🍓 🍓 🍓
Как уже было сказано ранее (и не раз), Би — реально крутая мама. В список ее крутости входит факт, что она выделила им отдельную ванную на втором этаже (а второй этаж чисто в их с Аароном распоряжении) в самом конце коридора. Это к тому, что с первого этажа (да даже с закрытой комнаты второго) вообще не слышно, что происходит в ванной. Особенно, если включить воду. Эндрю пользуется этим уже не один год (как и Аарон. Господи. Хватит об Аароне. Он там не икает еще?), поэтому сегодняшние полчаса решает потратить с умом, если оный у него еще остался после тех сообщений. Так что достает из нижнего ящика комода в комнате маленький бутылечек смазки на водной основе (что важно, потому что на силиконовую у него аллергия), надежно спрятанный между слоями одежды (смысла в этом нет, потому что мама всё равно не лазит по их шкафам, но Эндрю нравится… сам элемент типичного подросткового секретика), засовывает бутылечек в рукав бомбера — что тоже не имеет смысла, потому что Аарон внизу с мамой, и на этаже он один, — и короткими перебежками добирается до ванной, запирая за собой дверь. Так, славно. В арсенале у него: примерно полчаса времени, гипоаллергенная смазка со сладкой отдушкой, на которую он спустил половину карманных в том месяце, бомбер, всё еще великолепно пахнущий Нилом, телефон с его сообщениями, бешеный прилив адреналина и дофамина, застилающий мозги фенилэтиламин (спасибо Аарону с его сраной биологией), и вот этот весь коктейль — с сегодняшним сном в довесок — заставляет колени подгибаться от тесноты в белье. Эндрю прикусывает губу, глядя на себя в зеркало. Потому что описывать героя с отражения в зеркале — это его любимое клише. Типа: «из отражения на него глядел симпатичный блондин, на глаза ему ниспадали белокурые длинные прядки, щеки зарделись»… ну и так далее. Он сам таким грешил. Кается. Правда, чаще он описывал секс — со вполне конкретными и неизменными раз от раза героями — у зеркала. И обычно это было нечто в духе: «из отражения на него глядел симпатичный блондин, на шее у него была ладонь, идеально сжимающая горло, но смотрел он не в собственные ореховые глаза, нет — в лазурные радужки позади, впившиеся в него голодным взглядом…». Он не графоман, честно. Но об этом как-нибудь потом. Эндрю включает шумный душ — спокойствия ради — и еще раз думает обо всем. Думает о том, что Нилу нравятся его духи. О том, что Нил позвал его на крышу. На крышу. На свое место. Туда, где Эндрю мечтал побывать с ним уже несколько лет. Думает, какой Нил замечательный, какой заботливый, внимательный, самый-самый лучший. Улыбается, еще раз вдыхая слабые нотки шампуня у воротника бомбера. Домашние шорты мягко скользят по ногам, и Эндрю легонько пинает их в сторону, оставаясь в одной футболке и белье, уже чуть влажном спереди. Голос воображаемого Нила в голове шепчет ласковые глупости и Эндрю, одной рукой держа ткань бомбера у лица, а вторую опуская вниз, прикусывает губу, выдыхая и радуясь на миг, что звук работающего душа всё заглушит. Снова прокручивает, как Нил произносит ласковое «детка». Блять. Обычно он не любит вот так — торопливо, стоя и скрытно. Не любит, когда время поджимает. Эндрю нравится касаться себя, когда он дома один, в своей кровати, удобно устроившись на подушках, в наушниках, но сегодня он слишком хорни, чтобы адекватно соображать и дождаться нужного момента после школы, поэтому кончиками пальцев гладит себя от основания до головки через тонкую ткань белья, чувствуя, какой он уже твердый от одних только мыслей, и облокачивается боком о стойку раковины для равновесия. «Твои клубничные духи куда лучше», — проносится в мыслепотоке, и Эндрю шумно выдыхает, надавливая ладонью, представляя руки Нила на себе, и медленно, забыв о времени, выгибает спину, стягивая белье, подцепляя кончиками пальцев за резиночки — обычные, комфортные для дома белые слипы, — и спускает вниз, сначала оголяя бедренные косточки, представляя, как Нил смотрит на него, следит в зеркале за открывающейся светлой-светлой кожей, воображая скользящий по собственному телу взгляд Нила, когда стягивает белье еще ниже. Щеки у него пылают от мыслей о реакции Нила; Эндрю воображает, как Нил опустится на колени и оставит легкий поцелуй приоткрытыми губами на его бедре, как проведет пальцами и скажет дразнясь: «такой красивый». Когда слипы оказываются на полу рядом с шортами, Эндрю торопливо выливает на ладонь лубрикант — в воздухе сразу разливается сахарный сладкий аромат, — немного холодный, и греет, чтобы избежать неприятного ощущения от контраста с теплой-теплой ото сна, разгоряченной от возбуждения кожей. Первое касание всегда самое яркое: Эндрю проводит мокрой ладонью по всей длине, и великолепное мягкое скольжение ощущается просто идеально, посылая волну истомы, потому что он всегда такой чувствительный, когда думает о Ниле; лубрикант стекает по бедру вниз, и Эндрю подхватывает капельку, осторожно, совсем легко касаясь проводит кончиком пальца под ярко-розовой, налившейся головкой, гладит уздечку, сосредотачивая движения на одном месте; едва ощутимые касания отдаются странной щекоткой в животе, и Эндрю улыбается, всё еще представляя голос Нила, хвалящего его: «правильно, вот так. Коснись себя ниже, сзади, как тебе нравится», — и стонет на выдохе, думая, как мог бы устроить Нилу представление, трогая себя вот так, у него на глазах, слушая уверенные указания, потому