Каз.
Сбитое дыхание переплелось с вихрем ветра. Руки Каза, замаранные морской пеной и мелкими водорослями, побили по волнам перламутровых вод, унося изнеможенное тело к песчаной корке ближайшей гавани. Течение, как дикий зверь, как заклятый враг, неумолимо стремилось увести его обратно. Он жив, пускай и тонул тянувшимся ко дну массивным камнем. Треклятое чувство дежавю, навевающее воспоминания о том, как когда-то он уже рассекал ледяное море, опираясь на неживого Джорди как на плот. О том, как ему повезло перед этим не увязнуть в отвратительно-склизкой груде поглощённых недугом трупов. Уже оттого Каз не мог дать себе волю сдаться и позволить воде забрать его тело в свои владения: он выжил брошенным ребёнком, одичавшим от ужаса и страхов, осевших на кончиках пальцев, и будет позорно помереть спустя восемь лет, когда чудовищами в Кеттердеме звались не блуждающие по морозной синеве зубастые акулы, а он. «Почти. Почти. Я уже доплыл». В поле зрения замаячили очертания продолговатого деревянного моста, и Каз, ухватившись за проблеск надежды, принялся грести сильнее прежнего, словно наперегонки с размашисто вышагивающей за ним Смертью. Всплески воды застилали слух, и один раз он чуть было не захлебнулся, не даровал природной мощи возможность утянуть его во мрак неизведанного. «Вы были всего лишь сиротами. Не обчистил бы вас я, это сделал бы кто-то другой» — так некстати зазвенел в подкорках памяти надменный голос Пекки Роллинса. Резкими движениями Каз ухватился за дубовый выступ. Мокрые пальцы скользили, оставляя полосы влажных следов на щербатых дощечках, а заледеневшие и плохо слушавшие своего хозяина ноги и вовсе грозились отказать от холода, пока левая пятка не нащупала опору в этой сумятице. Он приподнялся, и вода полилась по нему замёрзшим каскадом обратно к своему прародителю-морю, а сердце, освобождённое от удушающих тисков, забилось по-новому. Миг. И что-то с нечеловеческой скоростью схватило его за ногу, поднялось, срывая воздух с больных лёгких гулкими шелестящими толчками, и сжало плечо до перелома суставов. Каз оторопело оглянулся, не сразу различив в ряби обезображенную гнойными нарывами ладонь, как и человека, пытавшегося утянуть его за собой и утопить. — Джорди? — он назвал имя полушёпотом, будто не верил в увиденное. Так или иначе, мертвец как и был его братом, так и не был им: подслеповато взирая на него, не ведая, что он творил, Джорди тянулся к нему своими изуродованными ручищами и тянул ко дну, приближая крючковатые бледно-зелёные персты на опасную близость к голой коже Каза. — Джорди, отпусти! — рявкнул он, стремясь вырваться из хватки брата, но нога, как назло соскользнула и потеряла опору, от чего Каз снова оказался по пояс в воде. Пространство застелило гамом из плеяды звуков: рёва, воя боли, неразборчивого мычания, и из воды высунулась вторая рука, схватившая его за локоть. Третья, тащившая его за больную ногу, отозвавшуюся на это грубое действие очередными спазмами. За ними и четвёртая, пятая, шестая, и Казу почудилось, что его старалась увести в сами удушья моря целая орава чумных покойников. «Нет! Нет!» Он вцепился в мост, хоть с каждой секундой и опускался в воду на ещё один миллиметр. Попытки выплыть оказывались тщетными, и скоро, когда гавань окатило рокотом чьего-то сардонического хохота, Каз не выдержал. Громкий характерный бульк, и руки, схватившие его кто-где, унесли пленника в азуритовую глубину Истиноморя. Единым свидетелем того, что он тут был, что он тонул, хватаясь за этот чёртов мост — росчерки белых царапин, оставленных его ногтями на древесине.* * *
