Снегири

С какого-то времени своей жизни Кай носил только черное. Темный воротник одной из десятка одинаковых черных водолазок плохо вязался с мягким, обманчиво юным лицом, но, к сожалению, с годами лицо стало единственным выражением нежности, которое в нем оставалось. С какого-то времени он регулярно выглядел измученным работой, а старые коллекции и милые вещи, которые раньше занимали его ум и время, теперь пылились в кладовке: у него рука не поднималась их выкинуть, но и смотреть на них давно уже было неинтересно. Раньше это было честным поведением хорошего вдовца, а со временем, когда лицо его бывшей жены начало стираться из тревожных и тягучих ночных сновидений, стало обыденностью. Его уже не ожидали увидеть иным. Супруга погибла совсем не как в кино — случайно, просто и глупо, как расходный статист. Сам этот факт будто делал из Кая идиота, разрушал его детские ожидания. Он видел в своей первой любви Вселенную в те времена, а его Вселенную отняли у него резкие декабрьские заморозки после недели мерзкой, абсолютно вездесущей мелкой мороси. Природе мстить не было смысла, люди, очевидно, начали первые, поэтому, не найдя повода дальше жить для себя, он оказался в полиции, бросив музыку. Возможно — в тяге неправильным, насильственным образом умереть за двоих и исправить ту нелепую легкость, с которой жизнь покинула его первую любовь. Коллеги не ставили его в грош ровно до тех пор, пока он не сел руководителем отдела, а как только его статус по службе стал повыше, легкомысленно забыли о прошлых отношениях, заелозив перед ним как ласковые мурлыкающие кошки. Кая это не злило. Признаться честно, он и сам до сих пор не воспринимал себя всерьез. — Ты все еще тоскуешь по ней? — спросил его Тэхён на последней рождественской встрече несостоявшихся выпускников несостоявшегося выпуска. Они все ушли, так и не допев до диплома: он по понятным причинам, кто-то — променял академическую музыку на привлекательный контракт от агентства, кто-то — так и не вышел из академического отпуска, засев в потноватых клубах. Только Тэхён и закончил. А потом, со смешком пожав плечами, сказал, что перспектива создать джаз-бэнд — это для бедных, и открыл вместо этого джаз-клуб, продав целую тонну винтажных вещей, оставшихся от деда, когда-то вдохновившего внука играть джаз, и коллекцию монет, которую собирал с раннего детства. С тех пор он больше практически не пел, а за клавиши садился только по праздникам, чтобы все так же необъяснимо виртуозно сыграть только и исключительно то, что хотели услышать разгоряченные веселые люди вокруг. И ничего от себя. Разочарованные дети. Но все они были на удивление довольны сложившейся жизнью. Все, кроме непонятно кем и непонятно когда приведенного в устоявшийся круг новенького в их компании, засевшего ровно напротив Кая со стаканом виски в глубокой задумчивости. Этот был его полной противоположностью: бодрился внешне, смеялся громче всех и пил больше всех, был главным адептом культа продуктивности и даже стал в итоге тем, кем хотел стать в детстве, но внутри был будто трижды калекой — Хюнин, за годы службы привыкший сканировать людей насквозь, видел в чужих глазах при случайных взглядах отражение каждой трещинки. А спустя полбутылки виски состоявшийся гений напротив затих и сжался, став очень маленьким и беззащитным среди странных эмоциональных инвалидов, умудрившихся обрести мирный покой, убив все свои детские мечты и ожидания. — Просто отвык жить иначе, — признался Кай, качнув головой, не отводя настороженного взгляда от посеревшего новенького. — Если планируешь меня с кем-то знакомить, предупреди человека сразу, что у нас будут отношения на троих с моей работой, будь хорошим человеком. — Я предприниматель, мне хорошим человеком быть опасно для жизни, — парировал Тэхён, подхватив телефон. — Тоже здраво, — выдохнул Кай, усмехнувшись, и, отставив в сторону гитару, оказавшуюся сегодня у него в руках впервые за год и совершенно случайно, медленно потянулся вперед, накрывая горящий лоб затихшего на своем месте пьяного романтика холодной ладонью. — Тебе достаточно этого праздника жизни, — проницательно выдохнул он, второй рукой отставив чужой стакан в сторону тоже. — Домой подвезти? С мигалками не обещаю, но обещаю быстро. В сознание Бомгю чужие слова пробились не сразу, как через вату, заставив его склонить голову к плечу, словно он был собакой, так и не разобравшей, что человек ей сказал. Очень, очень пьяной собакой. Поймав расфокусированным взглядом чужие тонкие губы буквально на долю мгновения, он