что Нил знал бы его тело лучше, чем он знает собственное. И Эндрю потакает воображаемому Нилу, немного шире раздвигая ноги и выгибаясь в пояснице чуть глубже, и смазанными пальцами проводит по промежности, где кожа совсем нежная и тонкая, и густо краснеет. Господи. Чтобы не запачкать бомбер смазкой, Эндрю, в последний раз глубоко вдохнув запах табака с манжеты, чуть перебиваемый приторностью лубриканта, отодвигает его в сторонку, облокачиваясь на раковину одной рукой, а вторую, смазав ее тоже, заводит за спину, отведя таз немного назад, так, чтобы было удобнее. У него горит лицо, горит шея и даже грудь, когда он проводит по мягкой плоти, оттягивая ягодицу, чтобы погладить сокращающееся кольцо мышц, и мягко всхлипывает от этого влажного ощущения, прикусив губу; член пульсирует — с головки стекает тоненькая ниточка предэякулята, и Эндрю смотрит на себя в зеркало, продолжая ритмичное движение пальцев на сфинктере, поглаживает мягкую кожу шва, чувствуя липкость смазки, снова ведет пальцами между ягодицами и старается встать на ноги покрепче, чтобы другую руку, которой сейчас опирается о раковину, положить на член, мягко сжав в кулаке головку. Воображаемый Нил хвалит его, шепчет ласковое: «вот так, детка, продолжай», и Эндрю думает, как кончиками пальцев Нил надавил бы на расслабленные мягкие мышцы, как сейчас он надавливает сам и скользит внутрь — неторопливо и плавно — по первую костяшку, представляя руки Нила, великолепные руки Нила вместо своих, представляя, насколько Нилу удобнее было бы выкручивать кисть, чтобы гладить его изнутри, дает себе время привыкнуть, думает, как Нил бы скользнул пальцем дальше, медленно, до костяшки, и входит сам, фаланга за фалангой, чувствуя внутри каждый миллиметр, и это комфортное растяжение, знакомое чувство наполненности, разливающееся волнами жаркого напряжения по телу, отзывается пульсацией в паху, застилает мысли. Эндрю смотрит на себя в зеркало — на густо залитые краской щеки, капельку пота у виска, завившиеся от испарины прядки у лба, смотрит на себя и представляет, что на него смотрит Нил. И Нил — даже воображаемый — лучшее, о чем Эндрю только может мечтать. С губ срывается первый громкий звук, заглушенный прикушенной губой, когда он задевает простату, а по позвоночнику вверх-вниз бежит электрический разряд. Ласкать себя внутри и стимулировать член — это два совершенно разных ощущения, и мысли о Ниле делают всё еще лучше, и Эндрю так хочет его рядом, когда круговыми размеренными движениями поглаживает бугорок нервов, содрогаясь, снова представляя ухмылку Нила, его губы на своей шее, как одной рукой Нил входит в него, а второй широко оттягивает ягодицу и смотрит, открыто и бесстыдно наслаждаясь увиденным, смотрит, как Эндрю принимает его, как мышцы сокращаются вокруг его костяшек, когда он выходит, оставляя внутри только одну фалангу, чтобы, подразнивая, задержать касания у сфинктера, и как мягко палец скользит обратно внутрь, потому что Эндрю расслабляется для него, млеет в его руках, отдается весь, каждой клеточкой тела. И он повторяет движения мысленного Нила, в последний раз погладив уздечку и головку, и сжимает ладонь на ягодице, легонько похлопав по коже — совсем тихо, странно боясь быть услышанным, — и пылает еще отчаяннее, так, что даже плечи горят, когда, всё еще гладя мягкие стеночки изнутри одной рукой, второй касается влажного, мягкого и совсем немного припухшего ободка мышц, жмурясь от стоящей перед глазами до невообразимого неловкой картинки, картинки, где он держит себя широко открытым для Нила двумя руками, пока Нил опускается перед ним на колени, чтобы чмокнуть сначала в ямочки на пояснице, а потом прикусить мягкую подъягодичную складочку — достаточно сильно, чтобы оставить след от зубов. У Эндрю колени дрожат и ноги подгибаются, и — спасибо природе за невероятно живое воображение — на пике возбуждения сознание рисует Нила еще ярче, еще реальнее, и Эндрю осторожно вынимает палец, чтобы теперь медленно войти двумя; два — его максимум, но ему некуда торопиться, в конце концов, и дальше он хочет зайти с Нилом, хочет доверить ему это. Два пальца ощущаются теснее, и наполненность граничит со странным ощущением внутри, которому Эндрю не может найти названия, когда подушечками надавливает на простату и чувствует, как выделяется еще больше прекама; он выдыхает — шумно и разбито, не обращая внимания на журчание воды, сосредоточившись и слыша исключительно голос воображаемого Нила, нашептывающего ему кошмарно шаблонное, но всё равно желанное и сладкое: «такой прелестный». «Быстрее, Эндрю», — снова подсказывает Нил, когда Эндрю закрывает глаза и жмурится, старается дышать глубже, чтобы успокоить бешено колотящееся сердце; он слушается, двигая рукой быстрее — совсем немного, это даже близко не «быстрый» темп, но он чуть ускоряется ритм пальцев, входя и выходя малость резче, чтобы усилить ощущения от стимуляции простаты, но при этом не сделать себе больно, а пальцами второй руки впивается в мышцу ягодицы, сминая, позволяя себе опять нарисовать излюбленную сцену, как идеально бы ладонь Нила легла бы ровно туда же. Как идеально бы размер его рук подошел, чтобы держать его открытым, или подхватить под бедра, поднять и усадить на стойку. Эндрю знает, что может кончать нетронутым, так что не касается члена, лишь продолжает уверенное движение пальцев внутри, легонько разводя стеночки, и