Капча на чмо

Он будто в кирпич с полукилометра: девятый в саже этаж, то ли отмывали, то ли пламя языками было, что чернота не сплошная, волнами. — Ты сейчас не там. И там тебя не было. Меня подвыпизднуло старшее поколение, а сопротивляться мне было похуй. Я должна была нашагать восьмёру, а лекторы в ушах уже винтили червями. Я уже не слушала *ика или *ну, я лишь представляла их студии, модель их микрофона, как они живут до записи, как после, и что поедут на такси, или их заберет кто-нибудь, и этого кого-нибудь им бы стоило благословлять, ведь у этого кого-нибудь есть машина. В кирпичах не знаю, что горело и кто горел. Жертвы есть не было. Это напоминание какое-то, предупреждение, но он это раскручивает. Со мной не работает это псевдо-смертное. Если я окажусь в сантиметре от смерти, а я оказывалась, я просто пожалею через несколько неудачных шагов, и попрошу водилу отбуксовать назад, чтобы переиграть. А потом Пашов взял и просто сказал "давай не дышать", и сделал. Я тоже. — Подумай, если это последнее что ты видишь. Хочу, но не буду. И он нет. У меня пошла темная рябь в глазах и тогда я делаю вдох, и тогда он тоже, и кажется в следующий раз лучше делать такое по очереди. Он сдохнет нахуй, но меня обыграет. Он не знает, от чего я бегу, а я без понятия, дурится он или правда пиздилово бати атрофировало мозг до состояния примитивки, которая тащится от подышать-поесть. Инвалид-гедонист сраный. Минута с гаком — это много? Рекорд, вроде, одиннадцать. Не помню. Он не разрешает смотреть в телефон лишний раз и пользуется моим бывшим кнопочным. — Я не запрещаю, ты можешь посмотреть, проверить, можешь и в библиотеки никогда не ходить, и кляксы свои только в пикселях разглядывать. Полчаса назад он говорил вдохнуть глубже: жгли листья. Думаю это вмешивает в воздух. Так осень и пахнет. По-пашовски — это офнуть маркетплейсы, ведь он верит, что они захватят фармацевтику и медицину, и станут мега-корпорациями. Это писать номера от руки на руках, даже если они сотрутся, но он по ним никогда не звонил, а говорил, что запоминает, и позвонит, когда захочет. Он ничего не имеет, и поэтому старается дать ценность всему, что попадается под ноги. Но не как барахольщик, а как чужой знакомый, которого я не знаю, но который делится со мной жвачкой или батарейками. Нахуй мне, внезапно, батарейки? Я люблю фонарики и карманные вещи, потому что свято верю, что это спасет меня в плохой ситуации. Часто, беря бутылку в школу, я думала, что она спасет меня, если на нас нападут террористы, и беспокоилась, если воды брала меньше, и что из-за этого я и умру. Иногда я просто не успевала. Не хотела. Иногда я не хотела, потому что вода уже ароматически была полунедельная, а вдруг я заражусь чем-то, а другой бутылки у меня не было, а деньги тратить не хотелось, а пластик много употреблять в пищу вредно, ведь там есть своя классификация, и вот моя бутылка как раз не для повторного использования, и я употребляю продукты распада своего отравленного села так еще и пластмассу пью вредную, и, вобщем, бляздец. Пашов тогда пил из общественного фонтана. — Мне брезгливо идти с тобой. Мы с ним спорили, кто пизже как римлянин. Держали руки над одинаковыми зажигалками. У меня был ожог ебаный, потому что я дурая ебаная, но по версии единственного адеквата в лице Форбс я была Сцеволой. — Твоя неженность-хуеженность приведет к тому, что любая хуйня у тебя всыпет аллергией или гриппом. Ты должна закалять иммунитет. У него, как у мужчины, либо была стабильно повышенная температура и железное здоровье, что слышать такое астматику было угарно, либо он был пиздаврунишкой, у которого смерть будет от пневмонии, и ему сейчас жесть как холодно. Но у него руки грязные, я их трогать и проверять не хочу, а дуализм суждения меня устраивает. Мне бы для просвещения ещё кофту снять под ветер, но я уже в том возрасте, когда за это посадят, я думаю мы еще не на том уровне эпикурейства. Дым валит. Шуршат шины. И моя подошва. Гармонейа с природой, с натяжкой. Птиц на полнеба. Но пробелы большие, не очень впечатлило. Думаю однажды он мне колено выгнет или около, чтобы я потом веселее прыгала. Он говорит, что лаосцам этого не понять, и тут он прав. Может, так говорит пашов. Я сейчас засеку не дыхание. Я ему уже ничего не