Каз не вскочил с постели в холодном поту, не принялся судорожно выхватывать спёртый воздух. Он просто открыл глаза, заглядывая в беспросветную темень потолка, уже не боясь, что оттуда высунется кавалькада обугленных чумными волдырями рук. Время просыпаться не то в слезах, не то с криком ужаса на устах, как раненное испуганное животное, прошло к четырнадцати годам. В отличие от сна — он преследовал Каза едва ли не с того дня, как ему удалось выбраться из Баржи Жнеца и, переводя дыхание, следить за тем, как нелепая масса в обличье его покойного брата подгонялась мелкими волнами к отвесному клифу и слабо стучалась затылком о каменистый фундамент. Во сне Джорди не умирал, — но выглядел так, что любой другой скажет, что лучше уже умереть со спокойной совестью — хватал его всякий раз, как Каз пытался ступить на мост и выйти к берегу, а за ним, как будто по немой команде, подключались и другие, кому не повезло подхватить чуму и слечь на Барже Жнеца. Итог всегда один: Каза поглощала вода. «Я отомстил за тебя, Джорди. Оставь меня уже в покое». Но, может, Джорди не согласен с этим утверждением. Возможно, его дух своим появлением корил за то, что его плоть не похоронили должным образом, позволив ему залечь на дно моря убогой и уже использованной кем-то ветошью, которую, того гляди, давно в клочья разорвали акулы. Возможно, он негодовал, что Каз ждал с возмездием слишком долго и даже не прикончил Роллинса, когда жизнь всучила ему такой шанс, а просто унизил его перед Грошовыми Львами и лишил всего, что тот выстраивал по крупицам в Бочке. Каз попытался забыть об оживших трупах, о том, как в разинутой глотке морской бездны одновременно с тем, как выплывали руки, гулко плескалась вода. Но на смену тому пришла другая проблема: «Что будешь делать, когда исцелишься?» Этот вопрос навязчивой тенью преследовал Каза сутками после того, как Инеж снова уплыла из Керчии. Она не просто спрашивала о том, что он будет делать после — о, нет, она спрашивала о том, что он хотел делать. И что Каз мог ответить, чтобы даровать ей желаемую правду? Что он бы прикасался к ней, как изголодавшееся по контакту с человеческой кожей дикое животное, отловившее освежёванную дичь через несколько месяцев голода? Что он бы жарко и трепетно расцеловывал каждый изгиб её тела, смеясь над страхами, которые не позволили тому произойти в ванной Гельдреннера? Что он бы назвал её своей… своей… Кем, собственно? Его обедневший на чувства афоризм прервался бы на полуслове. Он бы не назвал её своей девушкой — слишком примитивное обозначение, а пара, напротив — высокопарное и отталкивающее, будто гужевая повозка, рассекающая расстояние быстрее нужного. Он бы не назвал Инеж просто своей: она не стерпит. Не после того, как Зверинец почти год не давал ей прав владеть собой ни физически, ни эмоционально. Каз вспомнил ту ночь, когда Инеж касалась его лица, его волос, шеи. Он хотел просить остановиться, а в какой-то миг, будто одурманенный каким-то мучительным подвидом эксцесса, вспомнил себя, барахтающегося в ораве чумных трупов и до разрыва голосовых связок кричащего в глухоту бескрайних морей: «я жив! Я жив! Вытащите меня отсюда!» Он хотел просить её продолжить, он хотел умолять её о прекращении — два настолько контрадикторных желания заставили Каза молчать и терпеть. И потому в глубокую ночь, когда Инеж не было в Керчии почти два месяца, он, в её отсутствие спасающийся только медикаментами и техникой релаксации, неторопливо сел на протяжно заскрипевший от тяжести матрас и закинул на захрустевшие плечи одеяло. Каз поднял ввысь глаза и приглянулся сквозь туман. Единственными очевидцами того, что он только что очнулся от кошмарного сна, оказались серебристая луна и плеяда захвативших небесный купол крошечных звёзд, но его это мало беспокоило: те немы, как бы Инеж ни уверяла, что это взирающие на земных детей глаза святых мучеников, и потому они не поведают об увиденном ни одной живой душе, даже если очень того захотят.* * *