всё еще думает о Ниле, Ниле, Ниле, как Нил устроился бы меж его ног, раздвинул их так, как сам захотел, как ласково бы его руки обнимали за талию, прижимая к себе, деля на двоих весь жар, запал и эмоции. И в момент, когда по телу прокатывается волна знойного, всепоглощающего удовольствия, когда приходится прикусить щеку изнутри, чтобы не простонать слишком громко, когда голос Нила шепчет вожделенное: «кончи для меня», — Эндрю изливается — кончает для него, — жмурясь до вспышек звездочек перед глазами и от переизбытка ощущений приподнимаясь на кончиках пальцев ног, входя в себя глубже — в последний раз — и лишь затем убирая обе руки, цепляясь за стойку в попытке восстановить дыхание. Господи. Эндрю споласкивает подрагивающие ладони в раковине, лениво греясь под теплыми струями, вытирает салфетками стойку, которую испачкал лубрикантом, а потом выключает душ, чтобы привести себя в порядок в тишине: быстренько уложить маллет водой и феном, кушоном немного затонировать синяки под глазами; ресницы сегодня оставляет как есть — светлыми, только наносит немного масла. В уголок глаз и под брови подушечкой мизинца наносит немного хайлайтера и, довольный, глядит на себя — раскрасневшегося и расслабленного, чувствуя, как мысли начинают приходить в порядок после выброса окситоцина. Всё-таки Аарон имеет на него влияние со своей сраной биологией, хочешь не хочешь. Одежда сегодня самая простая и комфортная — белая футболка и светлые оверсайз джинсы, но последние свободные пять минут Эндрю тратит на выбор всевозможных колечек (например, плетеное колечко-жабка из бисера — подарок Рени, и монолитное кольцо из лунного камня, которое Эллисон когда-то сняла с собственного пальца и подарила просто так, заметив, как Эндрю смотрит на него), надевает всяческие браслетики — из разноцветных бусин-стеклышек и полудрагоценных камешков, плетеные фенечки (в том числе и парную светло-розовую фенечку «лучших друзей» с подвеской-мармеладным мишкой. У Рене вторая — серая, с шармом звездочки) и обычные силиконовые с узорчиками. В ухо вставляет излюбленный клубничный гвоздик. Никогда не знаешь, какой сон станет вещим. И, сладко улыбаясь, наносит те же мамины духи, но совсем немного, чтобы сладость не перебила горьковатые нотки табака, потому что сегодня он выбирает быть счастливым и идет в бомбере Нила поверх футболки, пряча браслетики за длинными — длиннее его обычной одежды — рукавами. И это великолепно; Эндрю еще с полминуты крутится у зеркала, упиваясь очаровательностью факта, что бомбер абсолютно явно ему большой, абсолютно явно не из его привычного гардероба, и абсолютно явно принадлежит — ах, принадлежал — другому парню. Те селфи в «скрытом» ждут своего часа, помяните его слово. А потом Эндрю быстро-быстро, стыдливо, но всё равно лукаво улыбаясь, прячет бутылечек смазки обратно в шкаф, торопливо пихает тетрадки в сумку — сегодня всё ту же плюшевую, еще духи, просто на всякий случай, и бежит вниз.🍓 🍓 🍓
Когда он спускается — счастливый, на нетвердых ногах и с великолепным настроением завоевывать мир и мужские сердца (одно конкретное) — на первый этаж, на кухне его встречает неизменно улыбающаяся мама и неизменно похожий на страшилку (и плевать на факт близняшества) икающий Аарон, пилящий недовольным взглядом чашку черного кофе. — Надеюсь, это обо мне Кейтлин с утра думала, — булькает Аарон — буквально булькает, потому что одновременно отпивает кофе и икает, чудом не поперхнувшись. — Иначе я кого-нибудь прибью. Эндрю делает очень серьезное лицо. Лицо статуи с острова Пасхи. Всё-таки надо было меньше думать об Аароне сегодня. Мама заправляет Эндрю прядку за ухо (почему-то у всех женщин, окружающих его, есть эта привычка, но он не против — даже наоборот), говорит: — Ты сегодня прямо светишься. Что-то еще хорошее случилось? — и улыбается так, будто знает всё наперед. На самом деле, такую «знающую» улыбку умеют строить только мамы, чтобы пугать детей. Эндрю на такое больше не поведется — уже наступал на эти грабли, когда она делала «смайл-фейс», а он сразу «ладно, мам, рассказываю», а в конце оказывалась, что ничего она изначально не знала. Ну, она знает. Он сам рассказал. Но, как бы, без пикантных подробностей. Тезисно изложил, мол, так и так, внука назовем Джастин, а «тот мальчик» уже почти «этот», мам, всё клево. — Ничего такого, — он отвечает, отхлебывая чуть подостывшее какао, ждущее его на столе, и вертит в пальцах ниточку изнутри рукава бомбера. — То есть, получается, мы молчим о вчерашнем акте почти людоедства прямо у нашего дома? — Аарон стоически задерживает дыхание до побеления, но всё равно икает. Об этом они поговорили вчера. А сегодня нужно делать вид, что ничего не было, чтобы не сглазить — это ему Эллисон сказала. Она за все эти темы шарит и чудесным образом всегда оказывается права. — Да, — кивает Эндрю. — Молчим так же, как о «Короле Льве». Аарон белеет. Не потому, что задерживает дыхание, а потому что это самый замечательный компромат, который только можно представить для шантажа. Господи. Те три несчастные недели явно окупаются с головой. Мама просит побыстрее допивать какао и собираться, чтобы не опоздать. И подмигивает. Эндрю клянется, что слышит звук сбора монетки из «Марио».🍓 🍓 🍓
