Сфинкс восхитительный и томный,
Или, у ног моих ложись,
Я буду гладить, точно рысь —
Твой мех пятнистый. мягкий, темный.
И я коснусь твоих когтей,
И я сожму твой хвост проворный,
Что обвился как Аспид черный,
Вкруг лапы бархатной твоей
* В бесконечных толпах людей, посещающих и находящихся в Императорской Резиденции ежедневно, обычный человек, хоть и выросший в дворянской хорошей семье, непременно должен был видеть и чувствовать обременительную усталость: постоянная выправка, к которой все приучены с самого детства, идеальные манеры, бессмысленные и абсолютно бестолковые этикетные разговоры ради само разговора, категорично всегда лишённые всякого смысла.. Наверное, нет, это всё точно утомляло обычных людей. И Сергей Трубецкой хотел бы быть таким. Он с самого детства мечтал о том, чтобы почувствовать хотя бы что-то. Была бы это ярость, горечь, боль, или счастье.. Для него, как для члена династии Сирин, эти слова были лишь условным обозначением реакции, которую должны вызывать события, отражающиеся в каждой эмоции. Ему было необходимо вести себя соответствующе ситуации, и внешне выражать подходящие под момент эмоции, но за исключением приёмов у почтенных гостей, или помощь Папеньке и Братьям по службе, при которой был необходим контакт со сторонними людьми, ему больше нигде никогда не пригодилось это умение вызывать на своём лице улыбку. Здесь был лишь четкий расчёт, под которым подразумевался анализ всех окружавших людей, и соответствие собственного лица окружающим. Но он никогда ничего не чувствовал. У еды лучших поваров, которую так ему нахваливали навязанные папенькой друзья, в любом случае не было вкуса. Прекрасные, поражавшие всех побывавших там, улицы Парижа, не произвели на него никакого впечатления (хотя должны были судя по рассказам сослуживцев братьев, которые любимы захаживать на обед, и делиться байками о своей юности). Те же Парижские, или Императорские приёмы, да даже у Юсуповых!.. Во всём этом не было никакого смысла, как и в подарках, или признаниях в любви от навязчивых дам. Серж в любом случае не испытывал абсолютно никаких чувств ни к дамам, ни к событиям, выступавших «ключами» к эмоциям. Ни-че-го. Но его это в любом случае не волновало, потому что , закономерно, волнения и тревоги он тоже не чувствовал. И так было абсолютно всегда, ему хватало доведённой до идеала перед зеркалом улыбки, чтобы очаровывать всех. Хватало галантности, и учтивости, привитых ему с самого детства, чтобы гости начинали нахваливать его перед родственниками. Хватило лживых и, как сказали бы со стороны, знай его положение, лицемерных слёз на новость о смерти друга детства – любимой борзой псины. Всегда всего было достаточно, но не сейчас. Его предупреждали, что на новом посту в чине Наставника, и положения в свите одного из младших братьев Императора, будет сложно, были бесконечные разговоры об осторожности, и тонкостях задания, доверенного ему: Воспитать лояльного к нечисти, и достойного престола, Николая Павловича. Было необходимо обеспечить его всем тем, что должны были прививать с детства: интерес к гуманитарным наукам, которого у него с роду не было, отвязать от военной муштры, и натаскать на хотя бы условно сносные базовые знания в сфере политики, но, что было ключевым, нужно было заставить его доверять всей нежити, которой это было важно и нужно (читать – всей свите) Изначально всё их скромное общество было настроено весьма скептично, но нечисть безукоризненно подчинялась Хозяину, и слепо верила в предсказания Белой Бабы, добиться которых было уж слишком сложно. И её наказом в вопросе выбора Касьяна (стражника, помощника, и претендента на место Наследника Хозяина), был однозначный ответ, что им станет Николай Павлович. За этими словами не последовало бури, не было споров, ничего, лишь Александр звучно уронил и разбил бокал с шампанским. Очевидно, что не ждал и не желал такого имени. Да и никто не ждал, все делали прискорбную для нечисти, и для России, ставку на Константина, как на второго, после возможных детей Александра, Наследника Престола. Но к счастью, или к горю, Касьяном стал Николай – третий сын Павла. Следующим вопросом и наказом Белой Бабы стал выбор наставника и учителя для мальчишки, который уже сейчас не устраивал Свиту своей тягой к армии, и абсолютно нулевым интересом к гуманитарным наукам. И после очередного томительного ожидания появления Белой на границе леса, а после, дара ей белой ткани, девушка назвала его имя – тогда ещё совсем ребенка, Сережи Трубецкого. Он должен был идти на контракт, так-как кровь и сила Сирин в нём выявились уж слишком откровенно, а проблем с личностью и характером уж подавно не было. Он был удобен всем, и раз на то была воля Белой Бабы, то являлся лучшим вариантом, и единственно верным исходом бесконечных споров об учителе. И он не только оправдал, но и превзошёл все возложенные на него обязательства: за каких-то четыре года абсолютно категорично изменил направление интересов Николая, будто капитан взошёл на корабль, и наконец взял штурвал затерянного в буре судна. Князь Трубецкой сделал всё, и даже больше, а именно, ненамеренно привязал мальчика к себе, в чём открыто винил свою неосмотрительность и катастрофически слабую кровь Романовых. Дело было не в неправильном родителе, а в угасающем ритуале, который было нужно проводить как можно скорее, чтобы не дать Касьяну полностью раствориться и очароваться пением чертовой птицы Сирин. Не зря их звали предвестниками бед, и кликали посланниками подземного