заставляя страдать сильнее от столь томного ожидания своей заветной учести. Вдруг становится слышно глухо отдающиеся в ушах приближающиеся шаги, заставляющие снег скрипеть и разомкнуть веки... Неужто охотник ? Ох, нет, нет.. Слишком мягкие и тихие, осторожные. Совсем не тот, кто жаждет его смерти. Неизвестный останавливается, видимо, присаживаясь рядом. Слышна возня, попытки достать что-то. Композитор слабо и устало поворачивает голову в сторону шума, что так режет, несмотря на минимальную громкость. Из-под густых заснеженных ресниц едва удаëтся различить знакомый родной силуэт, дающий надежду, и уголки губ непроизвольно приподнимаются вверх. –Ты снова меня выручаешь... Не боишься ль, что можешь оказаться лежащим рядом со мной, терпя, как холод разъедает кожу до костей, заставляя забыть о ноющей ране, оставленной палачом ?–Фредерик убирает ладонь с плеча, позволяя отдаться заботе пришедшего. Хоть и хотелось сказать что-то в духе: «Здесь опасно. Лучше не стоит», но где-то внутри что-то отбрасывало попытки отговорить от спасения. В какой-то степени ощущается, что ты особенный, избранный и достойный, крайне значимый для этого человека, так как он ни за что не пришëл бы к кому-то другому в такой ситуации, подставляя себя риску. –Если придëтся, то тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит,–аккуратно обматывая увечье бинтами, романист кидает взгляд на обмëрзшее лицо, раскрасневшиеся от холода щеки и сухие потрескавшиеся побелевшие губы, дивясь безжалостной зиме, что подвергает таким мукам. Бело-багровые ленты совсем скоро украшают руку. Так быстро, до путаницы пальцев, но так искусно было замотано ранение, что многие бы позавидовали этому мастерству.–А я люблю тебя. Безумно, дико, страстно, нежно, тихо. Он кладëт ладонь на обжигающую, как лëд, щëку возлюбленного, а тот прижимается к ней, чувствуя каплю тепла, и измученно вздыхает, прикрыв глаза. Орфей наклоняется вперëд, коротко засматриваясь на полюбившееся личико, и приливает к обветренным губам, облизывая, жадно сминая их и не церемонясь, безрассудно втягивает в пьянящий поцелуй. Их горячие языки встречаются и переплетаются, создавая раскалëнную любовную пару, нежно играя и исследуя друг друга. Дыхание смешивается, когда они целуются глубже, грубее, а и без того покрасневшие щëки приобретают ещë больше румяный оттенок. Крейбург же, почему-то не думая, лишь отдаëтся всем его действиям, зарывает руку в густые каштановые волосы, пока от сердца по всему телу разрастается ветвями долгожданный жар. И именно это желанное тепло после сильнейшего холода дурманит, как тяжëлый наркотик, заставляя забыть обо всëм: о свежей болючей ране, о всë ещë не вернувшемся охотнике, о товарищах по команде, о декодировании шифровальных машин – это больше не волнует. Он слишком замëрз, слишком природнился к низкой температуре, и единственное желание сейчас – согреться. Юноше приходится неохотно разорвать ненадолго столь понравившийся поцелуй, ибо приходится сменить позу на более удобную. Он садится на бëдра музыканта, чуть ëрзает, дабы нормально устроиться на них, приластившись к чуть припухшим сладким губам вновь. Рука ползëт по ноге, оглаживая выпирающую кость черезь тонкую ткань брюк, мягко сминает бока и медленно движется к рëбрам, аккуратно и тщательно ощупывая их, как будто в страхе, что они могли повредиться ранее, получая в ответ приятное мычание. Фредерик держит руку на талии того, впиваясь пальцами в пиджак от численности нахлынувших чувств и эмоций. По телу пробегают стаи мурашек от каждого прикосновения, даже самого лëгкого, что заставляет иногда дëрнуться, словно ощущая это всë первый раз за жизнь. Кажется, что из-за давно не былых плотских утех он уже и забыл, каков его партнëр... Забыл, насколько он страстен, терпелив, насколько любит тянуть время прелюдиями, кои так порой раздражали, и доводить до изнеможения, вынуждая молить его, насколько любит дразнить, всматриваясь в недовольное выражение лица от такого, насколько желает дарить без остановки греховное наслаждение, насколько любит, когда произносят его имя в беспамятстве похоти, насколько жаждет трогать каждый сантиметр его тела, принадлежащее, конечно, только ему, но и это никогда не мешает ставить пунцовые отметены, насколько тот хорошо знает его слабые места, способные довести до дрожи в коленях, то, что безумно заводит, то, что хотелось бы слышать сквозь дикое удовольствие, даже если не получится разобрать слова. Забыл, насколько хорошо он его знает. –Орфей...