Прошёл ещё один месяц, когда «Призрак» замелькал в осевшей над морской гладью туманной хмари, и Каз, стоя на двадцать втором причале, впервые испугался самого себя, того, что он правда мог настолько сильно тосковать по кому-то. — Я их сейчас спущу, но ты только черепа им не ломай! — вместо приветствия заголосила Инеж. А в следующий миг по трапу бочком покатились связанные работорговцы, один из которых что-то болезненно промычал сквозь кляп, как только приземлился на землю. Каз, всё же поборовший соблазн пнуть одного из них по рёбрам, хмыкнул: сколько он помнил, Инеж всегда сбрасывала с корабля своих пленников грубо, как мешок с картошкой, и уверяла, что другого отношения те всё равно не заслуживали. — Уверена, что не хочешь отправить их в Хеллгейт с парой выбитых зубов? — безразлично вопросил схватившийся за трость Каз. — Я бы хотела, — без лукавства созналась Инеж, бегло пожав плечами, — но мы тут спасли от участи быть проданным на аукционе одного пацифиста, который просил не избивать их до полусмерти. Пока не решила, к счастью это, или к сожалению, но он сказал, что хочет стать членом моего экипажа. Только Каз собирался поздравить её с пополнением в команде, как запнулся. — Он? — нарочито индифферентным тоном переспросил Каз. Ответ пришёл сам. Точнее, побежал по трапу и, сверкая белозубой улыбкой, со всех ног ринулся к Инеж. — Это Бхарат, — пояснила она, — как будто его так интересовало имя — указывая на юного сулийца, явно своего ровесника, и следом, не проявляя никакой неприязни из-за недавно упомянутого миролюбия, заговорила с ним на своём родном языке. И Бхарат затараторил так быстро, что Казу, который всё равно не понимал сулийского, резко захотелось сжать его губы пальцами и заставить помолчать. Быть может, вина была не в скорости его лепета, а в том, с какой восторженностью он говорил, как при этом смотрел на Инеж, будто третьего человека здесь не было, а погодя немного и вовсе позволил себе невиданную наглость и взял её за руки, словно перед ним не его капитан, которого он знал, возможно, пару часов, а его… «Приплыли». — Кхм, — глухо прокашлялся Каз, чем тут же обратил внимание на себя. Прерванный Бхарат изменился в лице. Инеж же похлопала его по плечу и что-то проговорила, кажется, попросив вернуться на палубу. Каз, выпрямившись, вновь перевёл взгляд с удаляющегося сулийца на неё. «Либо ты сейчас же что-то придумываешь, либо будешь до конца жизни слушать шутки о том, что ты ревнуешь». Конечно же, дело вовсе не в ревности. Её и в помине не было. Просто прикасаться к девушке, так фамильярно брать её за руки, при всём этом зная её меньше суток — моветон чистой воды, даже по меркам керчийцев (бордели не в счёт: там зачастую играли большую роль деньги, да и то лишь в том случае, если женщина сама не противилась). — Ты свободна сегодня? — наконец-то нашёлся со словами Каз. — Так, — наигранно-строго заговорила Инеж, скрестив руки замком, — если ты надумал украсть картину Де Капелля у какого-то нового богатого купца, то я не в деле. Возьми лучше Роддера или Анику. — Воровство картин звучит заманчиво, но я не об этом. Что думаешь о том, чтобы через пару часов удалиться куда-нибудь на окраину города, где никого нет? — Ты берёшь меня с собой, потому что там какой-то твой деловой партнёр и тебе нужен кто-то, кто в случае опасности метнёт в него кинжалом? — Я «беру тебя с собой», — последнее Каз произнёс, расставляя незримые акценты, — потому что там никого нет, кроме небольшой реки и кучи деревьев. Возможно, парочка медведей, но я буду пострашнее их, если они посмеют влезть туда, куда их лезть не просят. — О, — протянула Инеж, явственно заинтересованная услышанным и потому не обращавшая внимания на заговорщический шёпот своего экипажа, который наблюдал за всей сценой с палубы корабля. — Тогда… хорошо, — она оглянулась на хихикавших над ними юниц, — и Бхарата, которому происходящее явно было не по душе — и те, словив на себе взгляд капитана, поспешили скрыться из виду, будто