быстро поморгал, выныривая из своей странной полудремы с открытыми глазами и, обработав наконец поступившие в уши звуки, пробормотал: — Если без мигалок, то никуда не поеду. Кай, довольный тем, что ему все-таки ответили, поднялся со своего места, отодвинув стул с неприятно громким скрипом, и выдохнул, огибая стол: — Это был риторический вопрос. Чисто из вежливости уточнил. Бомгю резко вскинул голову, с необъяснимым гневом посмотрев на него в ответ, а потом, не удержавшись на своем стуле, начал заваливаться назад, неловко всплеснув руками. Поймав того, Кай притянул падающее тело к себе, возвращая ему равновесие. И только когда цепкие пальцы судорожно вцепились в его локоть железной хваткой, заставляя старую рабочую куртку жалобно скрипнуть, он вдруг осознал: Бомгю был напуган. Безмерно напуган несуществующим давлением, которое оказывали на него своим существованием люди, подобные им. За всю свою жизнь Бомгю ни разу не колебался в отношении того, кем и чем он собирался быть. В своем первом сочинении на тему «Кем я хочу стать, когда вырасту?», он, выпятив грудь колесом, написал «Я буду суперзвездой». Сказано — сделано. Он стал трейни в четырнадцать, лишился сомнительной невинности в пятнадцать, проснувшись уже не мальчиком утром рядом с кумиром школьных лет, выставившим его за дверь пинком, дебютировал в семнадцать, был в Billboard Hot 100 с чужими песнями, смысла которых он в силу возраста не понимал, в девятнадцать, собрал all kill в двадцать три, в двадцать четыре впервые чуть не получил стаканом кислоты в лицо в аэропорту, в двадцать пять стал наркоманом, в двадцать семь бросил, изнывая от боли во всем теле в номерах отелей между городами тура, а потом ушел в армию. В двадцать девять вернулся, чтобы в последний раз сверкнуть ярче, чем когда-либо, а в тридцать оказался убывающей суперзвездой. В тридцать один он покинул сцену, открыв агентство благодаря полезному краткому роману со своим нынешним конкурентом и природной наглости. Когда ему исполнилось тридцать четыре, его заменители впервые оказались в Billboard Hot 100 с его песнями, смысла которых они в силу возраста не понимали. В тридцать пять его начали забывать. Короткий жизненный цикл яркой, красивой, бессмысленно сияющей в космическую пустоту звездочки закончился, и на ее месте вдруг остался только Чхве Бомгю: рефлексирующий молодящийся взрослый с кризисом среднего возраста, неэстетичными ранними морщинами, которые он усердно скрывал, как делали это все его коллеги-погодки, больными коленями, вечно холодными руками и усталым взглядом. Он еще долго держался. Он мог гордиться собой. Мог и хорошо делал вид, что гордится, распыляя вокруг завесу своего фальшивого самомнения, которое было растоптано лет за двадцать до этого: утром, напротив двери апартаментов человека, которого он просил расписаться у него на футболке в середине прошлого дня и неумело ласкал в конце. Он понял урок, хорошо осознал свое место и свою роль в этой пищевой цепочке. Глаза Чхве Бомгю потухли, но его карьера родилась и засверкала, потому что в общежитие он тем утром вернулся роботом, готовым работать до изнеможения, лишь бы ему сказали, в чем его смысл. Он был обеспеченным, удачливым, привлекательным, азартным лжецом с амбициями ради амбиций. У него было все. Не было только одного: смысла. Сегодня, по косвенному знакомству попав в круг людей, которые свои детские мечты продали за копейки, но в отличие от него почему-то до сих пор знали точный ответ на вопрос, зачем они открывают глаза по утрам, он почувствовал такую угрозу, какой не испытывал в обществе еще никогда. Это общество было добро к нему до боли, но в глазах Бомгю клуб, в котором они сидели, выглядел как террариум, забитый жизнерадостными ядовитыми пауками. Там были люди, которые в детском сочинении написали, что хотят стать астронавтами, а теперь снимались в порно и ездили лепить чашки из глины по воскресеньям, и были люди, которые в сочинении написали, что побреются налысо, набьют себе штрихкод на голове и станут наемными убийцами, а теперь лечили животных. Там были лжецы, лицемеры и пиздаболы всех мастей, там были люди, с которыми у Бомгю не должно было быть ничего общего, там… — Меня они тоже в жуть вгоняют, — со смешком пробормотал Кай проницательно, бросив быстрый взгляд в дальнее боковое зеркало. — Странные ребята. Там были люди, которые были сильнее Бомгю. — Ты странный, — хихикнул Бомгю в ответ, пьяно уткнувшись горячим блестящим лбом в холодное стекло. — С ними хотя бы все понятно, там добрая половина — обоссаная полубогема с незаконченной консерваторией за плечами. — Пугающе точная характеристика! — Ага. А вот ты что там забыл? Усмехнувшись довольно, Кай перестроился в правый ряд и, сделав тише навигатор, который включил чисто чужого спокойствия ради, проурчал: — Ну так я тоже полубогема обоссаная с незаконченной консерваторией за плечами. Бомгю выразительно и очень громко фыркнул, резко отрывая лоб от стекла, а потом втянул голову в плечи, поморщившись, когда дорога перед глазами снова закачалась. — Фу, сказочник. Посмотри на себя, от тебя ж мусорней за версту пасет, — уркнул он наконец сдавленно. — Джинсы твои уродливые, курточка эта, еще и взгляд такой, знаешь… уф. Да как же… Бросив быстрый настороженный взгляд на своего пассажира, Кай уложил тому на колени новый мусорный пакет на случай экстренной эвакуации креветок из чужого желудка, а потом поправил: — Я следак. Подозрительные таблетки в твоем кармашке меня не беспокоят, если ты переживал. — Следа-а-ак, — протянул Бомгю, покивав почти впечатленно. И пакет все-таки развернул. — Хороший следак или так? Тихо усмехнувшись, Кай бросил еще один взгляд вбок, и именно этот неловкий момент они выбрали, чтобы впервые за вечер по-человечески посмотреть друг другу в глаза. — Так. Бомгю, покачав головой, открыл рот, чтобы уже привычно, стабильно слицемерить в знак поддержки, будто он снова был на собственном фансайне и держал за руки плачущую фанатку, сбежавшую с работы, чтобы принести ему цепочку с цветочком. Фанатку, которую он пообещает помнить вечно, но не запомнит. Не вышло. Точнее вышло, но не то, что он планировал извергнуть из своего рта. Следующие пять минут он блевал, жмурил слезящиеся глаза и снова блевал, слушая в наступившей тишине ровные щелчки включенной аварийки и ощущая, как грубые руки мягко придерживают его волосы. В автоочереди в Бургер Кинг, куда они завернули, когда у Бомгю свело от голода желудок до такой степени, что его почти сложило пополам, он точно был самый пустой из самых пустых — в нем не осталось ни креветок, ни дельных мыслей. И в необходимости хоть как-то развеять уютную тишину, которой он боялся как огня, несмотря на все ее очевидные преимущества, он задал единственный вопрос, который мог задать наглый человек человеку ему интересному: — Ну так и как ты из консерватории попал в участок, следак? — Да по случайности, — бросил в ответ Кай, пожав плечами, чем вызвал в собеседнике непередаваемо — и необъяснимо — сильные эмоции в который раз за вечер. Фыркнув пренебрежительно, Чхве надулся, отворачиваясь к окну. — Я знаю этот тон. Ты сейчас отбрешешься, а потом я узнаю, что у тебя есть какая-нибудь убогая дорамная травмирующая история из серии «я потерял всю свою семью в семь лет и поклялся себе найти убийцу и отомстить», и мне будет неловко общаться с тобой до конца жизни. Ты этого хочешь? Перехватив пакет с едой, протянутый из окошка, Кай неопределенно качнул головой, размышляя о том, как какой-то человек мог быть настолько очаровательным и отталкивающим, проницательным и одновременно — настолько беспардонным, а потом с искренним удивлением поинтересовался, сруливая на парковку: — А ты способен испытывать неловкость? — Конечно, я способен испытывать неловкость! Посмотри мне в глаза, смотри, какой я неловкий и скромный тип! Кай правда посмотрел, воспользовавшись краткой необходимостью постоять на выезде. Предсказуемо увидел перед собой только наглого засранца и даже как-то расстроился. — Это же был сарказм? Моргнув, Бомгю поджал губы, будто ему и правда на пару секунд стало стыдно за свое поведение. А потом, выразительно помолчав, ровным голосом бросил: — Пожалуй. — Следак, у нас свидание? Стоило ожидать, что тактичности Бомгю, как и его способности не сотрясать зазря воздух, не хватит надолго. Правда, стоило ожидать. Но Кай не ожидал, а потому, слишком резко вдохнув крошки от луковых колечек, беззвучно поперхнулся. — Не дай бог, — совершенно искренне выдохнул он, размышляя на тем, насколько качественным свиданием мог бы быть ужин из Бургер Кинга, съеденный на смотровой в три часа ночи с человеком, внутренний мир которого ты бегал выкинуть в бак для смешанных отходов десятью минутами ранее. — Ты тоже не в моем вкусе, — парировал Бомгю с легкой обидой в голосе. — Потому что я следак? — Потому что ты мудак. Это было спорное утверждение, но размышлять над его ценностью никто из них не стал. — У тебя наверняка есть эта тупая сопливая дорамная история. Я чувствую, — буркнул Бомгю все еще недовольно, прежде чем, открыв рот