***
Он играл что-то из своего в тональности фа-диез минор. Совсем не нового. К слову, нового Родерих и не писал. Немецкий рояль, то есть тот, что Блютнер, расстроился за проведенные в чулане годы. Людвиг обещал пригласить мастера. Обещал уже с два месяца как, но тот все не появлялся. Родерих и не спрашивал. Играл по-памяти, иногда путаясь, но вовремя выводя мелодию в нужное звучание. Иногда казалось, что копирует Гайдна или слишком увлекся и походит на раннего Бетховена. В какой-то момент понял, что стройности в музыке нет. С минуты на минуту Людвиг должен был вернуться из Рима, зайти в гостиную, снять китель, включить радио и сесть в кресло, вытянув от усталости ноги. Тогда Родериху со всем упорством придется стучать по клавишам, дабы заглушить роялем голос диктора. Австриец ненавидит его. Радио, конечно. 1922 год С востока проложила себе путь Рона, берущая здесь, в этом месте, иной курс. По берегу Женевского озера в прохладный октябрьский день — на часах было только десять — почти никто не ходил, поэтому Эдельштайн не беспокоился о вероятных неловких встречах с Цвингли, Варгасом или Бонфуа. Появление последнего на недавнем заседании не могло не удивить. Зачем самому месье Франции присутствовать на подобных не столь важных мероприятиях? Одно только на уме: дома не сиделось, вот и захотелось сбежать куда подальше под надуманным предлогом. За это желание винить его Родерих не мог. Над Леманом сгущались тучи, и вот, по прозрачной глади прошлась рябь, посыпались одна за другой мелкие капли. Австриец опустился на скамью в ближайшем павильоне. Недавно изданный роман Лео Перуца был им прочитан еще вчера, но некоторые моменты Родерих хотел прояснить, поэтому открыл книгу и заново погрузился в на первый взгляд незамысловатый сюжет. Чего у Австрии невозможно было отнять, так это любви к отечественной музыке и литературе. — «Между девятью и девятью», герр Эдельштайн? Родерих слегка вздрогнул от неожиданного голоса сверху. — Простите?.. — он поправил очки и посмотрел на возвышающегося над ним человека, не сразу признав в нем своего нового канцлера. — Дождь, — Игнац Зейпель выставил руку за пределы беседки, — уже кончился. Пройдемся? Австрия пока не знал чего ожидать от этого то ли священника, то ли политика. Возможно, совсем немного, тот пугал его, однако демонстрировать свою неприязнь Родерих не хотел, да и не мог, поэтому, кивнув, вышел вслед за мужчиной из павильона. Сначала они шли вдоль озера в молчании. Страна и ее канцлер. — Соглашение о восстановлении было заключено, — Зейпель заложил руки за спину, продолжая чеканить шаг, — Есть вероятность, что скоро к нему присоединится Испания. Родерих не знал подробностей о протоколе и декларациях — его отстранили от дел, призывая не вмешиваться в государственные вопросы — но, все же, Эдельштайн, улыбнувшись, кивнул, будто бы одобряя, будто бы его мнение имело значение. — Совсем скоро начнут поступать иностранные ссуды, это пойдет нам на пользу. Они продолжили идти, пока канцлер вел монолог, говоря преимущественно о работе Лиги Наций, не критикуя, но и не одобряя. В какой-то момент Австрия потерял нить повествования и перестал слушать его. — …невозможно на данный момент, — Зейпель остановился и с сожалением вздохнул. — Что «невозможно»? Пятидесятилетний богослов снял круглые очки и протер запотевшие стекла, исподлобья глядя на воплощение страны как на нерадивого студента семинарии. — Герр Эдельштайн, при всем уважении, вы слишком легкомысленно относитесь к будущему Австрии и ее народа. «Будущему Австрии»? А оно разве есть? Родерих отвернулся