А вместо как всегда в задницу ужаленного Кевина у парадной двери его встречает Нил. Что, в принципе, неплохо, даже очень-очень неплохо, если игнорировать факт, что буквально полчаса назад Эндрю растягивал себя (вполне, кстати, успешно и умело) в ванной, представляя пальцы Нила, представляя его голос, руки, губы и… Нил улыбается. Это проблема. Не сама его улыбка (Эндрю ее любит до безумия), а факт складывающейся ситуации в целом. Нил очень красивый. Типа, очень. На нем черная водолазка в обтяжку и такие же темные плотные брюки. О. И берцы. Кто, господи, носит берцы в сентябре, когда еще достаточно тепло для кроссовок? Это вторая проблема. Нет, третья, если начинать считать с факта утреннего инцидента. Эндрю медленно подходит, и Нил безошибочно ждет его, потому что, когда он старается незаметно (маленький рост, пригодись хоть раз) юркнуть в дверь, затерявшись в потоке учеников, всех как один на целую голову его выше, Нил смотрит прямо на него, широко улыбается и начинает: — О, привет! Я как раз ждал тебя. Милые колечки, кстати. Error 519. Файл «Эндрю Добсон.jpeg.gay» не отвечает. Не перезванивайте, сообщения после сигнала не оставляйте. Но можете скинуть на аппарат искусственной вентиляции легких. Эндрю кивает, потому что — мы уже выяснили — он прирожденный болванчик, и, как самый вежливый мальчик-болванчик в радиусе пятнадцати сантиметров, отвечает: — Спасибо. А потом кто-то протискивается мимо него, явно специально задевая чуть ли не всей тушкой и толкая по пути, но Эндрю не обращает внимания, кто это был, потому что черная ткань водолазки тесно облегает руки Нила. Руки Нила, которым сегодня уделяется слишком много внимания, которые в момент легонько тянут его за плечо на себя — за одно плечо, которое, типа, «здоровое». Нил хмурится, кривя губы и глядя вслед тому, кто только что толкался. Эндрю зависает. И они стоят. Просто стоят. Неопределенное количество застывшего в стазисе времени. Стоят на входе, молча глядя за спешащими учениками. Немая сцена. Занавес, алло, где занавес? В принципе, Эндрю не против простоять пару лет вот так, просто прижимаясь к Нилу как бы боком. С его рукой на плече. Ой. Нил немного отодвигается, слишком быстро разрывая контакт, говорит: — Извини. Он не задел твое плечо? Эндрю смотрит в эти его великолепные, невероятные, чудесные, откройте словарь синонимов, невозможные лазурные глаза, уже скучая по ощущению веса его ладони, чувствуя фантомное тепло сквозь бомбер, а потом еще вспоминает, что, господи, это бомбер Нила, и всё выглядит настолько комично и неестественно, что у Нила по всем законам сейчас снова должны будут чпынькнуться плейбой ушки, но проходит секунда, две, пять, десять, а Нил терпеливо задает вопрос еще раз, и Эндрю понимает, что не спит. Ой. Второй раз. Какое там плечо у него было больным? — Задел, — отвечает Эндрю, драматично (умеренно) вздыхая и потирая плечо (искренне надеясь, что это то самое «больное»), такой талант зря пропадает, надо было в театральный кружок вместо литературного записываться. Нил суетливо достает из рюкзака обещанные согревающие пластыри, передает, снова уточняет «болит?» — получает закономерное «болит» и еще раз хмурится в сторону входа в школу так, будто вход ему самолично как-то крупно насолил в жизни. До звонка остаются буквально минуты; Нил инструктирует, куда и как клеить пластыри («на позвонки и шею нельзя»), сколько носить («не более двенадцати часов»), когда снимать («если будет сильно печь — снимай обязательно»), пихает Эндрю в руки небольшую баночку клубничной содовой, извиняется, опять пилит несчастную дверь взглядом, обещает сегодня обязательно еще пересечься и быстро-быстро уходит. Наверное, не хочет опоздать. Что очень логично. Чем меньше выговоров, тем меньше вероятность отстранения от занятий в самом начале года. Эндрю тоже идет на урок, пассивно переживая о благосостоянии и будущем двери. Успевает сесть как раз секунд за десять до начала занятия. Включает телефон, пряча за учебниками (всё равно учителям нет до него дела, спасибо отличной успеваемости и выпускному классу), выставляет минимальную яркость экрана, открывает чат с Эллисон, которую игнорировал с утра, врубает капс и пишет, пишет, пишет.🍓 🍓 🍓
— Так, я правильно понимаю, он сунул тебе пластыри и газировку, а потом смылся? — переспрашивает Эллисон, хмурясь, когда они сидят в кафетерии на длинной перемене. — Что-то не сходится. Тебя сегодня по гороскопу вообще судьба должна в задницу целовать. Пустая банка этой самой содовой мягко звенькает, когда Эндрю роняет голову на стол. Ну, фигурально. По сути — аккуратненько опускает на сложенные руки, строя недовольную мордашку. Рене мягко поглаживает его по макушке, мол, не расстраивайся, не сегодня поженитесь, так завтра. — А ты про Горгону ему сказал? Эндрю отрицательно мотает головой. Рене гладит его дважды старательнее. — А про число Пи? Эндрю приподнимается: — Какое еще число Пи? — Это математические подкаты, не тупи, — цокает Эллисон, агрессивно жуя и наказывая яблоко за существование. То дверь, то яблоки. — Типа: «хочу, чтобы наша любовь была, как число Пи — иррациональной и бесконечной». Эндрю снова стенает и трагично роняет (уже прям роняет, не просто кладет) голову под утешающее «ну, всё еще впереди» от Рене, храни боже ее милую душу. За три столика от них Аарон пускает слюни на поднос, игнорируя еду, просто пялясь на хохочущую над чем-то на Кейтлин в окружении чирлидерш (потому что это их стол, как туда вообще затесался Аарон). Ц-ц. И где там идеальный мир без математики и гетеросексуалов… — Как