они и не подглядывали за ними. — Я отведу в Хеллгейт работорговцев, устрою всех в отеле, а потом приду к тебе, и я очень надеюсь, что там точно не будет какого-то тайного делового партнёра в костюме медведя. — Мы будем одни, — хмуро возразил Каз. — Слово босса Бочки. Конечно, это была глупая фраза: боссы Бочки до него своих слов никогда не сдерживали, а если и сдерживали, то только для тех, кого они считали равными себе (а таких, насколько Каз знал, либо очень мало, либо вообще не существовало). — Тогда уж, — вкрадчиво промолвила Инеж, — до скорой встречи. Каз оставил её, позволив ей и экипажу увести пленников в тюрьму, чтобы позднее найти себе временное пристанище в недорогом отеле вроде Гауденшлётеля. Незадолго до того, как Инеж успела бы закончить все свои дела, он заполнил сумку нужной провизией, состоящей из нескольких птифуров и двух фляжек чёрного чая. Встречая её на одной из пустующих аллей Кеттердама, Каз вдруг тягостно вздохнул: он ублюдок из Бочки, который никогда не был романтиком (как минимум тот факт, что когда Инеж истекала кровью у него на руках, он посмел приравнять её жизнь к мешку крюге и обозвать инвестицией, а после попросил остаться с ним, как ни в чём не бывало, говорил о многом) и никогда не мог дать Инеж то, чего она от него хотела. Каз подарил ей корабль, встречу с родителями, новую военную артиллерию и вафли из пекарни господина Ван дер Вера, но он не мог подарить ей себя — то, что она жаждала от него намного больше всего того, что он уже ей дал. — Куда мы пойдём? — не сразу решилась спросить Инеж, когда они остановились у пустующей тропинки, перед которой Каз стоял, вытянув руку. — В прекрасное место, куда люди не суются, потому что городская суета им кажется интереснее: в Боссэнлинг, — не глядя на неё ответствовал Каз, и секундой спустя приподнял большой палец, увидев издалека приближающихся каретного кучера и двух каурых коней. — Добрый день. До границы с Белендтом довозите? Кучер, недовольный тем, какое расстояние ему придётся преодолеть, нахмурил лохматые брови. — Сорок крюге с вас и столько же с вашей пассии. Скидку не делаю, — проблеял он, капризно скрестив руки на груди, но стоило кучеру почувствовать, как холодный набалдашник казовой трости впился ему в горло, грозясь рассечь его до кровавого фонтана, сглотнул и расплылся в невинной улыбке. — Й-йа-я же пошутил, господин. Сегодня и всю следующую неделю для влюблённых пар действует специальная скидка: минус семьдесят процентов для каждого. — Мой вам совет: в Кеттердаме большинство людей за такие шутки может оставить ваш труп на кучерском месте, а после пустить коней продолжить путь дальше, как ни в чём не бывало, — с привычным хладнокровием парировал протягивающий ему указанные двадцать четыре крюге Каз, умолчав, что «ваша пассия» и «влюблённые пары» было лишним. — К-конечно, господин. Вы так добры, господин, — с ангельским добродушием продолжал кучер, пока пассажиры занимали места в карете. — Мог бы быть с ним помягче, — безукоризненно обратилась к нему Инеж, как только они тронулись, а тишину пронзил беспрестанный цокот копыт. — Я был к нему добр, — невозмутимо оспорил её суждение Каз. — Я мог размозжить его череп и оставить так, но подумал, что тебя, возможно, немного расстроит такое начало нашей прогулки. — О, тогда уж прости меня за мои обвинения: ты был добр, как святой. До Боссэнлинга карета добиралась час, и всё это время они молчали. Пока Инеж рассматривала — или пыталась рассмотреть, ибо трясло их порой очень сильно — за тем, как сменялись безбрежные поля нарциссов на голые без травы равнины, Каз смотрел то на неё, то, когда ему думалось, что наблюдения донельзя затянулись, на свои перчатки. Чёрная кожа, на которой проглядывались прочерки рельефов ладони — она, казалось, превратилась в его настоящую шкуру, за которой скрывались лишь кости да