–негромко говорит белокурый, горячо и тяжело дыша, заставляя вокруг витать и расплываться светлый пар, когда отстраняется от того, набирая воздуха в лëгкие. Голова кипит, тело начинает гореть всë сильнее и сильнее, оставляя от недавнего холодна почти ничего. Мысли потихоньку путаются и грязняться похабными, заставляя смущаться, а здравый разум и самоконтроль еле как ещë держаться, но и те скоро сдадутся, вдруг ощутив на оголëнной груди чью-то бесстыдную руку, что заставляет задаться вопросом о том, когда жилет и рубашку успели расстегнуть, а прелестный голубой платок с брошью развязать... Хотя это совсем не важно. Он позволил себе отдаться возлюбленному, позволил творить ему, что захочется. И вот уже ладонь проходит от чуть впалого живота, непроизвольно втянувшегося от касания, до худых ключиц и ласково по новой оглаживает вздымающеюся грудь. Кончики пальцев аккуратно обхватывают твëрдый от холода сосок, то грубо сжимая, то нежно поглаживая, выбивая из уст сладостный для слуха, как мëд, тягучий стон.–Не смей останавливаться, прошу,–звучит жалостливый стыдливый шëпот. Редко непоколебимый Крейбург произносит такие речи, ещë и таким просящим отчаянным тоном, от чего на лице расползается самодовольная улыбка... Боже, как же превосходно, когда ты единственный, кто может довести до такого бессильного состояния, единственный, кому дозволено видеть этот прекрасный чарующий вид, единственный, кто может слышать развратные речи, единственный, кому так доверяют себя. –Милый, я очень люблю твой голос, правда, люблю всем своим сердцем, что готов слушать его беспрерывно сутками, вслушиваясь в каждый проговорëнный тобою слог. Но нас не должны услышать,–Орфей наклоняется ниже, прислоняясь тëплыми губами к замëрзшей шее, обжигая своим дыханием, оставляет на ней влажные пламенные поцелуи, неторопливо спускаясь вниз. И это пьянит композитора хлеще любого алкоголя, принуждая запрокинуть голову вверх, показывая готовность и порыв получить ещë.–Мы должны быть тихими, иначе я посмею остановиться, как бы ты не молил меня об обратном, мой дорогой Фредерик,–он шепчет над самым ухом, прекрасно зная, что это кружит голову, застилает сознание густым туманом и заставляет прочувствовать бурю эмоций. Ничего не получает в ответ, но знает, что договорëнность точно усвоили. Шатен, долго не тянув, снова проходится дорожкой из мокрых поцелуев до ключиц с другой стороны, местами прикусывает и посасывает бледную тонкую кожу, на коей быстро проявляются красноватые пятнышки, слыша сверху слабое мычание сквозь прикусанные губы, оглаживает внутреннюю сторону бедра, отчего тянучее щекотящее чувство снизу становится мучительнее и невыносимее, заставляя рефлекторно сжать ноги, а ноющий узел в животе стать сильнее. Крейбург проскальзывает рукой по белой спине, томно выдыхает, тихо простанывая имя любимого, не сумев сдержаться, зарывает пальцы в тëмные волосы, с силой сжимая до приятной боли, выхватывая с губ романиста блаженный полустон.–Из твоих уст моë имя звучит совершенно по-другому... –Пожалуйста, Орфей.. Я уже не в силах терпеть твою прелюдию,–измождëнно говорит он с нотой недовольства в голосе, но всë с таким же нежным и умоляющим взглядом, не способный больше противостоять изнуряющему возбуждению.–Может...–не договорив, композитор срывается на резкий громкий стон, который приходится заглушить раненой рукой, ощущая новую волну опьяняющего экстаза, заставляющего выгнуться в спине. –Признаюсь, я слишком увлëкся в таком неподходящем месте, приношу свои извинения,–ухмыльнувшись, писатель сжимает пах, потираясь ладонью о бугор, пристально наблюдая за реакцией, всматриваясь в каждое мельчайшее изменение на лице, наблюдая, как дрожат белые реснички на сомкнутых веках и как дугой изогнулись брови. Он неспешно растëгивает пуговицы на своих и чужих брюках – дразнит медлительностью, заставляя быть этот момент вечностью. Через время приспускает нижнее бельë, обхватывает рукой два горячих перевозбуждëнных половых органа, прижимая друг к другу, не давая морозу вновь ощутиться на их телах, трëт большим пальцем розоватые головки, растирая прозрачную природную жидкость, очерчивает ноготками выпирающие вены, а после начинает движения вверх-вниз по всему основанию. Беловолосый через раз постанывает, превращая стоны в тихое мычание из-за прикрытого рта, ощущая жар и долгожданную нирвану, и тает от каждого касания. На самом деле хотелось отчëтливо слышать эти стоны, точно знать, насколько хорошо тому, хотелось получить настоящую усладу для ушей, хотелось прослушать свою любимую композицию, которая так давно не игралась, хотелось ощутить те самые чувства, пронизывающие всë нутро от каждого страстного громкого оха и аха, разгорячëнного вздоха и выдоха, а не это, но, к сожаление, нельзя, здесь не дозволено.