Калина красная

      Первый солнечный луч прокрадывается в светлую опочивальню очень медленно и бессовестно, скользя узким прямоугольником теплого света по взбитой подушке, облизывает разметавшиеся по ситцевой ткани волосы, от чего те красиво переливаются из-за малейшего движения головы затейливыми бликами, будто нанизанный на тонкую леску драгоценный жемчуг — любуйся, не хочу — только Федор в последнее время спит очень беспокойно и чутко, поэтому чувствует на себе чужой взгляд, мягко мажущий по безмятежному лицу и спутавшимся волосам цвета вороного крыла. Он лежит в теплой постели и едва сдерживает улыбку, еще и треклятое солнце светит прямо в лицо, проникая сквозь плотно сжатые веки большими светлыми пятнами, от чего черные брови начинают невольно хмуриться, а густые пушистые ресницы — трепетать.       Вчера они так и не закрыли на ночь резные ставни, напрочь позабыв о том, что рано утром кому-то из них все-таки придется сползать с нагретой постели, чтобы, оторвавшись от манящего тепла кровати, продлить безмятежный сон еще на какие-то жалкие мгновения — до первых трезвонов петухов. По приходу осени, пока дни еще стоят теплые, окна они не закрывают в принципе, впуская в опочивальню теплые порывы ветра и щебетание утренних пташек, заливающихся звонкой трелью уже сейчас, ранним утром. Солнце крадется по легкому шелковому одеялу, мягким касанием поглаживая нежную кожу розовеющей щеки, поцелуем тепла отпечатываясь на бледном лице, отзывается на плотно сжатых губах улыбкой. Федор медленно открывает глаза, блуждая расфокусированным взглядом по внутреннему убранству светлой спаленки, плотнее прижимаясь боком к успокаивающе теплой груди царя, кажется, опять проваливается в сладкую полудрему, окруженную запахами ромашки и спелой калины, что от редких порывов ветра бьется своими ветвями в их окно.       Иван плотнее обнимает мирно сопящего Басманова за талию, пододвигая его как можно ближе к себе, чтобы спрятать от назойливых солнечных лучей, тот лишь что-то бурчит невнятное себе под нос. Солнце перестает светить Федору прямо в лицо, и нежная фарфоровая кожа постепенно разглаживается, словно бездонная ровная гладь океана после шторма. К этой коже, пропитанной ароматическими маслами и запахом хорошего душистого мыла, почему-то хочется постоянно прикасаться, поглаживать кончиками пальцев, вдыхать ее аромат, целовать, едва касаясь губами, сжимать в руках очень нежно, но крепко, чтобы на белых бедрах остались следы чужих пальцев — и Грозный прикасается, поддаваясь своей тайной мысли, очень медленно и нежно, словно опасаясь, что Федор прямо в сию секунду рассыплется на тысячи мелких осколков прямо в его руках. Пробегает пальцами по подбородку, скользит по бархатной щеке чуть выше, к виску, пропуская тонкую прядь волос меж пальцев, слегка накручивая. Федор не выдерживает и все-таки, не в силах подавить улыбку, сонно улыбается, одним глазом наблюдая за склонившимся над ним царем.       — Такой нежной и бледной коже прекрасно подойдут жемчуга бурных северных морей, — замечает Иван, в глубокой задумчивости закручивая тонкую прядь мягких фединых волос, — есть в тебе что-то такое, Федора, волшебное и незримое, от чего взгляд оторвать невозможно. — Переходя на шепот, продолжает царь. — Околдовал ты меня, Феденька, околдовал… Чертовка!       «Околдовал… Околдовал, — повторяет про себя Басманов, — да разве ж это магия? Магия — это в людях… Магия — это страшный грех, я и так слишком много грехов взял на душу.»       — Не посмел бы, царь батюшка! А ежели и околдовал, — продолжает юноша, заговорчески понизив тон, — то ты и рад попасться в мои сети.       — Хитре-ец! — Довольно протягивает Иван Васильевич, прижимаясь сухими губами к намотанной на палец прядке волос, — Ай, колдовник, повелю казнить!       Федор облизывает искусанные губы, потягивается на помятой постели и дурацкая сорочка, вышитая серебряными нитями и бисером, игриво обнажает вздымающуюся грудь. Бусы из жемчуга, покрытого перламутровой пылью, со вчерашнего вечера он не снял — просто не успел — оставили на теле редкие отметины синяков и кровоподтеков, просматривающихся на виднеющемся краешке груди и оголившемся плече. Жемчужины отражают тусклый утренний свет, напитываются солнечным теплом и обжигают тело. Басманов по-кошачьи мигает глазами, запуская пятерню в свои спутавшиеся волосы, чтобы их поправить — слишком уж хорош, чтобы, вспомнив о приличиях, опустить взгляд и навсегда распрощаться с чудным видением; поэтому Иван Васильевич не опускает, а завороженно следит за каждым плавным движением. Хрупкий юноша перед ним расцветает, словно красная калина, наливаются кровью и силой лета красные ягоды, которые по осени, до конца созрев, отдают горечью на языке. Царь про себя замечает, что больно уж к лицу Федору подаренный алый кафтан с соболиным воротником и, что на шее лучше бы смотрелись бусы из красного янтаря, похожие на нанизанные на нитку ягоды калины. Юноша-калина перед ним не так прост, как может показаться на первый взгляд: только перед царем он кружит радостной собачонкой, а у самого глаза горят безжизненными стеклышками-льдинками, полными покрытой мраком тайны и хитрости — сразу видно, непростой человек.       — Не повелишь, — спустя время отвечает Басманов, — люб я твоему сердцу.       «Ты не знаешь, царь батюшка, как жить без меня. Заскучаешь, поди, и дня пройти не успеет.» — Додумывает он, но в слух не произносит, только с детским вызовом смотрит на царя и по-лисьи ухмыляется.       — Неужто? — интересуется государь, заправляя темную прядь тому за ухо, — Слыхал я от люда, что ты о себе говоришь. — Снова гладит щеку ладонью, перейдя на шепот, продолжает — И что не найти мне никого краше тебя, и что нет такого, чего бы ты не сумел.       Улыбается царь по-доброму, дескать не зол. Федор пристыжено отводит взгляд к открытому окну, вслушиваясь краем уха в задорное щебетание утренних пташек, словно те над ним насмехаются. Чувствует, что от стыда уши и лицо начинают гореть.       — Прости мои нахальство и невежество, государь! — Молится Басманов, прижимая шершавую ладонь к своей разгоряченной груди, под полупрозрачной кожей мельтешится, словно птица в клетке, грешное сердце, — Любое твое желание — я ни в чем тебе не отказывал! Сколько крови на моих руках, сколько грехов я взял на душу — только одному Богу известно. Ты не гневайся, месяц мой, али я ошибся и не люб тебе больше? Одно твое слово — и я сам вырву сердце из своей груди и положу его на твое золотое блюдо. — Он понимает, что в какой-то момент наговорил лишнего. Губы непроизвольно сжимаются в тонкую полосочку, в утреннем свете его лицо кажется особенно бледным, будто хрупкий фарфор, который вот-вот покроется многочисленными мелкими трещинками от малейшего касания.       Царь понимает, чем вызвано воцарившееся щемящее молчание, поддевает пальцами крупные холодные бусины, натягивая на себя. Федор покорно наклоняется ближе, рефлекторно зажмурившись.       — У страха глаза велики, — с небольшой хрипотцой смех обжигает мочку уха, — Ты прав, Федора, действительно нет никого краше и способнее тебя. Ты люб моим сердцу и разуму. Очаровал ты меня, хитрый лис, и я ничего поделать с этим не могу.       Федор прижимается щекой к протянутой руке, смотрит нежно и играючи улыбается, но зрительный контакт с ясными глазами Ивана Васильевича удержать не может, цепляется взглядом за все что угодно, лишь бы не смотреть в теплый омут озерной глади в очах напротив. Замечает про себя, что глаза у Ивана правда красивые, словно сереющее перед грозой небо. Целует ласкающую его царскую ладонь, беря ее в свои руки, поднимает взгляд на короткое мгновение, смотря с неудержимым вызовом, когда выцеловывает каждый палец, на котором красуется по массивному персту. Царь кажется неописуемо довольным, вогнав Басманова в краску, когда просовывает два пальца тому в приоткрывшийся рот, мазнув по губам свободным большим пальцем. Любуется розовеющими сахарными щеками, и плотно сомкнувшимися вокруг его пальцев губами — тоже розовыми, припухшими, готовыми к многочисленным поцелуям и покусываниям.       — Чего же это ты, Федора, заскромничал? — Интересуется государь и вынимает смазанные слюной пальцы. — Вертихвост, плут да бесстыдник. — Сжимает щеки крепко одной ладонью, а другой черные волосы поглаживает, заправляя непослушные прядки за уши. — Смотрю на тебя и взгляда оторвать не могу. Завтрашним утром пошлю к тебе с подарком, уж больно очам твоим бездонным подойдут голубые камни… Жди подарка, Феденька, а коль не понравится проси у меня чего сердце пожелает.       — Не нужны мне ни камни драгоценные, ни цветы вычурные, мой свет. Мне совсем ничего не нужно, только бы рядом с тобой стоять и служить твоему велению верой и правдой, до самой своей смерти. О большем я и мечтать не могу, государь.       — Скромность мужчину красит? — Поддевает Иван Васильевич очень тонко и аккуратно, будто боясь юношу задеть. — Да не про тебя ведь это, Федорушка.       Жемчужные бусы звенят от резкого движения, когда царь за черные волосы задирает буйную голову, чтобы наконец поймать чужой бесстыдный взгляд, гуляющий вольным ветром по его лицу, по хлопковой нижней одежде.       — Разве ты не таким меня видеть хочешь, государь? Я и другим стать могу по твоей воле. Одно твое царское слово — я не пойду против него.       — Полно тебе, Феденька, как баба деревенская обижаться. Поди-ка лучше сюда.       Нравится им друг над другом подтрунивать да заигрывать.       Федору страсть как нравится.       