шире, чем пакман, впиться им в воппер. Не став торопиться с ответом, Кай поглядел, как булка с двойной котлетой исчезает в чужом рту в пугающей скоростью, и улыбнулся. Бомгю был забавным: шумным, наглым, не по возрасту эмоциональным, неаккуратным и артистичным. Он был полной противоположностью супруги Кая. Та по обыкновению ела маленькими кусочками, надолго растягивая обед, вкрадчиво говорила и большую часть времени молчаливо смотрела на все своими задумчивыми, всегда немного грустными глазами. Она ни разу не сказала ни одного резкого утверждения о ком-то, не подумав, да и подумав не говорила, потому что гнева в ней не было отродясь, но зато — регулярно забывала даты чужих дней рождения, а большую часть свободного времени проводила в своем чудесном мире, в котором место было только птицам, с которыми она возилась, и Каю. Чуть реже, чем птицам, разумеется. Она казалась своим далеким знакомым высокомерной, будучи на самом деле непосредственной как ребенок, а близким — слишком стеснительной, будучи на самом деле натурой экзальтированной и к большинству человеческих дел довольно равнодушной. По незнанию, нежели из высокомерия. Такой ее помнил и любил Кай, любил еще со школы и до последнего ее дня, и даже после того, как она умерла, продолжал любить. А любил ли сейчас? — Моя супруга погибла во-он там. Рядом со спуском. Где сейчас ограждение. Раньше не стояло, — на пробу поведал Кай, указав в сторону обрыва, и прокрутил эту фразу в голове снова, пытаясь ощутить, что она в нем вызывает. В груди практически ничего не екнуло, он лишь поморщился от общей неловкости ситуации. Бомгю, оторвав свой жадный до простых углеводов рот от булки, посмотрел на него удивленно, а потом выдохнул: — Ее убили? — Нет, — с несколько неуместным смешком бросил Кай, обернув большой палец салфеткой, и начал стирать с чужой щеки вездесущие разводы от соуса. — Она поскользнулась, пока пыталась достать снегиря со сломанным крылом из-под лестницы. — Оу, — выдохнул Бомгю, поджал губы и почему-то поник, смиренно позволяя натирать себя салфеткой до скрипа. Если и была хоть одна смерть, которой он еще боялся, то она, пожалуй, была именно такой. Над смотровой почти на минуту повисла звенящая неловкая тишина. А потом Бомгю, сбросив с себя оцепенение, тихо прошелестел: — Это так… ну… — Нелепо? — подсказал Кай, усмехнувшись. — Нелепо. И обидно. Они доели свое комбо из позднего ужина и раннего завтрака в задумчивой тишине. И только сворачивая бумажный пакет с мусором Бомгю вдруг моргнул, будто проснулся ото сна с открытыми глазами, и выдохнул неловко: — А зовут-то тебя как?.. И Кай, на все сто проникнувшись нелепостью ситуации, засмеялся так, как не не смеялся уже очень давно. — Уверен, это было убийство. Кай моргнул, на мгновение оторвавшись взглядом от дороги перед ним. Сначала ему показалось, что его сосед от сочетания алкоголя и котлет из Бургер Кинга уже начал бредить, но нет, блестящие глаза, уставившиеся на него в полутьме салона его служебной машины, были совершенно ясными — видимо, весь выпитый виски вышел из Бомгю еще с креветками. И тем страннее было слышать от него подобные вещи. — Ага, — согласно покивал Кай, будто стараясь не злить буйного сумасшедшего, а потом припечатал саркастично: — Убийство здравого смысла. Произошло только что. Бомгю, к счастью, замолчал. И, к его чести, держался до самого конца поездки, но стоило только пассажирской двери с его стороны открыться, как он разошелся снова, пальцем весьма невежливо ткнув Каю прямо в лицо: — Нет, серьезно! Моя интуиция никогда меня не подводит. Я твой хен, ты обязан уважить меня и расследовать это дело, если я так сказал! — Мое уважение, разумеется. Но нет. — Тогда расследуй смерть птицы! — Что? — Смерть снегиря. — Это не так работает. Кроме того, срок давности этого чудовищного преступления давно истек, — вздохнул Хюнин устало, за талию вытягивая Бомгю из машины. — Иди сюда. Бомгю, который ни с чем сильным, теплым и, признаться, весьма привлекательным не обнимался без конкретной деловой цели уже минимум года полтора, растекся в довольной улыбке и, пальцами вцепившись в лацканы чужой куртки, протянул: — Ты останешься на ночь? — Ты все еще не в моем вкусе, — парировал Кай без раздумий. Бомгю фыркнул. — Помню, помню. В твоем вкусе самоотверженные орнитологи. — Еще одного самоотверженного орнитолога я тоже уже не выдержу. — Тогда кто в твоем вкусе? Захлопнув пассажирскую дверь автомобиля, Хюнин вздохнул и, закинув чужую руку себе на плечи, уведомил: — Работа. Работа очень в моем вкусе.