от канцлера. — Даже вы не знаете, что делать с этой никому ненужной республикой… — Эдельштайн ответил сухо, сохраняя в голосе хладнокровие и безразличие. — Оставим этот разговор, — Зейпель нацепил очки и продолжил путь, не сомневаясь, что воплощение последует за ним, — А «невозможно» сейчас объединение с Германией. Людвиг… Родерих нагнал канцлера. — Сейчас необходимо воспользоваться предоставляемой помощью и согласиться на все условия, после же восстановления страны, когда мы сможем опираться на собственные силы, вопрос об объединении будет поднят. Пока ему, Австрии, запрещено даже видеться с Людвигом. Франция и Англия боятся. — Вы правда верите, что из этого может что-то выйти? Обычно лицо Зейпеля бесстрастно, но тут на нем появляется усмешка, он уверенно, придавливая кладет руку на плечо воплощения. — Герр Эдельштайн, поменьше увлекайтесь еврейскими книжками. Родерих продолжает играть. Может быть, именно это, такое привычное занятие, спасает его теперь. Почти вся прежняя личная библиотека Германии была сожжена. Однажды Эдельштайн, бесцельно бродя по чужому… нет, теперь и его тоже, дому, наткнулся на запустелое помещение. Романов Перуца, как и следовало ожидать, на полках не оказалось. Только вот Австрия все не может отделаться от мысли, что тогда, в двадцатых, что сейчас он походит на того студента из книги, вынужденного бродить по улицам Вены в сковывающих его наручниках. 1927 год Он не мог уехать из столицы, но и нужен в ней особо не был. Пока еще дышалось чуточку легче, свободнее. Родерих даже иногда мог отправлять письма в Берлин. Совсем ничего не значащие письма — никакой политики, никаких двусмысленностей. «В пятый раз я ходил смотреть «Метрополис»…» — так начиналось его последнее письмо Байльшмидту. Эдельштайн никогда бы и не подумал, что новое искусство сможет так захватить. Ему нравились фильмы экспрессионистов, хотя и выходившие недавно картины Пабста он с удовольствием смотрел. «Людвиг, ты видел ведь «Безрадостный переулок» с Краусом и Гарбо? Грета просто прекрасна в этой роли!… Тут, у нас, показывают впервые, я даже не знаю как глупо выгляжу… но там ведь Вена!» В кинотеатре, продавая билеты, на него смотрели как на помешавшегося, что было недалеко от правды. Только вот в последний раз его вывели из зала люди в форме — в правительстве узнали и не одобрили. Самая середина лета и Родерих шел вдоль широкого столичного проспекта, пытаясь совладать с резко охватившей его тревогой — январское убийство в Шаттендорфе потрясло всех. Сегодня же должно было состояться последнее заседание суда. — Оправдали!!! — пронесся мальчишеский голос в воздухе. Эдельштайн замедлил шаг. «Не может быть…» Через всего несколько часов разъяренная толпа штурмовала Дворец Юстиции. Забастовки охватили почти весь город. Наверное в такие моменты воплощение не должно просто стоять напротив пылающего здания. Наверное в других, нормальных странах, все как-то иначе. — Ты из Шуцбунда или правый? — Родериха обступили молодые рабочие. — Я… Все рушилось, горело, люди кричали, а он ничего не понимал. — Ну! — Я… я за вас… После Эдельштайна задержали. Потом передали в более ответственные руки. Но что левым, что националистам нужен он не был. «Больше девяноста убитых, Людвиг… девяносто!