владыки, будто бы от самого Чернобога свой род ведут, потому-то и одурманили головы несчастных, едва не заняв престол во время Смутных лет. Сергей долго анализировал поведение мальчика, если бы мог – боялся бы, что случайно заморочил голову несчастному ребенку своим голосом, но, если в первые пару лет ещё могли существовать причины опасений, то спустя четыре года после первой встречи, Серж был уверен в том, что Великий Князь просто пытался найти в нём верного человека, и плечо на которое можно было бы всегда опереться. Но Сережа не был человеком, а в домашней обстановке руки и плечи превращались в крылья, так что он был лишён всего того, что искал в нём Николай. Стать друзьями, как того столь яростно желал мальчик, им было не суждено. Именно в таких мыслях и размышлениях о своей натуре и жизни, Сергей по обычаю, отправился на ночную прогулку. Коридоры Зимнего Дворца производили на него весьма приятное впечатление, он смотрел на них не со стороны восхищения, а глазами рассудка, в котором кипел постоянный анализ витиеватой лепнины, скульптур, росписей и картин, украшающих стены. Если бы он мог, то наверняка бы влюбился в это место со всей, свойственной подросткам-максималистам, открытой нараспашку душой, чувственностью и страстью. Луна, если не скрывалась среди постоянных облаков и туч, великолепным образом освещала коридоры, выставляя их в самом выгодном свете, так было и с редким солнцем, чьи лучи начинали играть в позолоте, и отражаться от покрытых лаком картин, мраморных фигур, и- Закончить свою мысль ему не дали звучные шаги, и чьи-то всхлипы. Кто-то бежал по коридору прямо к нему, и, очевидно, навзрыд плакал. Кем бы ни был этот человек, встречаться с ним не было абсолютно никого желания, так что Трубецкой лишь стряхнул с себя иллюзию, открывая истинный облик, и его руки в тот же миг стали покрываться перьями. За считанные мгновения человеческие пальцы удлинились, образуя костяной каркас для крыльев, попутно обрастая пышным оперением, которое поднималось и раздавалось в стороны на самых плечах, плавно перебегая к линии шеи, и распускаясь мелкими пёрышками по линии волос, где должны будут располагаться бакенбарды, иметь которых в данный момент, он не удостоился счастья. Как только иллюзия обычных рук окончательно растворилась в воздухе, Сережа сделал пару бесшумных взмахов крыльями, которых хватило для того, чтобы взмыть под самых потолок, где он, не без помощи пальцев ног, ставших птичьими когтями, ухватился за одну из украшенных балок, где и замер, скрываясь в тени высоты крова. Прямо на том месте, где каких-то пару секунд назад, шёл Трубецкой, вписался в стену и упал Николай Павлович. Он прислонился к стене спиной, и сполз на пол, не преставая безудержно рыдать. Серж колебался. Сон и здоровье ребенка, сидящего на полу, были гораздо приоритетнее лживой конспирации, в которой он не видел абсолютно никого здравого смысла, но на это был приказ Папеньки.: не попадаться на глаза Великим Князьям, и Императору, в своём убогом и отвратительном людям, бесовском облике гигантской птицы с человечьей головой.. Подросток мотнул головой, и несколько тёмно-синих, отливающих призрачной позолотой, пёрышек, застрявших в его волосах, мягко начали планировать вниз. Он медленно опускались, кружась в воздухе лёгким пухом, пока наконец не приземлились на пол. Великий Князь не обратил на это никого внимания – он продолжал рыдать, обняв себя руками, и уткнувшись головой в колени. Сережа продолжал думать. На конспирацию был приказ Папеньки, но не было приказа Хозяина, так что он мог не опасаться гнева Императора, да и тем более, учитывая то, как он успел узнать характер Николая Павловича за эти четыре года, если мальчишка и успеет узнать его, то никому не расскажет о том, что «Серж», как он имел неосторожность обращаться несколько раз к учителю, пришёл к нему в весьма странном облике.. Трубецкой решил не рисковать нарываться сам, а уповать на остатки силы в крови относительно новоявленного Касьяна. Он тихо затянул заговор от плача, он должен был помочь и успокоить, а голос Сирин усыпил бы Великого Князя, сделав весь этот вечер и их встречу лишь эпизодом длинного ночного сна: «Заря-заряница, заря, красная девица! Возьми криксы и плаксы, Денные и полуденные, Ночные и полуночные, часовые, минутные, Полуминутные От дитя Божьего Николая» Мальчишка ещё на середине запеваемого заговора перестал рыдать, и лишь тихо всхлипывал, а к концу короткой молитвы начал клевать носом. Когда Серж был точно уверен в том, что Николай заснул, то тихо спорхнул вниз к мальчишке, в полёте вновь набрасывая иллюзию, и уже на пол он ступил обычными босыми человеческими ногами, и на руки взял Августейшего отпрыска, тоже человеческими руками, только в волосах, и на рубашке оставался лёгких пух мелких перьев. Нёся подростка на руках в его покои, Трубецкой тихо шептал славления: Среди лесов дремучих, среди трясин болотных, Стану аз, навий человек, нощи земно поклонюсь, Прореку величание Богам подземным, Так призываю аз, от лесов дремучих, от вод текучих, От трясин болотных, от навий бесплотных, Силу земли сырой, силу нощи темной, Что от нижних вод начало берёт, От веку истекает, мрак собою питает. Надели Касьяна нашего Ящер-Змей силой, а мудростью твоей, Черну ворогу на погибель, дабы сгинул он, будто не был.. Николай уже мирно дремал в своей постели, когда Сережа договаривал последние строфы. Тихо скрипнула половица, щёлкнула затворка двери, и он исчез, будто и не было его здесь вовсе. *