miracle

      — Ну? – Феликс отрывается от чтения новостной ленты сразу же, как слышит щелчок щеколды ванной комнаты. Их квартира небольшая: уютная просторная трёшка со свежим ремонтом и застеклённой лоджией, располагающаяся пусть и не в новостройке, но в весьма удобном месте. До младшей школы можно дойти за полчаса, чтобы пройти к детскому саду – завернуть за угол, круглосуточный магазин врезан прямиком в здание, а перед ним огромная детская площадка. Периметр жилища относительно не велик, шумоизоляция тут хорошая, однако, в кромешной гнетущей тишине альфе ничего не стоит расслышать всё, что внутри происходит. – Что там?              Чан выглядит поникшим.              Он натягивает рукава огромного свитера, некогда принадлежащего Чанбину, старшему брату, на свои дрожащие пальцы, будто хочет что-то, в них скрытое, от выжидающего взгляда Феликса спрятать. Переминается с ноги на ногу, шаркает, скрещивает руки на груди и утыкается лицом мужу между лопаток. Ли убавляет огонь на плите, стучит ложкой по кастрюле, убирая пенку с кипящего в ней бульона, и цепляется ногтями в углы кухонной тумбы.              — Отрицательный, – глухо шепчет омега, обвивая грудь возлюбленного, и тот видит в его правой ладони кусочек белоснежной пластмассы. Перенимает из пальцев в свои, подушечкой большого пальца очерчивает одну единственную кроваво-красную полоску, сияющую на одном конце палочки. Ли вздыхает, глубоко и оглушающе, даже громче чем проезжающий за окном рычащий мотоцикл, пугается собственной реакции сам и охает, когда Бан стискивает его, втирается носом куда-то в спину да кажется, что подавляет рвущийся наружу всхлип. – Это бесполезно… Я сделал ещё три штуки. Там везде одна полоска, Ликс, одна…              Они женаты три года, два из них пытаются зачать ребенка, но каждая попытка оказывается неудачной. Чан сменил уже четыре клиники, занимающихся репродуктивным здоровьем омег, но ни одна так и не ответила на их вечный вопрос: когда же они смогут стать родителями. Все анализы, что они сдают едва ли не ежемесячно, оказываются на зло слишком прекрасными: альфа здоров как бык, омега находится на том самом пике, когда беременеть лучше всего, но всё это точно насмехается над супругами. Никто не может сказать им, в чём причина постоянных неудач.              — Хорошо, – Феликс разворачивается в объятиях к Чану лицом, устраивает ладони на его щеках и большими пальцами избавляется от затвердевших слёз-бусин в раскосых уголках, после чего обнимает за широкие плечи и обнадеживающе шепчет. – Мы попробуем ещё раз.              Бан хочет что-то сказать, но слова застревают у него в горле, склеиваются в огромный липкий ком посреди гортани, и он решает только горько вздохнуть, уткнувшись куда-то в чужую грудь. Когда они испытывали провал за провалом в первый год усердных попыток, Феликс не предавал этому значения и пожимал плечами, но когда ничего не получилось и на третий, то начал лить слёзы. По своей натуре, он – чувствительный, принимающий всё близко к сердцу человек, и если сначала он переживал, что это какие-то проблемы со здоровьем, то потом расстраивался до тех пор, пока не смирился.              « Неудачи закаляют » – думает Чан, представляя немного хмурое, расслабленное лицо супруга, и от этого в сердце ноет. Некогда яркий и улыбчивый, Ли стал серым, уставшим и меланхоличным. Он больше не вовлечён в происходящее на экране так сильно, как раньше, больше не занимается волонтёрством, берет больше часов на работе в офисе, даже перекрасил волосы в родной цвет после стольких лет блонда. Раньше Феликс бы заплакал, возможно сломал бы что-нибудь от досады, сделал бы что-нибудь… Но ныне он лишь цепляет ладони в замок позади поясницы Чана и мажет губами по его макушке, даря невесомый поцелуй.              Омеге хочется получить хоть какую-то яркую реакцию: крик, ругательство, хоть что-то, что показало бы, что его альфе не всё равно. Но тот только поднимает лицо Бана за подбородок и просит, прижигая устами уголок дрожащих чановых губ:       — Посмотри что-нибудь в спальне, хорошо? Мне нужно приготовить ужин. Я позову, как всё будет готово.              — Угу, – старший звучит гортанно и нуждающе, но Феликс, кажется, второго в голосе не распознает, и спокойно разворачивается спиной. Чану кажется, что его чем-то ошпарили и оставили держать руку под тёплой водой.              — Не забудь потом мне всё пересказать.              И так всегда.              Каждый раз, когда Чан хочет поговорить, вывалить свою тревожащую его подноготную, что ежедневно разрывает его ставшую более хрупкой душу при виде каждого отрицательного, потраченного впустую теста, Феликс прогоняет его. Отмахивается, как от надоедливой собаки, и просит не мешать. Бан не распознаёт в просьбах оставить его в одиночестве чего-то негативного, никакого приказного тона или чего-то такого. Он просто хочет побыть один и омега это принимает, но…              Чан дарит ему лёгкий поцелуй в загривок и шаркает в темную спальню — без включенного на тумбе светильника в форме осьминога он вряд ли увидел бы что-то, наверняка запнулся и ударился бы, вызвав только раздражение со стороны альфы. Он доходит до постели и берет в руки источник света — маленький осьминожек голубого цвета полностью покрывает его ладонь и источает приятный синий отсвет. Они купили его для будущей детской, полностью обустроенной на данный момент, но за эти два года морской чудик, как называет его отец, приезжающий время от времени, так полюбился мужчине, что он перетащил его себе. Светильник контрастирует с черным минималистичным интерьером комнаты.              Вдоволь покрутив лампу в руках, Бан берётся за телефон, снимает его с беспроводной зарядки и принимается искать что-то, что могло бы отвлечь его от роящихся мыслей. От факта собственной бесполезности и ничтожности.              Феликс не был тем альфой, что безукоризненно требовал от него наследника или что-то такое, ему было абсолютно плевать, мальчик или девочка, альфа или омега, ему нужен был ребенок ровно столько же, сколько и Чану. Сам факт его наличия. Ему хотелось часами стоять под палатой Чана с огромными букетами цветов, что закрывали бы его лицо, оставив на виду только длинные волосы, а потом кричать благодарности во всё горло, когда он откроет окно и высунется, с сыном или дочерью в руках; с благоговением складывать один к другому детские комбинезончики различных цветов; запечатлеть каждый первый шаг их дитя на новенькую камеру, подаренную старшим братом Ли, Хёнджином. А Чан хотел долгими мгновениями гладить свой большой круглый живот, угадывая, куда их малютка ударит в следующий раз; разговаривать с младенцем часами о чем-то своём, возможно, даже жаловаться на родственников и нерадивых коллег по работе; а когда ребенок подрастет, то каждый день выводить его или её на детскую площадку, лепить песочные замки и, может быть, общаться с такими же молодыми родителями как и он, восхищаясь каждым действием маленького человека. Человека, что он создал сам практически с нуля. Да, он был бы тем самым счастливым папочкой в декрете, но кто ему запретит? Если он действительно счастлив и готов любить этого малыша.              Малыша, которого у них до сих пор нет — чувствуя в своём чреве пустоту, Чан невольно заползает рукой под худи и поглаживает низ живота круговыми движениями.              Чан не замечает, как выключается под какой-то американский мультфильм, где практически все персонажи имеют смешные писклявые и сюрреалистические голоса, сворачивается в позе эмбриона и закрывает заплаканное лицо капюшоном. Он даже не заметил, как слёзы в очередной раз брызнули из его остекленевших глаз и прокатились по щекам, увлажняя бледное лицо. Потом он чувствует, как в районе его ног прогибается под человеческим весом кровать, но не обращает на это должного внимания, даже не дёргается, когда развязывается бантик из завязок капюшона худи. Феликс глубоко и тяжело вздыхает, устраивает руку на сильном бедре и начинает поглаживать, водя то вверх, то вниз. Облизывает пересохшие губы, судя по звуку причмокивания, переставляет что-то на прикроватной тумбе и ложится рядом, устраивается позади.              — Чан, – гудит он. Бубнеж омегу почему-то согревает, точно языки пламени камина лижут его укутанное в кучу меховых слоев дрожащее тело после того, как он долгое время пробыл на улице, собирая волосами и бледными щеками мокрые, талые снежинки. Те оседают на его лице влажными солёными дорожками, что сушат и стискивают кожу, от чего становится неприятно. – Чан-а, повернись ко мне, детка.              