сработал мой план с плечом? — самодовольствует Эллисон, пока Рене перебирает браслетики у Эндрю на руке из-под задравшегося рукава бомбера. — Ну, — Эндрю кивает в сторону лежащей на соседнем стуле сумку, намекая на пластыри. — Сработал, одним словом. Эллисон, когда он снова зарывается носом в ткань бомбера, елейно тянет: — Ну насмотреться не могу, прям душа поет. Ты же фотки в нем сделал? Сделал, конечно. Так спрашивает, как будто не заценила уже сто раз. — А духами сбрызнулся? — Да. — То-самое надел? «То-самое» — это особенно симпатичное белье, которое они с Эллисон долго и старательно выбирали в онлайн магазине сначала для нее (красное. Рене оценила), а потом и для него (белое. Нил пока не оценил, но — помяните его слово — еще обязательно оценит). — Ц. Обижаешь. Эллисон разводит руками. Доверяй, типа, но проверяй. На случай, если кто-то переживает о Кевине — Кевин где-то шифруется. Эндрю не удивится, если он опять устраивает коитусы со спортинвентарем где-нибудь в кладовке. Может, сегодня день такой… хорнявый. По гороскопу. Кстати о хорни: Эндрю перманентно чувствует, чем занимался утром, когда сидит на твердых поверхностях. Кхм. Телефон издает тихое «звеньк». Эндрю думает: о, возвращение блудного экси-сына, легок на помине. А на деле оказывается, что это другой экси-сын, не блудный. Но тоже вернувшийся. neilwwolily: ку neilwwolily: на крыше после уроков? Эндрю, вытаращившись, молча пихает телефон Эллисон, Эллисон, тоже вытаращившись, пихает надкусанное яблоко Рене, Рене, которая никогда не таращится, пихает яблоко Эндрю, который с нервов тоже откусывает, и они вчетвером — считая яблоко — смотрят друг на друга, моргают, а потом возводят кулаки к потолку с громким «ес-с-с» в унисон (яблоко молчит), заслуживая парочку недоуменных взглядов сидящих в кафетерии. — Ответь! Ответь ему! — тараторит Эллисон, а потом вспоминает, что телефон всё еще у нее. — Нет, сама отвечу, дай. — Поставь в конце сердечко, — подсказывает Рене, пока Эндрю нервно догрызает яблоко. — Нет, не красное. Нет, без стрелочки. То, со звездочками, да. Нет, может, просто розовенькое? Хотя нет, верни звездочки. Нет, вообще сотри… — Он онлайн и печатает что-то еще, — Эллисон откладывает телефон и суетливо достает из сумочки жвачку (арбузную), освежитель для рта (тоже арбузный), презерватив (непонятно с какой отдушкой, Эндрю не успевает разглядеть), ещё один освежитель (лимонный), конфету (мятную), пилку для ногтей, потом пару секунд думает и из всего убирает обратно пилку и конфету. А потом глядит в экран и резко пищит — у них это традиция. Показывает телефон Рене. Рене не пищит (она из их трио вообще самый нормальный человек), но чуть-чуть нарушает правило «не таращиться». Протягивает Эндрю кулачок, который он на автомате отбивает. neilwwolily: сегодня прохладно, хотел напомнить чтобы ты тепло оделся, потому что на крыше холодно, а потом вспомнил что ты в моем бомбере neilwwolily: тебе кстати идет neilwwolily: хочешб отдам еще худос? кевин купил но я не ношу такие цвета ((((((а тебе идут светлые Помимо орущих опоссумов, чаек и обморочных коз еще есть каста верещащих сусликов из того мема. Но это так, к слову. — А я говорила! — шепотом кричит Эллисон, наклоняясь к Эндрю с противоположной стороны стола. — Говорила, это всё звезды сходятся, астрологические прогнозы, Ретроградный Меркурий! Эндрю ошалело кивает: — Ретроградный Биберкурий… А потом Эллисон со сложным лицом что-то печатает, стирает, хмурится, цокает, набирает что-то еще, опять удаляет, потом передает телефон Рене (всё это время на столе валяются два освежителя и презик), и Рене с умным видом тратит целую минуту, и только затем передает телефон обратно Эндрю. meownyard: о, конечно (ꈍ◡ꈍ). и да! на всё Эндрю критически осматривает смску, замечает идеально подобранный каомоджи (Рене так хорошо его знает), краткость (сестру таланта) и кивает. Сегодня реально Ретроградный Биберкурий. Конкретный. Тотальный. neilwwolily: после шестого буду ждать тебя на крыше. оставлю дверь открытой для тебя Эндрю перебирает бусинки браслета на манер ромашки с «любит-не-любит», считает четыре штуки и останавливается на «любит», потому что кто ему запретит. Эллисон щурится. У нее сегодня такие острые стрелки, что можно было нарезать ими яблоко и не измываться. — Ну-ка… Эндрю слишком занят хорни-мыслями и совсем чуть-чуть (где-то на периферии сознания, но всё равно же) обдумыванием проекта и недоделанного домашнего. Так что особо не замечает, что там Эллисон колдует, пока она с победоносным видом, страшно довольная собой, не передает ему телефон. meownyard: не зайдешь за мной? :( Рене с Эллисон дают подруга подруге пять, пока Эндрю не понимает, что делать: благодарить Элли за ее невероятный талант в сводничестве, трагично вздыхать, умирать от жара в щеках или просто плыть по течению. Надо всего сразу и понемногу. neilwwolily: конечно :D neilwwolily: тогда после уроков, как вчера В итоге из всего вышеперечисленного Эндрю — как и хотел — смешивает понемногу и трагично умирает от течения. В штанах. — Я гениесса, знаю, знаю, — Эллисон, предовольная, театрально откидывает копну завитых на бигуди кудрей с плеча. — Ах, не благодари. Эндрю и не благодарит. Он вообще рта не открывает еще два урока. А из общей кучи на столе берет только жвачку и презик.🍓 🍓 🍓