…» ответил он на письмо Германии, в котором тот рассказывал о чересчур откровенных нарядах девушек и совершенно пошлых песнях в кабаре, куда привел его Гилберт. Несмотря на недовольство Зейпеля, Родерих перебрался на запад — в Кремс. Пальцы ломит. Конечно, он музыкант с опытом больше ста лет, но четвертый час беспрерывной игры дает о себе знать. Оставаться в оглушающей тишине австриец не может. Раньше вот мог, а сейчас… А сейчас вовсе не узнает себя. Когда-то, в Империи, в его доме звучало множество голос. И Родерих глупо раздражался. Потом он остался почти что один на один с собой — это его надломило. Наверное — после думал он — в те годы каждая из наций чувствовала себя одиноко — он не исключение. Но сейчас… Эржебет иногда заходила. Появлялись и братья Варгас. Другие страны. Вот только все будто бы не замечали его, Австрию. Не здоровались, просто кивали и вежливо спрашивали о Байльшмидте. Словно Родериха не было, не существовало. Музыка становится тише. 1934 год. После прихода к власти Отечественного фронта правительство держало Эдельштайна при себе. Внутри запертого со всех сторон дома, с приставленной охраной, без права покидать жилище без сопровождения. Переписка с Людвигом была под строжайшим запретом, а Феличиано стал приглашаться канцлером в Австрию слишком часто. У них у всех были планы на него, но никто не вселял доверия. Германия изменился, и теперь… Родерих даже не знал, чего ожидать от Берлина. Страны — не их правительства, он не понаслышке знал эту простую истину, но что Феличиано, что Людвиг все больше сливались с властью, переплавлялись в нечто иное, слишком форменное. Дольфус требовал от него того же. — Вы знаете, я не могу! Страны — их народы, а австрийцы… Родерих только закончил завтрак, как в окно постучали. За стеклом стоял непримечательный юноша в темном козырьке. Эдельштайн огляделся и приблизился к раме, приоткрыв створку. — Возьмите, это для вас! — только и успел сказать мальчишка, прежде чем спрыгнуть с карниза. Белый конверт без имени отправителя и адресата. Австриец сел обратно за стол и вскрыл письмо.«Родерих, уже совсем скоро немецкий народ будет един! Мы оба знаем, что объединения желают наши люди. Мы с тобой этого желаем. Прими правильное решение и выбери правильную сторону.
Людвиг Байльшмидт»
— Герр Эдельштайн. Он вздрогнул от голоса начальника охраны и спрятал письмо под салфетку. — Прошу проследовать за мной. — Зачем? — На улицах неспокойно. Родерих не сопротивляется. Машина направлялась на юго-запад от столицы. Конечно он не мог видеть мелькающие за темными стеклами пейзажи, но свою землю чувствовал. Только теперь свою ли? — Герр Эдельштайн, не беспокойтесь, с такой поддержкой, которую оказывает Италия, мы остановим эти волнения, — Эмилия, жена одного из высокопоставленных лиц в правительстве, подкрасила тонкие губы яркой помадой и улыбнулась, посмотрев на спутника, — Несколько итальянских дивизий уже направлены к границе. Даже не смейте переживать — вам не к лицу! Родерих не ответил на ее улыбку. В кармане слишком жаркого для летнего сезона пиджака лежало письмо. — Остановите машину. Водитель его проигнорировал. — Остановите, я сказал! От неожиданного крика Эдальштайна Эмилия выронила из рук зеркальце. — Простите, не положено, — послышался голос начальника охраны с переднего сиденья. По отражающей поверхности пошла трещина. Один удар и острый кусок размером с половину ладони ложится в руку. Эмилия издает писк, но тут же замолкает, боясь пошевелиться. Осколок слегка вдавливается в нежную кожу шеи. — Остановите чертов автомобиль! — Родерих, удерживая женщину, отдергивает тканевую перегородку, — Мне необходим воздух, я просто хочу подышать воздухом! Его выпускают, но глаз не сводят. На обочине дороги Эдельштайн перечитывает письмо Германии уже в одиннадцатый раз. Но что он «знает»? Что «желает»? У Людвига такой простой на все ответ… О какой «правильной