кровеносные сосуды. Иногда Казу не верилось, что он исцелится: слишком утопична мысль, что когда-нибудь он прикоснётся к Инеж и его не унесёт на Баржу Жнеца, не свернёт желудок в приступах подкатывающей к горлу тошноты потому, что её ручонка, чистая и нетронутая болезнью, почудится затянутой заразной дрянью зеленеющей дланью брата. Скоро они прибыли на уединённую гавань, и перед ними предстала шеренга малахитовых кедровых деревьев. Если обойти лес полностью, то вскоре можно было оказаться в Белендте, но в планы Каза расцарапать иглами кожу и пропахнуть хвоей не входило, и потому вниманием его завладела журчащая в тихих объятиях зелени река. — Идём, — подозвал он её, но тут же заметил, как Инеж оглядывалась по сторонам. Можно было подумать, что она осматривала окрестности, но они для неё не новы, да и выглядела она так, будто интересовали её вовсе не красоты опушки. — Ты выглядишь как лесной суслик, выглядывающий опасность. Что случилось? — Ничего, — буднично ответила Инеж. — Просто оглядываюсь в поиске медведя: настоящего и нет. Каз закатил глаза. Кончик освинцованной трости постучал по земле, и сам он, хромая по обыкновению, двинулся по песчаной тропе к зеленеющим лохмам, застелившим берег реки махровым одеялом. — Я уже сказал: кроме нас тут никого нет и не будет, — и, испустив вдох от тяжести в больной ноге, Каз сел, после чего не двусмысленно похлопал рядом с собой в приглашающем жесте. — А теперь иди сюда. То, что я купил, себя само не съест. — Керчийские сладости? — произнесла она, отвлёкшись от наблюдений и ринувшись к нему. — Как же я по ним скучала! — Да, я по тебе тоже очень скучал, — с сарказмом отозвался Каз, напомнив себе, что если Нина Зеник со своим влиянием ещё хоть раз соблаговолит привести свою монаршую тушу в Кеттердам, то он будет держать её на расстоянии как минимум в три километра от Инеж. Она же невинно хихикнула на его деланное ворчание и благодарно приняла один из птифуров. — Прости, — без всякого намёка на раскаяние сказала Инеж. — Сам ведь знаешь, что у сулийцев десерты не блещут такими разнообразиями, как у других народов, но, знай: по тебе я скучала не меньше. — Ох, успокоила, — с долей свойственной ему флегматики фыркнул Каз. Но тогда же от былой чопорности, пускай и настолько неправдоподобной, не осталось и следа, как только бисквит исчез у неё за щекой. От него не укрылось: указательный палец вымазался в глазури, и Инеж прижала его к губам, незримо слизывая остатки десерта. Сглотнув ком в горле, — ощущения, будто дыхание перекрыли — Каз отвёл взгляд. Он ненароком вспомнил, как во время засады Псов Харли рассекал каналы Кеттердама на гондоле и проплыл мимо небольшого ресторана. Каз так бы и плыл себе дальше, но почему-то вниманием его завладела немолодая пара за одним из столиков. Жена, этакая кисейная барышня, как по-равкиански нарекла бы её Нина, испачкала свои холёные персты в заливке и протянула их мужу с приторно-ласковым «не хочешь слизать их, дорогой?». Не горя желанием лицезреть, как обветренные губы влюблённого фили будут вылизывать соус с её кожи, Каз отвернулся и прозвал это зрелище тошнотворным не то из-за сантиментов, не то просто по существу (кому в здравом уме будет приятно лизать старушечьи пальцы?). Теперь же сознание так чётко вырисовывало, что на месте той пары могли быть они с Инеж, что она бы протянула ему свою руку, предлагая попробовать глазурь на кончиках её пальцев, а он… а что бы он сделал? «Потерял бы сознание» — мигом нашёлся пренеприятнейший ответ. — С тобой всё хорошо? — отвлёк его от самобичевания её голос, и Каз, мотнув головой, попытался разглядеть Инеж в будто бы расфокусированном зрении. — Ты вдруг задышал так тяжело, да и выглядишь не очень важно. Каз, ты не заболел? Может, нам стоило бы… — Я в полном порядке, — строго опроверг он все возможные теории перед тем, как она бы успела