Бан просьбу эту моментально, несмотря на обиду, выполняет: он понимает, Феликсу тоже невыразимо больно, просто они переживают эту боль по разному. Альфа свое уже выплакал, у него ничего кроме желания свою пару утешить не осталось, в то время как неудача Чану, человеку, всегда рвущемуся к победе, встает поперек горла, разъедает ему душу.              Мужчина заправляет вьющиеся локоны за ухо, перемещает руку на холодную от пролитых слёз скулу и выдыхает:       — Ты дрожишь…              Омега закусывает губу, проходится по ней языком, очерчивает появившуюся язвочку, и тихонько всхлипывает, старается стыдливый звук в себе подавить, да Феликс притягивает его к себе: даёт уткнуться носом в грудь, перекидывает ногу через свою, потом цепляет её на пояснице и большим пальцем поглаживает фарфоровое бедро, спрятанное тканью шорт своей медной рукой, прижимает старшего ближе к себе. Чан в него действительно прячется: зарывается лицом, пальцами впивается в футболку, напрягает нижние конечности, чтобы зафиксироваться на чужом теле, и наконец выдыхает, когда понимает, что Феликс никуда не уйдёт, а если и попытается, то только с огромной ношей, которые дольше двух минут на руках удержать не сможет.              — Почему у нас ничего не получается? – слепо, немного наивно спрашивает он в пустоту, когда чувствует себя комфортнее всего. Тимьян обволакивает его с головы до пят, немного туманит вымотанный плачем разум, но Бан держится, не даёт себе уснуть, пусть и очень хочется.              — Не знаю, – хрипло, так же тихо отвечает Ли, поглаживая супруга по расслабленной спине. – Я правда не знаю.              Чан верит ему. Если врачи не знают, то как может его муж?              Он начинает думать что-то о генетике. Его бабушка явила свету трёх детей, его папу, непосредственно, старшую тётю и младшего дядю, каждый из них родил Бану по трое кузенов, а родитель ограничился им и старшим братом. И все завели семьи относительно рано. Так почему Чан в свои почти тридцать никак не может зачать?              — Хочешь, посмотрим что-нибудь вместе? – прерывает Феликс поток его нескончаемых мыслей, пытаясь отвлечь. – Ты давно хотел кино-свидание. Наденем парные худи, поужинаем, подготовим место и включим что-нибудь расслабляющее. Как тебе идея?       Отвлечь — единственное, на что Ли сейчас способен, находясь на грани между собственной горечью и желанием показаться сильнее, чем он есть на самом деле. Омега разбит, его альфа это понимает, а потому в груди что-то гортанно воет и шкребётся в рёбра острыми когтями каждый раз, когда видит, как он трясётся в его руках и Феликс не может это как-либо остановить. Чан — упрямец, больше не хочет выслушивать его бесконечное: « Всё будет хорошо ». Чан в это « Хорошо » больше не верит — вера в лучшее прожгла в нём такую кровоточащую дыру, что он поскуливает при каждом движении.       Феликс смотрит на его опухшее от слёз лицо, очерчивает бледные веснушки под глазами, гладит две родинки на скуле и звёздные соединения лунных поцелуев. Чан всегда был крупнее, но сейчас, спрятавшись, вдавившись в кровать, он выглядит так, будто любой может подойти и спрятать его в ладонь. Ли определенно сделал бы это как можно нежнее и теплее, ведь Бан сейчас настолько хрупок, что даже дышать на него страшно.              — Звучит хорошо, – кивает Чан, вновь утыкаясь куда-то в чужое плечо, носом ловя шлейф природного аромата альфы. Возлюбленный всегда успокаивал его своим присутствием - дело даже не в феромонах, а в его флёре пряности. На родительской кухне всегда, сколько он себя помнит, пахло розмарином да тимьяном. Поэтому Феликс для него — летние дни в семейном домике где-то на окраине густонаселённого Тэгу, где вокруг только озеро, лес и одна единственная детская площадка, предлагающая тебе из развлечений только песочницу, что сваяна деревенскими мужиками из четырёх деревянных столбов, железные качели, зенитным солнцем нагретые, и выцветшую горку, пользующуюся спросом круглый год. Феликс для него — дом, родные объятия отца, первые горячие поцелуи за школой и переписки, передаваемые из рук в руки посреди контрольной по математике.              — Тогда идём, поедим и найдем твой любимый парный набор, – он говорит о двух худи с подписями « Где моя бусинка? », что носит он, и « Я — бусинка », что принадлежит уже Чану.              Омега гулко всхлипывает на его предложение и медленно поднимается с кровати, подмечая, как же болит после стольких рыданий голова.              