стороне» речь? У сопровождающих его мужчин по пистолету. Убить они его не смогут, но вот ранить — вполне. Чтобы не убежал далеко. Родерих поднимает взгляд к ясному, голубому небу. Легкий ветер шелестит листву, донося до воплощения человеческую смуту. Он что-то решает для себя. Сам пока не понимает что, но немного неуверенно разворачивается и направляется к автомобилю. В салоне перепуганная Эмилия — он улыбается ей. — Можем ехать? — интересуется водитель. — Конечно, да… простите, — отвечает Родерих, уставившись в черную поверхность оконного стекла. Через неделю он узнал о смерти Дольфуса и подавлении нацистского путча. Несмотря на убийство канцлера, фашистская партия осталась у власти. Его собственное музыкальное сочинение сменяет Бетховен. «Фантазия иссякла» — говорил он когда-то Венгрии, пока та накрывала на стол. Но Эржебет было все равно, она пожимала плечами и отвечала, что произведения австрийских композиторов принадлежат и ему. Тут бы с ней вступил в дебаты Людвиг, заявив, что великий пианист родом из Германии, и вообще… Хотя это было бы тогда. Сегодня же Байльшмидт спорить не станет. Они ведь все — немцы. Тут и говорить не о чем. Какой пустяк. Все тридцать две сонаты для фортепиано Родерих помнил наизусть, но сейчас путается в одной из них, за что бы ударил себя по щеке, если бы пальцы не были заняты игрой. Какой пустяк. 1936 год Из бельэтажа Венской оперы открывается прекрасный вид на сцену, однако музыка не нуждается в пристальном взгляде слушателя, — Родерих не смотрит. Женский голос — альт, вторая часть симфонии Малера «Песнь о земле». Перед глазами предстает ночной Мюнхен. Тогда, двадцать пять лет назад, они с Людвигом гуляли по баварской столице после первого исполнения песенной симфонии Бруно Вальтером. Они шли по длинным улицам не спящего даже в самый поздний час города и говорили о чем угодно, только не о политике, не о военных союзах и не о беспокойных соседях. Байльшмидт угостил его выпивкой, что было очень опрометчиво — даже от легкого пива австриец пьянел. Поплатился немец выслушиванием несвязной болтовни Эдельштайна про искусство Востока, европейскую цивилизацию и что-то о рукописях какого-то Кафки. Тогда, в одиннадцатом году, они оба представить не могли на пороге какой катастрофы стоят их страны.Ich weine viel in meinen Einsamkeiten. Der Herbst in meinem Herzen währt zu lange. Sonne der Liebe willst du nie mehr scheinen, Um meine bittern Tränen mild aufzutrocknen?
Родерих чувствует шорох — рядом кто-то садится. Морщится. Думал, выкупил все близлежащие места. Молодая женщина завершает свою партию, уступая мужскому голосу. — Простите, вы уронили это? Эдельштайн раздражается еще сильнее, раскрывает глаза и поворачивается к отвлекающему его элементу. — Не могли бы вы… — он так и застывает, — Людвиг? — Твой? — в полутьме немец улыбается и протягивает белый платок. Германию, самого Германию он не видел уже… уже много лет как. Не разрешали. Сначала Артур с Франциском, потом Феличиано и собственное правительство. Господи, да они даже не вели переписку последние два года. Первый чувственный порыв уступает место разуму. Какие тут сантименты? Что вообще Байльшмидт делает в Вене? О его прибытии точно никто из руководства не знает. — Не возьмешь? — Людвиг все держит в руках платок. Родерих нервно мотает головой и отворачивается. Третья часть симфонии длится мучительно долго. Эдельштайн вслушивается в звучание струнных, но ничего не может отвлечь его от мыслей о присутствии здесь, так рядом, Германии. Только вот австриец не знает, пугает его эта встреча или радует. В