их озвучить. Но ответил ей Каз грубее, чем хотелось, — или же в том виноват его скрежетавший голос — и он задумался о том, чтобы резво поменять тему. Они редко вели светские беседы, не связанные с его лечением, и потому порой он чувствовал себя скорее пациентом, чем собеседником или человеком, который хотел быть с Инеж. Он мог бы спросить, как она проводила время в Равке, как у неё получилось так быстро обучить экипаж сопротивляться работорговцам, — да ещё и без помощи Шпекта — или даже попытать удачу и разузнать, с какой стати этот Бхарат позволил себе такую наглость и взял её за руки, как свою невесту или давнюю возлюбленную. Будет ложью сказать, что вопрос он задаст из обыкновенного любопытства: Каз завидовал. Завидовал этому мальчишке так же, как и всякому, кто мог свободно прикоснуться к Инеж и не отпрянуть в вихре ужаса. Завидовал потому, что он сам так не мог и потому просто стоял в стороне, лицезрея это, как будто сама жизнь, сковавшая его в перчатки, глумилась над ним. И вдруг, не предупреждая, Инеж уложила свою руку на его, и Каз дрогнул. От неожиданности: броня-то всё ещё надёжно прикрывала то, к чему он не подпускал никого, кроме неё, и оттого страшиться, что земля под ним превратится в треугольники мелких волн и изодранные болезнью тела, не стоило. Когда он посмотрел на неё, она, словно подолгу раздумывая перед этим, спросила: — Ты хочешь, чтобы я прикоснулась к тебе? Каз сжал её ладонь, маленькую и мягкую. Ту, которую не тронула нечисть подобная чуме; которая пыталась спасти его, а не утопить в холодных водах моря. — Нет, — хрипло сказал он, мягче, чем ответил ей до этого, и в тот момент, когда Инеж собиралась убрать руку, Каз сжал её сильнее, не позволяя ей того сделать. — Сегодня моя очередь прикасаться к тебе. Встретив лёгкое изумление в её взгляде, он нарочито громко прокашлялся и уточнил настолько галантно, насколько то возможно человеку подобному ему: — С тобой ведь всё будет хорошо? Инеж кивнула. Не сразу, неуверенно, но высекая немо: с ней ничего дурного не произойдёт. Перчатки — обе — в тот час же оголили его руки, остались валяться на траве, и Каз, выдохнув так, как ни разу не делал за мгновение до кровопролитной баталии, протянул подрагивающую пятерню к ней. Он знал, видел по её реакции: Инеж ожидала, что они ограничатся касаниями к рукам, пальцам, но вместо этого он, возмужав до того, чтобы брать от жизни больше, потянулся к её шее. Первое прикосновение прошибло его, разгоняя разряд тока по телу. Каз едва ли не отпрянул, но вовремя взял контроль над собой, вспомнил, как дышать, чтобы состояние предоставило ему возможность продержаться дольше. Затем медленнее, чем до этого, он провёл кривую линию от крыльев ключиц до шеи и подумал: а может, рискнуть? Прижаться к её шее всей ладонью, а не одними пальцами, и ощутить, как тлели в нём все чувства, кроме человеческого тепла? Но это потому и звалось риском, что ему невдомёк, чем всё окончится и сможет ли он выстоять. — Мне нравится твоя кожа, — ни с того ни с сего изрёк Каз, будто без участия разума, но о сказанном не пожалел и не поспешил взять слова обратно. Инеж ломано усмехнулась. — Звучит как фраза какого-нибудь фетишиста, — попыталась она разрядить обстановку. Но её кожа и правда была красивой. Бронзовой, блестевшей на солнце как настоящий самоцвет — до такой хотелось дотронуться даже тому, кого звание эстета обошло стороной. Каз знал, что на этой коже много шрамов, и он, вспоминая, что Инеж видела все его раны, желал попросить, чтобы она показала ему свои, но он бы не посмел: почти все шрамы скрыты под одеждой — её бронёй, которой Каз при всей своей природной наглости просто не осмелится лишить Инеж. Её доспехи, сотканные руками керчийских мастериц, помогали ей не утопиться в собственных кошмарах так же, как ему — его перчатки. Но нагрянул и другой вопрос, недопустимый