Заброшка? Напиши на стене А+В=…

Излучающее холод здание, еще не прогретое только начавшимся весенним теплом, встречает хрустом бетонных обломков, камней, песка и прочего мусора под подошвой. Ходить по такому неудобно, но по-особенному “весело”. Никогда ведь не знаешь, когда нога решит предательски подвернуться и ты упадешь, стерев голые ладони, локти и колени в кровь. Зданию этому, кажется, лет больше чем в сумме Владу и Антону, не зря же они бегают сюда еще с момента, когда только познакомились, ведь серые, измалеванные всем, чем можно, стены и выбитые окна заставляли и заставляют по сей день молодую кровь вскипать интересом, любопытством, завлекая одним своим безжизненным видом. И неважно, что по ночам, а иногда и по дням, безжизненно здесь вовсе то и не было, о чем говорят и шприцы, разбросанные по углам, и бутылки, едва ли половина из которых целые, а не раскрошенные по всему полу на разноцветные стекляшки. Часть из них конечно была принесена лично ребятами, но это, опять же, можно опустить. Расколотую напополам, сваленную с импровизированного подоконника пепельницу с рассыпаными помятыми бычками шустро перешагивают длинные и тонкие ноги, и “Антоша” на бывшее пристанище деревянной оконной рамы, ныне пустующее за счет слова «спизжено», почти запрыгивает, еле успевая ухватиться рукой за стену, оставляющую грязно-серый след на ладони. Были бы свободны две - схватился бы обеими, но в одной из них болтается бутылка дешевого пива, уже открытого и за не слишком долгий путь выпитое наполовину. Плюхаясь на жопу, при чем довольно больно, он свешивает одну ногу за окно, болтая ей, а после оглядывается на шаркающие шаги сбоку. Влад пепельницу эту разбитую цепляет кроссовком и отпинывает в сторону с тихим звоном, не заботясь о разбросанных бычках и наступая прямо на них. Старую, и без того потертую обувь уже не жалко, наоборот, на таких прогулках ей и место. Подходит ближе, опирается руками на подоконник, высовываясь в пустое окно; смотрит куда-то вдаль, пытаясь сделать максимально отстраненный вид, будто не чувствует и не видит периферийным зрением чужой взгляд на своем лице. Наконец разгибаясь, берет из его расслабленных рук бутылку и отпивает немного, устанавливая зрительный контакт. Будь с ними кто-то еще, Антон бы сопротивлялся, послал бы его нахуй, пусть и с улыбкой, и своего питья бы не дал, мол брезгует или надо было свое растягивать на подольше. Нет, Влад бы точно не сказал, что его друг в компании и наедине с ним чем-то отличаются: он никогда не пытался казаться круче, чем он есть (потому что круче уже некуда), или, может, грубее (потому что и там, и там он был мягок, как плавленный в микроволновке сыр). Он был такой, какой он был, со своими глуповатыми шутками, для кого-то порой совершенно лишними прикосновениями и искренней улыбкой, смехом. На то была другая причина. Причина, которую он прекрасно знал. И понимал. Штаны владовы не кроссовки - новые и чистые, но он не думает об этом, разворачиваясь и присаживаясь рядом с Антоном, когда тот перекидывает свешенную ногу обратно и садится нормально, «как человек». Стекло вновь возвращается ему в руку, и он находит в ней то, на что можно наконец отвести взгляд от чужих глаз, покачивая и наблюдая, как переливается жидкость. Волосы длинные спадают на лицо, закрывая какую-то его часть, и Мафаня лишь поджатые губы видит. Вроде все понимает, а что делать не знает, и ничего лучше не находит, кроме как рукой медленно по спине провести и за плечо приобнять, утыкаясь носом в эти самые волосы. Другой рукой бутылочку забирает и в сторонку отставляет. Отставляет, и свою ладонь вместо нее предлагает, обхватывая тонкие пальцы. От друга почти волной неуверенность идет в этот момент, но он все равно в ответ кисть сжимает и поворачивает голову. Носы соприкасаются, и они изо всех сил делают вид, что губы их на приличном расстоянии друг от друга, как и они сами, и вообще они сейчас не обжимаются в ебучей заброшке, однако выходит крайне плохо. Плохо, потому что Влад не специально, а нарочно делает то самое естественно, несомненно, непременно и совершенно точно «лишнее» движение.