середине четвертой части, Родерих неожиданно чувствует руку Байльшмидта на своем бедре. — Что ты делаешь? — Раньше позволял. — Бог ты мой, Людвиг… — Эдельштайн не смотрит на названного гостя, пересекшего все мыслимые и немыслимые границы, — Что ты делаешь Тут? — Пришел послушать музыку. — В Австрию? — А есть разница где слушать? Голос немца ровный, спокойный. Руку он не убирает. Стихи древнего китайского поэта о весне идеально ложатся на его, Австрии, музыку. Он бессмысленно пытается вслушаться в слова куплета, пропуская мимо себя звучание инструментов. Просто чтобы хоть так отвлечься, хоть так не думать о Германии, о них… — Я вижу, тебе трудно, ты не справишься сам, — вкрадчиво говорит Людвиг, когда голос певца на несколько секунд замолкает. Его рука сильнее сжимает чужое бедро — в тот момент Родерих чувствует боль, но уже через мгновение ее как и не бывало. — Хватит идти на поводу у кучки идиотов, засевших в твоем правительстве, — теперь голос Байльшмидта неожиданно приобретает резкость, — Будь с народом, со своими людьми! — немец хватает его за плечи, разворачивая к себе лицом. — Да что ты о них знаешь? — цедит сквозь зубы австриец, отталкиваясь от чужих рук, — Перестань мне указывать! Мы равны! Я сам могу распоряжаться своей судьбой. Родерих почти верит в собственные слова. Последняя часть симфония близится к кульминации. — Как знаешь… — Германия наконец отпускает его и поворачивается в сторону сцены, — Только в этом зале, в партере и на балконе, около сорока моих людей, — Людвиг аккуратно складывает белый платок и кладет себе в нагрудный карман, — Я всегда рядом, Родерих. Солистка, дирижер и оркестр плывут перед глазами, мурашки проходят по телу Эдельштайна. Все, что он может сделать — вновь прикрыть веки и не думать. Просто не думать ни о чем.Wohin ich geh'? Ich geh', ich wand're in die Berge. Ich suche Ruhe für mein einsam Herz. Ich wandle nach der Heimat, meiner Stätte. Ich werde niemals in die Ferne schweifen. Still ist mein Herz und harret seiner Stunde! Die liebe Erde allüberall Blüht auf im Lenz und grünt aufs neu! Allüberall und ewig blauen licht die Fernen! Ewig... ewig...
Все же Бёзендорфер, оставшийся в Вене, был привычнее. Больше семидесяти лет Родерих играл на своем рояле. И пригласить мастера настроить мог когда пожелает. И пах инструмент как-то по-родному. Да и радио когда хотел, тогда и отключал, чтобы не мешало музыке. Конечно, сегодня это глупые мысли, неправильные. Ведь нет никакой разницы между этим роялем, здесь, в Берлине, и тем, оставшимся в… За упоминание «Австрии» две недели тому назад Гилберт ударил. Потом, конечно, Людвиг извинялся за него, принес лед, помог приложить к наметившемуся на левой щеке синяку. Давил только тряпкой с холодом сильнее нужного, но ничего, след остался почти незаметным. Кисти рук продолжают дрожать от напряжения, но вот дискомфорт от пятого часа игры куда-то пропал. Пальцы бегают по клавишам по инерции. Февраль 1938 года Шушниг был сам не свой. Он нервничал. — Нам просто не оставят выбора! — он ходил по комнате нацистской резиденции взад-вперед, в ожидании пока его, канцлера Австрии, позовут на аудиенцию с Адольфом Гитлером. Минуты казались вечностью. — Черт! — Курт Шушниг бьет кулаком о стол. Родерих сидит на месте и смотрит на него. Он не знает, что сказать. Теперь австрийцы точно остались один на один с Германией. Есть ли смысл нынче хоть какого-то сопротивления? Тем более, что и будто бы вовсе ненужного. Побелевшего как сама смерть Шушнига наконец приглашают в соседнюю комнату, в то время как в ту, в которой остался