и прельщающий в одночасье: что, если она окажется смелее него и найдёт в себе отвагу развязать шнурок на блузке, оголив хотя бы небольшой участок обнажившейся плоти? Каз не сомневался, что Инеж в разы сильнее, чем он, — её-то Бочка не разрушила, оставила таким же лучом солнца, каким она всегда являлась — и потому, не раздумывая, высек на себе клеймо проигравшего: он бы не выдержал. Пальцы прошлись по плечевому поясу, нащупали за ним ритмичный стрекот пульса. Каз прервался, предаваясь ощущениям, вспоминая, как больше полугода назад он дотронулся до этого места, как пальцы скользили по ней от влаги, оставленной паром горячей воды. Впервые за последнее время под его прикосновением билась жизнь, которую он не собирался отбирать. — Я часто вспоминаю… этот твой участок тела, — не сразу нашёлся со словами Каз, решив, что «я часто вспоминаю твою шею» покажется Инеж чересчур странным, а то и вовсе порочным до извращения. — Вспоминаю, как попытался поцеловать тебя вот здесь. Как отдёрнулся, потому что ничего не вышло, но столько месяцев хотел попытаться ещё раз. Кончики его пальцев провели ажурные линии по месту, где плечо её сплеталось с шеей, и Инеж мелко дрогнула, как от щекотки. Строфа пульса походила на музыкальную ноту вечности, на мягкий вздох жизни, удары которого сливались с биением его сердца. При всей своей чопорности Каз думал, что мог бы дать времени застыть и прислушаться к звукам, предаться ощущениям, почувствовать, хоть и не будучи корпориалом, как бурлила по бледно-голубым венам кровь, которую он не прольёт сам и за пролитие которой мог убить любого. И тут он, подавшись вперёд, замедлился всего в миллиметре от её шеи, точно внутренние демоны, пробудившись, тянули его за незримый ошейник и душили, точно его парализовало. Каз провёл краешком языка по нижней губе, чтобы тогда же, слыша, как эти же демоны рычали в рёве мощи и боли, торопливо-нервно поцеловать Инеж там же, где и в ванной Гельдреннера. Она шумно выдохнула над его ухом, и он дрогнул, но не захотел отползти от неё, не захотел поддаться омерзению, которое сковало бы его желудок болезненно-сильными спазмами. Каз почувствовал, как неторопко припала к его плечу рука, дёргающаяся так, словно и она была схвачена в силки проклятой неприкосновенности. Другая же легла ему на спину, мягко провела по ней, и его вдруг передёрнуло: это первое прикосновение, хоть и через одежду, когда он в полной мере почувствовал именно человеческую ласку, а не жгучую жажду сжаться и, терпя издёвки жизни, сделавшей с ним такое, отпрянуть. Впервые Каз мог со всей честностью сказать, что это намного лучше и терпимее, чем когда люди — чужие и свои — сворачивали ему кости и ломали нос. — Ты смог, — выдохнула Инеж, и он слышал, знал: она гордилась им. Но это ложь: смог не он, смогли они. И Жадность, его великая и порочная союзница, поменялась с ним местами, не сделалась слугой самой, а вручила этот титул ему, потому что Каз, желая ещё раз познать это чувство, снова припал губами к её шее, к биению её крохотной жилки, к которой он так тянулся в том отеле. На сей раз увереннее, беря от этого мгновения всё, что у него отобрала Баржа Жнеца, и ещё раз, чуть выше, идя против сбоя в неправильно выстроенной системе, и ещё, и… — Каз, — сипло выговорила Инеж его имя, растянув единственную гласную в ней, и пальцы едва ли не до боли сомкнули его плечи. — Каз… Она не звучала так, будто ей нравилось происходящее, и он, недоумевая, всё же не посмел пойти наперекор сомнительной презумпции. Его не одолевал тремор, — хотя, чего уж там, что-то в нём да клокотало — а воспоминания о больных трупах удосужились ненадолго померкнуть, оставить его сознание в покое. Неужто она увидела в его поведении что-то, что могло бы довести его до грани и сбросить в воды, из которых Каз когда-то выбрался на обугленном теле брата? Но