Царь похлопывает по мягкой перине подле себя, Басманов, нехотя, подчиняется: вылезает из-под теплого одеяла, переползает на царскую половину ложа и без малейших стеснений оказывается у Ивана в ногах, поправляет края полупрозрачной сорочки, что едва прикрывает нагие бедра и небольшие синячки от крепкой хватки под ягодицами. «Ай, Феденька, ай хорош» — шепчет государь, перебирая свисающие с тонкой шеи крупные бусины, невзначай касаясь кончиками пальцев горячей кожи — есть в этих словах и жестах что-то интимное, застилающее глаза плотной пеленой желания броситься навстречу друг к другу, чтобы целоваться жадно, касаться друг друга, скидывать одежду слой за слоем, пока не предстанут они друг другу абсолютно нагими, без малейшего намека на фальш.       Дыхание обжигает кожу, распускаясь на щеке влажным цветком поцелуя, щетина слегка колет и царапает. Бусы разлетаются во все стороны, с мелодичным звоном раскатываясь по полу. «Ну вот, очередной царский подарок испоганить умудрился» — думается юноше, но когда тело живьем сгорает от желания — думать больше не получается. Он вальяжно садится на царские колени, целует горячо и влажно, тщательно ищет глазами затуманенный взгляд, извивается от прикосновений и желанных ласок. Дыхание моментально сбивается, становится глубже, вздохи — громче. Мальчишка-бесстыдник-плут тянется навстречу объятиям Ивана Васильевича, растворяется в каждом поцелуе, окунается в серый омут затуманенного взгляда, ласкается, словно кот и довольно вскрикивает, словно девка в первую брачную ночь, только что познавшая мужчину. Он покусывает налившиеся кровью губами, зализывает появившиеся из-за ветра и осени трещинки, выцеловывает лицо, потом руки, пальцы — жадно вдыхает аромат и растворяется в нем без остатка. Царь мальчишку-бесстыдника-плута обожает всем сердцем, готов положить к его белым тонким ноженькам все богатства страны и мира, а тому — ничего, кроме него самого совсем не надо.       — Знаю я, что в тайне ото всех ты моим быть хочешь. — Прерывисто выдыхает Иван в черную макушку.       Собольи брови взлетают на вспотевшем лице в легком недоумении, мол какую страшную глупость ты, царе, говоришь:       — Я и так уже твой.       Полностью.       Без остатка.       В голове больше нет ни единой мысли. Весь спектр ощущений концентрируется на отдельных участках тела, неприкрытых дурацкой сорочкой, неспособной скрыть возбуждение хозяина. Федор нетерпеливо мажет губами по щеке государя, ерзает бедрами, сидя на чужих коленях, сгорает от нестерпимого ожидания. Царь лишь уголками губ ухмыляется, непозволительно медленно проводит рукой вдоль тонкой шеи, затем чуть ниже, по острому треугольнику ключиц. Спасительное касание отзывается электрическим разрядом в позвоночнике, заставляющим выгнуться, беспомощно скулить.       — Месяц мой, изводишь меня… — Молит Федор, рефлекторно сводя колени. — Али любо тебе надо мной измываться, государь?       — Любо мне, дорогой мной Федорушка, слушать твой голос, твои просьбы и мольбы. По нраву мне смотреть на тебя, когда ты беспомощно тянешься ко мне, неугасимая искра в твоих глазах сводит меня с ума.       Басманов сжимает в руках чужие нижние одежды, откидывает голову назад и дышит очень тяжело и неровно. Сердце стучит где-то в кончиках пальцев, которые взялся целовать государь, приговаривая что-то невнятное и сбивчивое.       — Вот тебе и доброе утро, государь.       — Добре, — отзывается Иван Васильевич.       Федор прижимается ухом к его груди, с закрытыми глазами слушая, как быстро бьется его сердце под ребрами, как тяжело он дышит. Сорочка неприятно липнет к коже, поэтому юноша одним легким движением скидывает с себя лишнюю ткань, осматривая себя на предмет появления новых фиолетовых кровоподтеков на млечно белой коже. Царь провожает каждое движение рельефных мышц любопытным взглядом, а потом хрипло хихикает, когда мальчишка-бесстыдник-плут ложится к нему под бок абсолютно нагой и открытый перед ним. Иван прижимается к обнаженной коже бедрами, обнимает за талию и шепчет очень тихо, что приходится вслушиваться:       — Редкостная потаскуха ты, Федора Басманов, — вот, что про тебя в народе говорят. Отчего же? Ты только скажи кто — сразу три шкуры спущу.       — Не гневайся, государь. Всякое в народе друг про друга болтают, не слушай злые языки. — Спокойно отвечает юноша.       Ежели кличут его потаскухой — то пусть оно так будет. Если быть потаскухой, значит нескончаемо любить Ивана Васильевича, служить ему верой и правдой, значит он будет носить это звание с гордо поднятой головой.       Потому что Федора Басманов — буйный василек и горькие ягоды красной калины, которые государь всем сердцем любит и готов защищать.       Хорошо, наверное, что красная калина — символ любви и счастья, почти как благородная слива, но только чуточку лучше.