За пятнадцать минут до окончания последнего занятия Эллисон пишет ему: girlboss: жвачку не забудь girlboss: вдруг он тебя целовать будет Эндрю с разинутым ртом и выражением искреннего ужаса (фантазировать — одно, переживать в реальности — вот вообще другое) на лице медленно разворачивается к ней, сидящей за партой справа. Она пожимает плечами и печатает дальше под бубнеж преподавателя. girlboss: да расслабь булки че ты girlboss: нет. реально расслабь, знаешь… О, Эндрю знает. Эндрю с утра уже ой как расслабил — до сих пор ерзает на стуле. meownyard: эллисон, мы будем обсуждать проект Ее скептично выгнутая бровь говорит сама за себя, когда Эндрю поднимает взгляд. girlboss: это он тебе так сказал? не пизди, я читала переписку. Я ПИСАЛА ПЕРЕПИСКУ girlboss: ты сериалы когда последний раз смотрел? girlboss: кто вообще идет на крышу обсуждать шекспира girlboss: на крыше или сосутся, или бросаются с нее Эндрю достает из кармана бомбера жвачку и кладет на язык пастилку, сразу сглатывая холодок. Ладно, если сегодня Ретроградный Биберкурий, можно и помечтать. Эллисон, наблюдающая за ним, показывает палец вверх. Тут должен быть звук тяжелого вздоха. Или визг. На выбор.🍓 🍓 🍓
В итоге Нил, как и обещал, уже ждет его за дверью кабинета. Эллисон мило здоровается, как будто вот вообще не ожидала его тут увидеть, ой, Нил, какое совпадение, привет-привет, какие модные берцы, очень убедительно просит Эндрю «не застудить плечо» (он опять забыл какое), и ее под белы рученьки уводит Рене, пока она не начала спрашивать о знаках зодиака, чтобы проверить совместимость. — Как ты оказался тут раньше, чем закончился урок? — спрашивает Эндрю первое, что приходит в голову, и резко очень, очень явственно ощущает, что он. В бомбере. Нила. И когда это он только начал жить мечтой главных героев любых глупых фанфиков про старшую школу? Нил, засунув руки в карманы брюк (оставив только большие пальцы — крутой), пару раз покачивается с пятки на носок. — Да нас, типа, пораньше отпустили. Тест хорошо написали, сам знаешь… — он начинает медленно шагать в сторону лестницы, а потом тормозит и щелкает пальцами. — О, точно, — и протягивает руку. Эндрю тоже тормозит. Не ногами, а мозгами. — О? — он переспрашивает. — Сумка. Выглядит тяжелой. И твое плечо всё еще болит, нет? Эндрю проглатывает жвачку. Случайно. Ну, лучше пусть он ее проглотит, чем Нил, если поцелует его. Правильно? Господи. Какое же это счастье — дружить с Нилом. Эндрю в момент жутчайше завидует Мэтту, и Кейтлин, и Дэн, и вообще всей экси-команде. И в ту же секунду иррационально ревнует, подставляя, что Нил такой милый и славный со всеми, просто потому что он хороший человек. Отмена. Отмена. Дурные мысли, брысь. — Болит, да, спасибо, — чего зря терять шанс? Надо будет спросить у Эллисон, когда там намечается следующий Меркурий. Ретроградный. Эндрю уже воображает, как сейчас передаст Нилу сумку, а оттуда абсолютно магическим, невероятным образом вывалится презерватив, как в неловких моментах во всяких мангах. Но ничего не вываливается. Слава богу. Нил закидывает сумку на плечо, улыбается и продолжает шагать к лестнице, а оттуда, пройдя пару пролетов, на крышу, где уже открыта дверь. Дверь, которую он придерживает и говорит: — Ну, заходи. Я сюда еще никого не приводил. Эндрю вот вообще, точно-точно не удивится, если сейчас снова проснется. Но — нет. Крыша абсолютно реальна: невзрачные серые блоки пола, пыльные кирпичи, какие-то непонятные провода по всему периметру, пустые смятые банки содовой, выцветшие, поблекшие обертки-фантики… Ну, романтика по-школьному, не иначе. Что-то в этом однозначно есть. Нил тоже абсолютно реальный. Целовабельный такой — сил нет. А вообще Эндрю резко осознает себя в конкретных метрах от земли, чувствуя, как на секунду от понимания слабеют ноги, и вспоминает, что, как бы, боится высоты. Фобично боится. Так-то. М-м. Нил замечает заминку, когда Эндрю остается в дверях, не идя дальше. — Что-то не так? Холодно? — он снова приближается, и Эндрю на миг жалеет, что сумка не у него, чтобы мочь сжать лямку, как он всегда делает, когда волнуется. Поэтому перебирает и крутит на пальцах кольца, а потом просто натягивает рукава по самые костяшки. Итак, сейчас есть очень много вариантов ответов. Например, сказать: «да, холодно» и уйти, испортив себе один из лучших в жизни моментов, чтобы потом годами жалеть и прокручивать в голове возможные варианты развития событий. Можно сказать: «вспомнил, что мама заезжает после школы, надо срочно бежать», но это прям совсем дурость. Можно взять эффектом неожиданности и скорчить рожу дурачка. Улю-лю. Притвориться Аароном еще можно. Два последних варианта — одинаковые. Эндрю чувствует, как начинают мелко подрагивать пальцы. Феерический, бесподобный, самый грандиозный проеб года. — Ты… боишься высоты? — вкрадчиво спрашивает Нил. Без толики осуждения или насмешки в голосе, с искренним, чистейшим интересом без злого умысла, и Эндрю чуть не плачет от прилива бешеной — иррациональной — привязанности, благодарности и смеси чувств, которой не может найти одного определенного названия. Это что-то глубже и сложнее. Эндрю, прости господи, кивает. Надо будет пластырь на шею вместо плеча клеить, чтоб не отвалилась. Нил облизывает губы (очаровательная привычка); в кудрях у него играет легкий и всё равно пронизывающий ветер. Эндрю поплотнее укутывается в бомбер, прикусывает губу и мечтает, чтобы из этой ситуации выход нашел кто-то другой. И чтобы еще, желательно, ему