***

             Когда цикл сбивается, Чан даже не обращает на это внимание, только отмечает задержку в приложении для омег, с горечью отклоняет « Включить режим беременности? » и смотрит в окно их с Феликсом пусть и подержанной, но купленной на собственные деньги машины. Им уже не раз предлагали обновить её, купить новую, но Бан на такие предложения только злился: все вокруг знали, что каждую свободную тысячу вон они откладывали на малыша, и совет этот звучал для него как насмешка над их неудачами. Над их горем. Над неполноценностью, неспособностью Чана родить ребёнка.              — Хёнджин попросил заехать в продуктовый, ему нужно что-то купить, – мельком молвит Феликс, останавливаясь перед очередным светофором. Пока они жили в городской черте, Минхо и Хёнджин предпочли пригород, решив, что их детям больше подойдут обширный яблоневый сад, грядки в теплице и огромная личная горка позади двора. – Пойдешь со мной или прогуляешься?              — А ты донесешь пакеты сам?              Ли минуту тупит взгляд, вздыхает, точно переводит дух для того, чтобы не сорваться, и выдаёт, прижимая к переносице округлые блестящие очки:       — Думаю, да.              Сегодня всё у них идёт наперекосяк. Начальница на Феликса накричала, недовольная последним эскизом платья для осенней коллекции; Чан пролил на себя горячий чай и теперь время от времени кривит лицо, потому что бинт вжился в ожог и доставляет беспокойство, от чего хочется его снять, но он знает, что альфа снова будет ворчать на него привычным суровым тоном. Привычным. Он стал так часто в чем-то омегу упрекать, что Чан теперь даже не слушает большую часть его речей, уткнувшись лицом куда-то в свои же рукава: то посуда вымыта не до конца, а ведь Чан омега, он должен следить за порядком в доме (Ли забыл, как ещё до свадьбы обещал, что все обязанности они будут распределять поровну, и теперь сваливает на Бана всю работу по дому)! То одежда вовремя не выстирана и не выглажена, а ведь Чан омега, должен держать своего альфу в чистоте (Чан никогда не умел пользоваться стиральной машинкой, всё делал в ручную, поэтому Феликс в первые месяцы отношений запретил ему что-либо делать с этим жужжащим монстром)!              Чан – омега, он должен родить своему альфе ребёнка!              Чан не замечает, как от этих мыслей его рвёт желчью Хёнджину прямо в кухонную раковину, когда тот просит его набрать воду в фильтр. Хёнджину за тридцать пять: за плечами у него домработница, хороший муж младше него и два ребёнка, один из которых вот-вот вернётся со школы, а второй развлекается с Минхо и Бамом, доберманом дедушки. А ещё Хёнджин выглядит максимально свежо, ведь на нём бежевая блуза и коричневые вельветовые брюки, что прекрасно сочетается с его кремовым маллетом. Бан смотрит на своё отражение в начищенной раковине: взъерошенные черные локоны, такого же цвета усталые прищуренные глаза с мешками под ними, чересчур заметными на нездорово белой коже заспанного лица.              — Чанни, малыш, всё хорошо? – ласково спрашивает омега, приближаясь к нему. Хёнджин к мужу младшего брата всегда относится с теплотой, какая тому и не снилась, будто они знают друг друга вечность.              Однако, с тех пор как Чан в очередной раз услышал « Показатели в норме » от репродуктолога, он начал от деверя с тех пор замыкаться, чем сильно расстраивал принимающего всё близко к сердцу мужчину. Особая черта у братьев Ли такая — Хёнджин всё воспринимает на свой счёт, а Феликс рыдает над мелодрамой.              — Да, хён, – старается улыбнуться Чан, но только чувствует, как от улыбки больно растягивается сухая кожа бледных губ. – Я в порядке.              