–Не люби никого, кроме меня, а не то я умру,–внезапно срывается с уст романиста, и он убирает руку с лица возлюбленного, быстро сливая их губы вместе. Орфей оставляет краткие мягкие поцелуи снова и снова, пока не втягивает в глубокий, сам простанывая в него, начав набирать быстрый темп, изредка кратко лаская в случайных местах. Оба целуются жадно и настойчиво, как будто в последний раз, отрываясь друг от друга всего на пару секунд, чтобы наполнить лëгкие ледяным колючим воздухом и опять слиться вместе... Господи, как же они любили друг друга. Любили жгуче, нежно, безгранично, преданно, искренне, опьяняюще, до безумства. Любили так сильно, что в разгар лихорадочной страсти один задавал сам себе вопрос: «Не убить ли мне его, чтобы он никому больше не принадлежал ?», а второй утверждал для себя каждый раз, что того можно ждать тысячу лет, чтобы прожить с ним один день, и что ни с кем боле он не ощутит себя так, как с ним. –Даже если бы я очень захотел, я б не смог полюбить кого-то, кроме тебя. Моë истерзанное непослушное сердце навсегда принадлежит тебе, только тебе, мой драгоценный Орфей,–тяжело дыша, отвечает Фредерик, разрывая поцелуй. Глядя в тëмно-карие глаза, он не видит ничего, кроме себя – и это правильно. Тот всегда видит только его, даже если избранный до чëртиков далеко, даже если взор направлен на кого-то иного, даже если того не будет рядом. Слыша у себя под ухом горячее дыхание и редкие тихие стоны, не удержавшиеся внутри, снова прогибаясь под шатеном, он чувствует подступающий конец, тонко ощущая каждое мельчайшее движение чужих длинных пальцев по члену и нарастающий пыл чужого плотно прижатого органа. Совсем скоро юноша обильно изливается себе на живот, погрузившись вглубь эйфории, и больно прикусывает губу до крови, солоноватый привкус коей ощущается на языке, лëгкая дрожь пробегает по телу, в глазах темнеет, а дыхание становится неровным. Следом, еле сдержав рвущийся стон, кончает и второй, уткнувшись носом в бледную шею, оставляя лëгкий ласковый поцелуй, тяжело и жарко дыша. –Ты даже не представляешь, как я люблю тебя. Люблю тебя настолько, что ужасно противно и тошно только при одной мысли о том, что кто-то другой делает тебя счастливым, кто-то другой касается твоих малиновых губ, что с кем-то другим ты ощущаешь то же, даже больше, чем со мной, что кому-то другому клянëшься в любви, что кто-то другой покрывает твоë красивое тело огненными поцелуями, что кого-то другого ты целовать будешь в шею, плечи, ланиты и уста, что кому-то другому будет дозволено видеть тебя очаровательного полностью нагим, что кого-то иного, не меня, будешь смиренно любить... Люблю тебя так, что терпеть не могу эти ненавистные мысли, вызывающие лишь больную ревность, унылую злобу и сладкую одержимость тобою, Фредерик,–тихо проговаривает Орфей, пока приятная усталость всë ещë разливается по телу, слабо целуя в подрагивающий кадык, слыша в ответ, что с силой удалось выдавить сквозь мутную пелену после оргазма, негромкое и краткое: «Я тоже тебя люблю» – но даже эти простые слова заставляют сердце трепетать. Достав из кармана пиджака чëрный бархатный платочек, он тщательно вытирает белëсое густоватое семя с торса и старается быстро, всë ещë приходя в себя, застегнуть пуговицы их одежд, чтобы зоркий холод не атакавол опять. И то выходит, на удивление, отлично, не смотря на непослушание пальцев. Встав спустя пару минут, более менее хвативших отойти от недавнего, юноша протягивает руку полулежащему, который, поправляя платок и ворот рубашки, неторопливо принимает еë. –Спасибо,–благодарит Фредерик, стоя на обмякших ногах и стараясь привести внешний вид в порядок, оглядывая себя, поправляя что-то, покуда кончики пальцев все ещë немного подрагивают, а тело продолжает ломить. Только сейчас, когда здравый ум возвращается, он задумывается, что за абсурд они вытворили и насколько это было странно и неприлично, отчего внутри теперь всë заполняется стыдом и сомнениями. Тяжëлый вздох выходит с уст, а взгляд направлен на поправляющего жилет партнëра, который, похоже, ни о чëм не жалеет, стоя с довольной улыбкой на лице и непринуждëнным видом... Хотя, а есть ли вообще что-то, о чëм можно жалеть ? Ничего же плохого, к счастью, пока не произошло. Всë прошло идеально, да и интимности давно не хватало и, к удивлению, впрямь стало теплее. –Не беспокойся,–говорит Орфей, протирая монокль краем рукава.–Считай это необычным запоминающимся опытом,–и на это музыкант лишь слабо кивает, незаметно улыбнувшись. Да, опыт... Просто необычный опыт.