не задали логичный вопрос: а зачем тогда, собственно, на крышу полез, раз боишься? Он просто сам не знает ответ. — Это нормально, — говорит Нил. Очень серьезным тоном, без намека на сарказм или иронию. Звучит как обещание. — Хочешь, спустимся, и я провожу тебя до дома? Эндрю отрицательно мотает головой, потому что он мечтал посидеть с Нилом на крыше. Вычеркнув из идеальной картинки факт собственной фобии, забыв о любой логике. Нил несколько секунд молчит, пожимает плечами, а потом спрашивает, обыденно и непринужденно, будто каждый день задает этот вопрос: — Могу взять тебя за руку, чтобы было нестрашно. Да или нет? Эндрю делает вдох. Осторожный. Тихий. Надеется, что подрагивающие руки получится списать на боязнь высоты, а не нарастающее чувство неконтролируемого восторга. Надеется, что он не самый очевидный человек в мире, и что имеет хоть какой-то контроль над выражением лица. — Да, — он отвечает просто, так просто, протягивая руку, и Нил берет его ладонь, переплетая их пальцы. Мысли о Ниле, пока он где-то далеко, вызывают волнение и трепет. А когда Нил рядом — Эндрю становится спокойно. Правильно. И всё получается само собой, а трепет внутри из страха ошибиться превращается в колотящееся сердце и приливы обожания, но это не нервы, это не смущение. С Нилом всегда так — просто и естественно. С Нилом всегда всё получается само. Эндрю опускает взгляд, неверяще моргая, ждет, что всё исчезнет, что растворится, пропадет, боится, что всё окажется сном, но Нил уверенно тянет его от двери, всё так же улыбаясь, и размер их рук идеально совпадает, ровно как Эндрю и представлял: его ладонь, надежно, но так, чтобы в любой момент можно было разорвать контакт, обхваченная большой ладонью Нила — это заверение, это безопасность — его длинными пальцами, широкими и узловатыми на контрасте с его тонкими, сплошь в колечках. Эндрю улыбается. До боли в щеках. Когда Нил ведет его чуть дальше середины крыши, но не к самому краю, и садится прямо на бетон, утягивая за собой, и даже когда Эндрю усаживается рядом, Нил всё равно не отпускает его руку. Они сидят совсем близко, но касаются — именно физически соприкасаются — только ладонями. Нил контролирует себя, не расслабляясь полностью, чтобы его не задевать. Ни коленями, ни локтями. Эндрю настолько обожает этот уровень уважения границ, что тает в пять раз сильнее обычного. У него подрагивают пальцы — действительно от страха высоты, странным образом постепенно отступающего под натиском неописуемого прилива всевозможных гормонов счастья, а еще просто от переизбытка сдерживаемых эмоций, фонтанирующих внутри так ярко и энергично, что кидает в жар. Нил уверенно держит его ладонь, спокойно и так правильно, так знакомо, будто всю жизнь это делал. Его большой палец тут же находит костяшку указательного пальца Эндрю — за секунду, просто, ненавязчиво, словно он всегда уютно поглаживал подушечкой кожу, успокаивая, заземляя; Нил тихонько и вкрадчиво спрашивает: — Ну, и как? Эндрю хочет ответить: «это лучший день в моей жизни». Сказать: «я никогда не чувствовал себя в большей безопасности». Хочет попросить никогда его не отпускать. Хочет положить голову Нилу на плечо и раствориться в этом моменте, запомнить всё до мельчайшей детали, каждую его веснушку, каждую складочку ткани водолазки и каждый вздох. Хочет запечатлеть в памяти ощущение контакта кожи к коже, шероховатость мозолей от клюшки — ровно таких, какими он их и представлял, — до смешного подходящую друг другу длину их пальцев, и, самое главное, насколько привычно и по-свойски Нил его держит, отвлекая от страха целиком и полностью. Всё-таки панацея существует. Если это сон — проснуться сейчас будет самой обидной вещью в его жизни. — Эндрю? — зовет Нил, и Эндрю, пересилив себя и оторвав взгляд от их соединенных рук, вспоминает, что ему, вообще-то, был задан вопрос. — Всё еще страшно? — Нет, — и это предельно честный ответ. Нет сил на какие-то утайки, нет желания что-то придумывать. Сейчас почему-то всё чудится настолько гармоничным, что ложь просто разрушит момент до основания, даже если неочевидная, даже если мелкая — любая. Сейчас Нил спросит что угодно, и Эндрю даст ему самый правдивый ответ. Самый искренний. Всё самое сокровенное выдаст, лишь бы не отпускал. Лишь бы всегда так просто отгонял любые страхи. Но вместо этого Нил — лишь на мгновение — едва ощутимо сжимает его руку, снова мягко гладит костяшку и отвечает, сверкая ямочками на щеках: — Я рад. Ни к чему не обязываю, но помни: я, если что, всегда рядом. Если вдруг снова будет страшно. Эндрю не находится с ответом. Ебаная мечта. Прямо перед ним. Так близко. На расстоянии вздоха. Такой реальный, такой настоящий, такой чудесный. Куда лучше любого воображаемого. Нил, спустя пару секунд тишины, на самом деле заполненной только далекими голосами людей снизу и стуком сердца, добавляет: — Можно еще раз понюхать твои духи? Эндрю «совершенно случайно» немного двигает ногой так, чтобы соприкоснуться с ним коленками. Всего на секунду. Почти невесомо. Как во сне. И, улыбаясь, надеясь, что через ладонь Нил никак не почувствует ритм его заходящегося бешеным стуком сердца, говорит чуть сипло: — Конечно. Они в сумке. Достану?.. Нил хихикает. У Эндрю сердце пропускает удар. — Зачем? Ты ими пахнешь. А потом пропускает второй. Чтобы забиться с новой силой. — Эндрю, — Нил заглядывает ему прямо в глаза. Открытый до