объясняю. Он ходит в церковь, а потом говорит, что принял положения буддизма, а потом дымит мне в лицо одолженным спидом и смеётся. — Это было во рту у кучи парней. Вас вообще ничего не смущает? Никто не кричит "гомосеки ебаные"? — Ты одна и кричишь. И ты дура, это другое, — он передаёт палево кому-то и жмёт руки, хлопая по плечу. — Ты просто не понимаешь. И я действительно не понимала. Я хотела вставить, что вообще-то девочки делятся помадами или одеждой, но я так не делала никогда. С полужеланием играла с пашовскими в футбол, с полужеланием плела розовый кисель с женской частью социума. Но ни там, ни там меня не было. Однажды она дала мне прочесть свой сценарий, и я сказала, что это интересно. Я так сухо брякнула, тише, чем гремят ключами, чтобы она не поняла своего влияния на меня. Ей было неприятно, но в припадке выбирать избранных не приходилось, у неё под рукой была только я. И ингалятор. — Ты чё? — торкнул в плечо. И в этом сценарии была возможность понять, где ты. Метафорически, перед тобой готовили и рассыпали пятьдесят видов мармелада, и ты мог попробовать их все и в любой форме. Бахнет аллергия или нет. Скрутит лицо или зубы. — Ничё, — нарочно не рассчитываю силу, потому что он и так мужлан, когда бью в плечо. Потому что он вырвал мою мысль и будет заливать мне про ценность носа. Мы пытались говорить про Вуйчича. Очевидно, это был пиздец. Ему ничего более не оставалось, как всю беспомощность и трагедию своего положения сделать со знаком «плюс». Его психика перещелкнула, но все остальные, кого мы едва ли знаем, не щелкнулись, как надо. — Когда после больнички думала, что умру, знаешь, что я чувствовала? —Сожаление. — Нет. Я чувствовала успокоение. Сожаление я чувствую ежеминутно, не помню как давно уже. А знать, что умру — было так спокойно. Что я наконец могу прекратить эту сизифовскую жижу в болоте без камней. Потому что мои страхи — это десятки вариантов будущего, где я [что угодно плохое], но если его нет, значит, со мной не произойдет ничего из мною переживаемого. И можно не бояться за отсутствие перспектив, ведь я смогу утешать себя, наконец-то, а не вводить в бездну. — Будешь? Однажды спросил дед на празднике. Мама кивнула. Зачем? — Чтобы что? — Попробовать. А зачем пробовать, если я не напьюсь? И алкоголь калорийный. Если я и напьюсь когда-либо, то с идеей и поэзией. Я бы очень хотела единственную бурду в нашем селе без сахара, но она стоит всегда дорого, и я молчу, и я жую вымоченный лимон, от которого меня тошнит. — Пашов — еблан, почему ты не пошлешь его просто? — После соли земля вполне шоколад, — ем лимон и стараюсь не трястись от сквозняка. Никуда от этих глаз не уйти, и это меня раздражает, потому что должна была быть чисто родственническая тусовка. — Ты так всегда собираешься жить? — игнорирует личное пространство и облокачивается спиной на окно, вытягивая у меня тарелку с нарезанным лимоном. — Нет, конечно. Через год у меня произойдет критическая точка, и я отъем все обратно. Она странно усмехается и морщится. А от лимона её лицо вообще не меняется. Видимо, моё лицо кислее, но от сахара у меня будет истерика, и она просто качает ногой и голыми плечами. Стекло-то, бля, холодное и грязное, его не были с советского союза, а ты, фу, я не могу. И морщусь от неё, которая не должна была не иметь ни штриха от пашовского. А она как он. — Я находила твой блог в *. Ты там не так комментировала происходящее. — С чего это мой? — Только ты говоришь слова «бурда» и «ебалень». Я загадочно качаюсь, потому что впервые кто-то заметил, что со мной другое. Потому что считала свою потерянную айдентику письма в пять баллов пиздеца, когда поняла, как подбивает под одно и то же всех общая норма, общая форма, общая ***. Она сострадательно ровно настолько, чтобы только сверкнула ласточкой мысль шепнуть в ответ такое же алкогольное, а потом скрылась, как блик пакета, и я уже снова одна у подоконника с двойным стеклом, между которыми мухи, пух и плесень. У меня мерзнут руки и я раздираю восстановленную кожу у ногтей. Когда-то она сказала, беря мои кисти своими ледяными, что они тёплые. Когда мы встретились снова, я тряслась у подоконника, у меня мерзли руки и я раздирала восстановленную кожу у ногтей. «Тогда я отдала последнее тепло тебе, видимо»