Чан ему в открытую врёт. Не скажет же он тому, кто отдаёт ему свои последние кусочки с праздничного стола о том, какая огромная зависть прячется и продолжает разрастаться в сердце Бана каждый раз, когда он видит, как омега играет со своими сыновьями: помогает Сынмину с домашним заданием по географии, пусть и не силен в ней, и расцеловывает пухлые ножки двухгодовалого Бомгю; или как проводит время с Минхо, с которым у него полная идиллия несмотря на разницу в темпераменте, ведь Хёнджин - это дорогие украшения, несколько часов у зеркала и художественные выставки, а Минхо — шашлык с пивом, рыбалка и недельные походы в горы. И несмотря на это, они друг друга обожают, и видят это все.              Чану невозможно с этого завидно. С счастливого вида старшего, когда он обрадовал всех известием о втором ребенке. С влюбленных взглядов между ним и супругом. С огромного просторного дома, полного детским смехом и предназначенного для семейных застолий.              Почему Хёнджин всё это заслужил, а он — нет?              — По тебе не скажешь, – вздыхает тот, перехватывая из обессиленных рук зятя фильтр. – Феликс сказал, что у вас вновь ничего не вышло…              — Что ещё Феликс тебе обо мне рассказывает?              Внезапная злость охватывает Чана.              Он помнит прекрасно, как немногочисленные тётушки братьев (да и его собственные) тыкали ему: «Хёнджинни уже второго малыша скоро родит, а ты когда разродишься? Часики-то тикают, пора бы!». И каждый такой упрёк Чана бил точно в сердце: до красных от слёз глаз, до сломанных в порыве обиды вещей, до криков в сторону ничего неподозревающего Феликса, что просто попадал под горячую руку. Каждый в этой семье знал о том, как он мечтает почувствовать себя отцом, и каждый желает до крови его этим фактом ужалить. Пылкая мечта иметь свою собственную семью с двумя, а может даже тремя, детьми перестала быть таковой. Чан теперь воспринимает это как какую-то свою обязанность, по крайней мере, это он слышит от каждого третьего, кто решает спросить, почему в свои тридцать у него до сих пор нет малыша.              Какое право Феликс имеет обсуждать их жизнь со своим старшим братом?              Хёнджин мнётся, поняв что задел запретную тему, и ничего толкового не объясняет, поэтому Чан ждёт приезда Феликса и сразу же, с порога начинает разговор.              — Какого черта ты советуешься с Хёнджином о моём здоровье? – давит он, не позволив супругу даже раздеться. – Думаешь, что посторонний омега знает моё тело лучше, чем я сам и мой врач?              — Я спрашивал его о том, как он восстановился после родов Минни, – Ли тянется к пуговицам верхней одежды. – Разговор нечаянно зашёл не туда…              — И часто он у вас вот так заходит к моему бесплодию?              — Чан, – давит Феликс сквозь зубы. – Не говори так, хён не виноват.              — Ну да, конечно! – взрывается он. – Чего это я! Как я смею! Мне же в отличие от твоего любимого братца не удается забеременеть после первой же ночи с альфой! Может мне подцепить кого-нибудь в клубе и переспать с ним, чтобы как твой братишка наконец-таки родить? А может это у тебя проблемы, и я действительно здоров, вы все в этой семейке не от мира сего!              — Чан! – Феликс повышает голос. Его бас звучит так устрашающе, что Чан невольно сжимается в несколько раз, стискивает веки и замирает, в ожидании удара — альфа уже занес руку для оглушительной пощёчины. Но ничего не происходит. – Не смей так говорить о Хёнджине! Ты прекрасно знаешь, чем его одноразовая связь закончилась — Боиль бил его за любую провинность, из-за чего первый ребенок родился мертвым!              Чан никогда не боялся Феликса.              Этот мужчина, боящийся страшных фильмов и щекотки, любящий сладкое и папину стряпню, ценитель мягких свитеров и кошатник до мозга костей, не может быть страшным по определению — Феликс никогда не давал Чану повода как-либо бояться его. Он никогда не кричал, говорил спокойно и уверенно, не делал резких движений.              