ужаса. Искренний. — Можно… узнать, как они раскрываются именно на коже? Кейтлин говорила, что духи имеют свойство пахнуть на коже и из флакона по-разному. Эндрю на секунду опасается, как бы Нил не услышал гулкий стук отчаянно колотящегося о ребра сердца. Он сглатывает, говорит — или ему кажется, что говорит, потому что не слышит за набатом крови в ушах — «можно». — Я сейчас приближусь к твоей шее. Да или нет? Эндрю только кивает, не в силах совладать с голосом, но Нил серьезно произносит: — Мне нужно словесное согласие. И Эндрю бы никогда не смог найти эквивалент, соизмеримый уровню его обожания, чтобы описать это кипящее, тягучее и разливающееся сладостью по венам чувство. Нил идеальный. Самый идеальный человек, какого только можно представить, и Эндрю снова ревнует, иррационально — ни к кому конкретному — и так глупо, думая, что однажды Нил станет чьим-то партнером. — Да, — он отвечает шепотом. А потом еще раз, увереннее, тверже и громче: — Да, Нил. И Нил, слегка наклонившись вперед, когда Эндрю приподнимает голову, открывая доступ к шее, приближается к его горлу. Настолько близко, что Эндрю чувствует его дыхание адамовым яблоком, чувствует и покрывается мурашками. Весь. И едва сдерживает желание чмокнуть Нила в макушку, маячащую прямо перед глазами. Терпение. Терпение. Терпение. Нил легко касается его носом — там, где пролегает яремная венка. И Эндрю, позабыв напрочь о всяком терпении, вздрагивает, сдерживая любой звук, не доверяя себе абсолютно, боясь выдать реакцию еще сильнее. Нил ведет кончиком носа вдоль шеи, неторопливо, глубоко вдыхая и спокойно выдыхая, щекоча чувствительную кожу до дрожи, так обыденно и выверенно, словно совсем ничего не происходит, всё еще держа их пальцы переплетенными; ведет до самых ключиц, где начинается воротник футболки, а потом отстраняется, и, хихикнув, произносит с улыбкой: — Запах дыма с бомбера перебивает всю сладость. Завтра принесу худи — постираю сначала. Чтоб сигами не пахло. Эндрю, разомлевший до состояния растаявшей сахарной ваты, где-то на периферии сознания жалеет, что лишится еще одной вещи, пахнущей Нилом, и, вообще не отдавая себе отчета, захлестнутый волной эндорфинов, пьяно выдает: — Не стирай. Я не курю, но это не значит, что мне не нравится запах дыма, — а потом осекается. Ай. Блядство. Он сказал это вслух. Нил удивленно вскидывает брови: — А потом меня вызовут к директору, скажут, типа, испортил хорошего мальчика. «Хорошего мальчика». Эндрю испытывает что-то среднее между желанием нахмуриться и желанием рассмеяться. Смеяться с хмурым лбом — странно. Поэтому он просто щурится, улыбаясь и легко, беззлобно закатывая глаза (потому что «хороший мальчик», Нил? Где ты такому только научился). — А я приду и заступлюсь за тебя, — Эндрю делает глубокий вдох, приводя мысли в порядок свежим осенним воздухом и прохладой. Получается так себе, но он старается. Надо остановиться говорить такое. Нил сладко улыбается ему: — Тогда сделка: ты зовешь меня, если тебе страшно или нужна помощь, а если нас увидят вместе и меня решат отчитать — придешь и защитишь меня от директора. Идет? — Идет. И вместо рукопожатия Нил, всё еще хихикая, просто крепче прижимает их руки и несколько раз взмахивает замочком из ладоней в воздухе. — Вот и договорились. А потом Нил просит поделиться, сам ли он делает такие «прикольные» кольца, и Эндрю, глубоко вдохнув, пускается в рассказ о Рене с ее хобби к плетению, об Эллисон с ее громадной шкатулкой побрякушек, обо всех украшениях по отдельности, и впервые чувствует, что кому-то, кроме лучших подружек, действительно интересно слушать о его глупостях.🍓 🍓 🍓
neilwwolily: папе утром расскажу про духи, он типа хочет купить подарок для эбби neilwwolily: думаю ей понрав Эндрю, уже накрывшись с головой и улыбаясь в подушку, отвечает: meownyard: знаешь, что и кому еще понравится? neilwwolily: ?????? meownyard: мне, если мы все-таки соберемся, чтобы взяться за проект neilwwolily: мне больше нравится слушать про твои колечки neilwwolily: давай бросим школу и сбежим а на жизнь будем зарабатывать продавая украшения((((((( Эндрю вздыхает и притворно громко хныкает, стукая кулаком по подушке. Нил не понимает, что творит с ним, честное слово. Это невыносимо. Как люди дружат с ним, не влюбляясь? meownyard: рассмотрю это предложение meownyard: но сначала посплю neilwwolily: :( neilwwolily: о. у меня завтра тренировка после уроков. не смогу проводить А что, это не одноразовые акции? Эндрю жмурится от полыхающего на уровне солнечного сплетения тепла. meownyard: все оки, я завтра все равно буду с эллисон и рени после школы neilwwolily: тогда спокойной <3 meownyard: спокойной •ᴗ• И, выдохнув, тут же пишет Эллисон: meownyard: завтра после уроков идем ко мне. составлять план girlboss: сори детка не общаюсь с лохами которые упустили шанс целоваться на крыше Эндрю взбрыкивает ногами в постели,. Бибер со стены смеряет его немного тоскливым, жалостливым взглядом. Предатель. meownyard: элли. мы держались за руки. и он почти поцеловал мою шею. я там чуть не умер. буквально. этого мало? girlboss: пустое сообщение ничего не вижу ляляляля meownyard: завтра составим список лучших подкатов, продумаем возможные развития событий, как позвать его на свидание и что делать, когда хочется орать girlboss: так бы сразу girlboss: мы с рени как раз завтра свободны ;) Эндрю улыбается, когда проваливается в сон.🍓 🍓 🍓