он, отодвинувшись, увидел: на грани могла оказаться Инеж. Из-за него. Из-за его неосторожности. — Инеж, — позвал он её, улавливая, как, хоть и незаметно, но грудная клетка Инеж тяжко вздымалась и опускалась, а взгляд метался по траве под ними, будто она не могла на него посмотреть. — Прости. Каз даже удивился самому себе: сколько раз — будучи что в сознании, что истекая кровью у него на руках — она старалась выудить из него извинения, а он предпочитал молчать, пренебрегая ею пуще прежнего, и сегодня Каз впервые за годы знакомства искренне просил у неё прощения. — Всё хорошо, — рвано выдохнув ответила Инеж. Не хорошо. Он не верил, но не стал перечить. Каз прижался спиной к ближайшему камню, выросшему будто специально для того, чтобы на него облокачивались приезжие в Боссэнлинг, а в следующую секунду, порывшись в сумке, выудил оттуда флягу. — Я заварил чай, — только и сказал он, и как только фляжка оказалась в руках Инеж, он потянулся к перчаткам. — Если хочешь, то до конца дня можем не трогать друг друга. Или даже до твоего следующего прихода в Кеттердам. — Не преувеличивай, — хмуро отдёрнула она его, устроившись рядом с ним, так, что Каз почувствовал даже через слой одежды её лёгкую дрожь. — Просто… — Инеж прочистила горло: во рту наверняка было сухо, голос её неожиданно осел. — Просто в следующий раз попытайся… держать себя в руках, хорошо? — Прости. И она, кажется, отойдя от недавнего потрясения, подавила смешок: — От тебя либо не дождёшься извинений совсем, либо получаешь аж два за минуту. — Могу, как сулийцы, сказать: «у этого действия не будет эха». Но от меня это прозвучит слишком неестественно и высокопарно. «Как от беспризорного пьяницы, который читал бы любовные поэмы» — быстро нашлось подходящее сравнение. На самом деле, Каз иногда думал, что ему стоило попросить у неё прощения за все свои промахи, но их было так много, их было такое количество, что ему придётся вспоминать каждый из них не только остаток их сегодняшнего времяпровождения, а ещё и в карете, обрекая кучера слушать это всю дорогу, а потом ещё и по пути к Клёпке, если уж он не решит провожать её до Гауденшлётеля. Он потянулся за второй флягой, но только открыл её корковый колпачок и оставил рядом с собой. Так и не дотронулся до чая, не отпил, как и не притронулся к птифуру. Каз и позабыл, что в километрах от них жизнь совсем другая, что там его в тенях всегда поджидали недруги, только и ищущие подходящий момент, чтобы скрутить ему руки и бросить умирать в луже крови. Он хотел этой жизни, хотел адреналина и спокойствия за гроссбухом, чтобы это всё напомнило, что вопреки его страху у него множество других преимуществ, таких как грамотное ведение боя и бизнеса. В то же время, парадокс, Каз хотел ту жизнь, которая могла быть у него на окраине города, в тишине опушки, когда Инеж рядом, едва ли не под боком, держащая маленькую дистанцию между ними, а он не тяготил себя мыслью, что скоро ей придётся сесть за штурвал «Призрака» и в триллионный раз уплыть из Керчии. Среди пения пересмешников и горлиц забилась дробь копыт, побивающих по твёрдой песчаной глади, и они, подняв голову, вновь увидели сновавшего по округе Боссэнлинга кучера. — Они ведь каждый час по этому пути проходят? — спросила Инеж. — Каждый час, — согласился Каз, и, прищурившись, добавил: — Какая неожиданность: это же тот великодушный молодой человек, который нам скидку сделал. Может, за обратный путь он с нас вообще не возьмёт денег? — Каз, заплати ему, — упрекнула она его. И он, закатив глаза, фыркнул. — Ох уж эта твоя сулийская порядочность, из-за которой я расщедрюсь и заплачу ему даже не двадцать четыре, а целых тридцать крюге. Ладно уж, собирайся, будем возвращаться в город. Вставая на ноги, Каз нечаянно перевернул свою флягу с чаем. Остывший напиток, сначала оросив собой траву, почти мгновенно впитался в землю.