Но сегодня между ними что-то треснуло. И это что-то заставляет Феликса крепко сжать свою висящую в холодном воздухе ладонь в кулак, стиснуть губы до крови и начать дыхательную гимнастику, чтобы успокоить гнев, а потом приложить пальцы к месту на шее, где отчётливо прослеживался взбешённый вспышкой ярости пульс. Он никогда не злился так сильно, но скандал на работе, неработающий терминал магазина, придирка... Всё взорвалось внутри него и вырвалось наружу в виде проступивших вен, вздымающейся груди и бешено бьющегося сердца.              — Чан… – хрипло зовёт он, когда видит, что тот по прежнему стоит у стены. Будто через наложенный ало-кровавый фильтр видит как он дрожит, вжавшись в плечи и сгорбившись. – Я… Черт возьми…              — Уйди… Пожалуйста, уйди… – из груди Чана издается скулеж и тихий немощный всхлип. Когда Ли делает шаг, омега вздрагивает, его руки автоматически почему-то закрывают живот — самое уязвимое у него место. Кислый феромон заполняет коридор. Феромон настоящего, животного страха. – Не подходи ко мне! Я тебя боюсь…              Весь оставшийся вечер в висках Феликса бьётся больное « Я тебя боюсь ».              

***

             Феликс извиняется на следующее утро: покупает пышный букет цветов, едва ли не перекрывающий всё его тело так, что торчат только пушистые волосы, любимые чановы конфеты и серебряный браслет, когда-то омеге приглянувшийся. Он знает, что Чан не простит его так просто, но хочет, по крайней мере, путь к примирению проложить. Он действительно сильно сглупил, решив поделиться с кем-то семейной проблемой, не спросив об этом мужа, просто… Молчать было уже невыносимо.              Он уже несколько лет подряд нянчится с Сынмином, каждый раз стискивает со всех сторон до мальчишеского писка не сколько от любви к племяннику, сколько от желания потискать маленького человека — хочется потрогать что-то своё. Кого-то, в ком он найдет возлюбленные в своём омеге черты, кого сможет всякий день нежить в своих объятиях и обрушивать на него свои безудержные потоки поцелуев. Ситуация эта Ли до слёз расстраивает, но он так часто рыдал ночами напролет, что плакать уже попросту нечем. Но есть чем ставшему таким ранимым и чувствительным Чану, что до этого многократно альфу поддерживал, держась гордо и сильно, пока не сломался после шестого неудачного приёма.              Теперь настала очередь Феликса быть сильным для Чана — спиной, за которой он сможет спрятаться, на которую сможет облокотиться.              Однако, когда Ли открывает дверь, Бан берет цветы из его рук и хлестает по смуглым щекам большими бутонами.              — Зачем ты вернулся?              — Я пришёл домой к своему мужу, – Феликс фырчит, пытаясь выплюнуть лепесток, как получает ещё одну пощечину, на этот раз своей же футболкой. – Да что?! Из-за чего ты взбесился на этот раз?!              — А ты не понимаешь?! – голос омеги ломается, становится таким хриплым и жалостным, что заставляет Ли рассмотреть его лицо. Оно у омеги опухшее после нескольких часов истерики, глаза — налитые кровью, на носу какая-то неясная царапина. – Болван!              — Истеричка! – неожиданно для самого себя же выплевывает он.              — Тогда почему ты не бросаешь меня?!              Феликс выгибает бровь и несколько раз моргает. Чан, видя это, швыряет очередную стопку рубашек супруга, промахивается мимо чемодана, не пойми откуда взявшегося, но продолжает выкидывать вещи, пока полка в их общем шкафу-купе не остаётся пустой.              — Давай! Вали! Ищи себе другого омегу! Омегу, который сможет… который…              Он запинается, а потом скатывается по мебели с тихим воем, сжимая в руках одну единственную феликсову толстовку. Ту самую, с « Где моя бусинка? ». Бан утыкается в неё носом, вдыхает оставшиеся на ней после стирки феромоны и вздрагивает, когда Феликс садится рядом с ним, убирая налипшие на мокрое от слёз лицо пряди отросших волос.              — Почему ты не уходишь от меня? – протягивает Чан, по прежнему воя, когда Феликс прижимает его к себе. – Почему…              — Потому что я люблю тебя, – выдыхает альфа, раскачивая в такой момент хрупкое тело омеги из стороны в сторону. Его всхлипы разрезают тишину комнаты, в которую она погрузилась. – Ш-ш-ш… Чанни, милый, не сдерживай себя, поплачь… Я буду здесь, ты можешь плакать, всё хорошо…              Феликс знает, как Чану важно высвободить накопленные эмоции, будь то гнев или печаль, поэтому он позволяет ему в пух и прах разреветься, заикаясь и запинаясь через каждые несколько секунд. Когда-то, играя в какую-то настольную игру, кто-то спросил, кто из их пары плачет больше — тогда они указали друг на друга, так и не решив, кто сентиментален больше: пускающий слезу при каждом удобном случае Ли, или рыдающий до настоящих истерик и истощения Бан.              — Любить недостаточно… – через какое-то время продолжает их диалог Чан. – Я… Я сделал ещё один тест пока тебя не было, опять отрицательный… Мы уже столько времени пытаемся зачать ребенка, – он цепляется за мужа узловатыми длинными пальцами, старается его тело в себя будто втереть. – Почему ты каждый раз остаёшься? Почему до сих пор терпишь меня? У тебя было столько возможностей уйти… Я ведь специально всё это сейчас устроил! Хотел, чтобы ты ушёл! Искал кого-то лучше! Зачем я тебе нужен? Такой бесполезный… Ты заслуживаешь большего.              — Бесполезный? – Ли шепчет это одними сухими губами, снимает запотевшие после улицы очки и откладывает на пол, где валяются в разных местах его брюки, носки и галстуки. – Кто тебе такое сказал?              — Ты хочешь ребёнка, – утверждает Чан, в очередной раз вытирая растекшуюся по бордовому от слёз лицу тушь. Он выглядит так разбито, что красив в своём горе, и Феликс не может не проследить дорожку из поцелуев по его влажному лбу. – И я не могу его тебе дать… Зачем я ещё могу быть тебе нужен? Единственное что я умею, так это закатывать истерики и готовить рыбные пирожные, ничего более.              — Зато твои рыбные пирожные самые вкусные, что я когда-либо пробовал.              Бан непонимающе поднимает на него опустошённый взгляд.              — Чан, мне не важно, будет у нас ребёнок или нет, то есть… – вздох. – Я очень его хочу. Хочу, чтобы у нас была маленькая, хорошенькая кудрявая девочка, с твоими губами и ямочками. Только представь, какой очаровательной она будет, наша маленькая принцесса… – Феликс пальцами очерчивает холодную чанову челюсть, ласкает кожу, скрытую длинными локонами. – Но если уж судьба решила, что мы ещё не готовы к рождению собственного, то почему бы нам не взять ребенка из приюта?              — …Приюта? – омега шмыгает. – А ты хочешь?..              — Очень, – он кивает. – Мы можем осчастливить брошенного малыша, подарив ему всю свою любовь, что накопили до этого – грудничка, подростка, дошкольника… Не важно. Но это будет наш с тобой ребёнок, мы будем любить его за четверых.              Чан мечтательно улыбается на изречения и прижимается головой к его груди, слушая размеренный стук сердца.              — За что ты мне такой хороший…              — Давай, детка, успокаивайся, – в очередной раз прижимается губами альфа, на этот раз к макушке. – Нам нужно на приём, помнишь?              Бан кивает и начинает подниматься, чтобы немного прибраться перед уходом, а потом сломлено хихикает:       — За цветы спасибо. Очень красивые…              

***

             Чан стискивает руку Феликса всё сильнее и сильнее по мере того, как он подходит к ультразвуковому аппарату. Устройство для него знакомо, он смело выдерживает распределение геля по животу, но страшит его не это.              — Вдруг всё опять насмарку… – шепчет он, когда доктор прикладывает к определенному месту прибор.              — Нужно надеяться на лучшее, – Ли говорит тихо, практически шепчет, вглядываясь в экран. – В любом случае… если ничего вновь не получится, то мы уже всё решили, верно?              Бан кивает, маленькие слезинки показываются в уголках его глаз, когда он немного передвигается по просьбе врача, милой омеги лет пятидесяти, хорошо знающей своё дело. По мере того, как она передвигает сканер по впалому прессу мужчины, от которого остались сплошные очертания, её взгляд выжидающе теплеет.              — Я могу вас поздравить, – от голоса Чан вздрагивает и запрокидывает голову, тогда доктор вертит монитор в его сторону. Там, среди непонятных шумов, и он, и Феликс видят небольшую точку, напоминающую какую-то капсулу. – Срок шесть недель.              — Что?              Шесть недель.              Ш е с т ь н е д е л ь.              Чан даже не стирает гель со своего живота, прям так подушечками пальцем гладит место, где несколько секунд назад прибор показал ему крохотное нечто. Он знает, что ещё через несколько недель там забьется миниатюрное сердечко, ещё через несколько покажутся ручки, сформируются глазки, появятся крошечные ножки. Через несколько месяцев он сможет увидеть, как его живот становится с каждым днём всё больше и больше, как внутри него растёт что-то новое, необъяснимое и необычайно красивое — Бан уже видит, как на руках будет баюкать свою маленькую копию.              Шесть недель.              Их с Феликсом ребёнку уже шесть недель.              — Чан, – омега не замечает, как тоненькие дорожки солёной влаги пару секунд назад безостановочно катились по скулам возлюбленного, он видит только их остаточный блеск на лице Ли и лопнувшие капилляры. – Доктор Чон спрашивает, хочешь ли ты распечатать снимки.              — Да… Да, пожалуйста, я очень хочу, – Чан прикрывает глаза ладонями, силится не пустить единой слезинки, но по итогу рассыпается, когда чувствует, как альфа обнимает его, позволяя носом уткнуться в шею, почувствовать такие необходимые ему феромоны, и коротким вздохом отмахнуться от лезущих на лицо смольных локонов. – Если это месть за сегодняшнее утро или шутка, то очень не смешная…              Феликс на это ничего не отвечает, только берет его ладонь и подносит костяшки к губам, целуя их с небывалым трепетом.              Дальше всё идёт как в тумане, потому что все процедуры по становлению на учёт Чан смотрит на ультразвуковой снимок их малыша, с любовью поглаживая местечко, где по его памяти заснят или заснята малютка. Ещё совсем не ясно, в кого превратится эта точечка на фотографии, но ясно одно — это будет самый залюбленный ребёнок, который только может существовать.              Домой они едут с поднятым духом.              — Подожди, – Чан дёргает Феликса за рукав куртки, когда он проезжает мимо ближайшего к их квартире дома. – Зайдём в аптеку?              — Зачем? Мы купим всё в лучшем магазине…              — Хочу кое-кого увидеть.              Когда омега смотрит на него такими большими, умоляющим щенячьими глазами, Ли не может ему отказать — паркуется рядом с аптекой и выходит следом, до этого открыв Чану дверь автомобиля самостоятельно. Возлюбленный в его глазах стал ещё хрупче, ещё дороже, ведь теперь в нём развивалась крошечная жизнь их ребёнка, и что-то внутри Феликса, то самое, что ранее выло побитым зверем, твердило: заботиться, защищать, ласкать. Поэтому он плетётся за Чаном угрожающей тенью, стреляя взглядом в любого, кто по его мнению может представлять опасность. Видя такого человека, Феликс рефлекторно обвивает талию Бана и приглаживает живот под одеждой, выжидая.              — Сокровище, – внезапно гудит он, устраивая подбородок на плече супруга, когда подходит их очередь.              — О, Чан-хён, – улыбается совсем молодой фармацевт, складывая губы сердечком, когда видит их. Он вздрагивает от вида Феликса, обвитого вокруг омеги ядовитым аспидом, но виду не подаёт. – Ты что-то хотел? Всё… как обычно?              — Доброе утро, Сон-и, – улыбка делает лицо Чана светлее, когда он произносит: – Нет, тесты мне больше не нужны. Скажи мне, у вас продаются витамины для беременных?              Джисон закрывает рот рукой в удивлении, а потом пищит, выпрыгивая из кассы, чтобы старшего омегу как можно крепче обнять под тяжёлый взгляд Феликса.              Чану кажется, что наконец-то его борьба за отцовское счастье окончена.