Эдельштайн, заходит Людвиг, а вслед за ним Гилберт с вечной ухмылкой на лице. — Давно не виделись, — Пруссия падает рядом на двухместное кресло, занимая собой почти все пространство. — Давно. — с пока еще не сломленной гордостью констатирует Австрия. Людвиг пробегает взглядом по каким-то принесенным с собой бумагам и откладывает их в сторону, садясь на табурет напротив брата и Эдельштайна. — Родерих, ты ведь понимаешь, что долго не протянешь, не сможешь существовать сам по себе? Австриец не отвечает. — Ц… — тянет Гилберт, закатывая глаза, и щёлкает пальцем по чужому виску, — Эта земля может выжить только в составе Великогерманского рейха! Эдельштайн морщится, но молчит. — Я не понимаю тебя, — Людвиг поднимается с места и проводит ладонью по только подстриженным светлым волосам, — Откуда такое упрямство? Ведь раньше.. — Раньше? Родерих резко встает, устремляя неожиданно уверенный взгляд на Байльшмидта. — Да не рыпайся ты, — Пруссия тянет его обратно на кресло, заставляя упасть на мягкую поверхность. Германия потирает переносицу. — Брат, пожалуйста! — Все-все, молчу, — примирительно поднимает руки и смеется Гилберт. В комнате повисает тишина. Из соседней слышится громогласный голос фюрера, втолковывающего Шушнигу известные истины. — Гил, не мог бы ты нас оставить? — Людвиг обращается к старшему брату, тем самым нарушив тревожное безмолвие. Поворчав, Пруссия захлопывает за собой дверь. Со стены падает картина. Байльшмидт садится рядом. — Родерих, не будь глупцом, — в голосе нотки нежности, так не соответствующие его натуре, — Я ведь не заставляю тебя, это наше общее решение. Не так ли? Германия проводит большим пальцем по скуле австрийца. — Сегодня, как и тогда, — Людвиг делает акцент на последнем слове, заставляя Эдельштайна вздрогнуть, — мир непредсказуем, международная обстановка нестабильна. Завтра может случиться что угодно. Только вместе мы сможем противостоять угрозе. Любой угрозе! Австрия отводит взгляд к окну, за которым все еще лежит снег, не желая таять даже под прямыми солнечными лучами. — Я просто… не хочу потерять… все. Родерих говорит тихо, потому что слова эти звучат глупо. — Ты ничего не теряешь, — уверенно отвечает Байльшмидт, обхватывая лицо австрийца двумя ладонями, заставляя заглянуть в свои голубые, совсем искренние глаза, — Мы осуществляем мечту всех немцев! Вроде бы Эдельштайн даже верит, что сомнений у него не остается. Когда, вернувшись из Рима, Людвиг заходит в гостиную, Родерих не останавливает игру. Музыка непонятной тональности и ритма льется из рояля, становясь похожей на отвратительную какофонию звуков. Судорога сводит сухожилие, но он просто продолжает стучать замершей в одном положении ладонью по клавишам, пока пальцы второй руки еще могут двигаться. — Остмарк… Дрожащие от напряжения конечности насильно отрывают от инструмента, прижимая к туловищу. — Пусти меня! — Эдельштайн делает безуспешную попытку вырваться. — Хватит на сегодня, Остмарк, — Родерих чувствует, как к его макушке прикладываются чужие губы. — Не назы… — он вовремя прикусывает язык, — Просто отпусти, Людвиг. И действительно отпускает. Отходит, включает радио, садится в кресло. — Феличиано заставил меня таскаться с ним по всему Риму. Сначала повел… Родерих поднимает взгляд с рояля на окно за которым не родная Вена, не Дунай, а северный Берлин и Шпрее. На его плечах Байльшмидт оставил свой форменный китель. Зачем? Уже май.. Эдельштайн почти убедил себя, что его ничего не беспокоит, что он всем доволен и счастлив. Только вот Австрии больше нет. — Остмарк? Родерих поворачивается на зов.