фата-моргана

– Я говорю тебе, что поэзия дает фору прозе в доходчивости, если под доходчивостью подразумевается «эффективность ввода мыслей в голову». Поэзия – это отбойный молоток из идей: рифморитм, прости мне такое словосмешение, настойчив, как раскаленное тавро, как штем… Я чихаю. Комната здесь запустела так, что, если открыть окно и пустить сквозняк, кучевые облака пыли погребут гавань; сразу представляются стайки археологов с кисточками, которые будут бережно освобождать от пыли черепицу и округлые скаты аптеки. – … пель. Проза течет, а вот просочится ли она в центр разума или сквозь – дело за читателем. Я читала какие-то стремные трехтомники в библиотеке дедули, и, скажу я тебе, мысль «любовь – это прикольно» еще ни разу не была объяснения стольким числом предложений разной длины с разными наборами слов. Бай Чжу возлежит на бархатном диване-кушетке, с подлокотников которого осыпается фальшивая позолота; диван обладает всеми теми признаками китчевого мусора, который не стыдно использовать разве что как театральную декорацию, также являясь единственным предметом в комнате, чья прямоугольная проекция на пол являет собой параллель с боковой стеной комнаты, проще говоря – стоит ровно. Вокруг молочного цвета облаком расплывается дым. Я стесняюсь, когда смотрю на него, и природу этого чувства объяснить нелегко. Его глаза двигаются, оглядывая пространство, Бай Чжу видимо пытается сфокусироваться, выдергивая себя из тягучей апатии. – Однако поэты загоняют себя же в строгие рамки, – я продолжаю лекцию. – Тебе необходимо продеть нить мысли в игольное ушко структуры, а иначе – верлибр, а если в нем ты не идеален, ты в нем же, по сути, бездарь! Длинную керамическую трубку, которую Бай Чжу держит в руках, он медленно, не отводя от меня взгляд, подносит ко рту и затягивается. Даже не моргает. Он напоминает мне развязанный после долгих попыток узел: обычно собранный, а теперь невозмутимо развалившийся в шелковом халате невнятного темно-зеленого цвета, с распущенными волосами; некоторые пряди торчат в стороны, а одна небрежно окольцовывает его шею. Бай Чжу кладет руку на грудь, две фаланги из трех его пальцев, выступая за ворот халата, лежат на голой коже. Наконец он говорит: – Я рад, что тебя так вдохновляют лекционные вечера. – Ага, у меня после того дня психологическая травма. А еще угадай, на мне юбка или брюки? – Брюки-клеш. Я попрыгиваю, в воздухе расставляя ноги, и приземляюсь на пол уже слегка взволнованной из-за долгожданной встречи башней. – Верно! Надо сказать, что общая захламленность помещения бросается в глаза. Не буквально, как взвешенная в воздухе пыль, и на том спасибо. Повсюду – стопки книг, на каждой стопке стоит какое-то странное навершие: свиток, комок газетной бумаги, пустая ваза, молочник, шелковица в стекле, фигурный поднос, коллекция гербария, стеклянная рама с мертвыми бабочками на булавках, бумажный журавлик. На полу лежит самый унылый в мире ворсистый ковер – посмешище среди своих узорчатых тканых коллег, гардина над окном похожа на весы, кренящиеся влево, туда, куда ее тянет темная креповая штора, пока с правой стороны висит жалкий, прожженный в паре мест двухметровый саван тюля. В дальнем углу у окошка зажата расписная ширма, выполняющая роль стенки закутка, и когда я бесцеремонно захожу за нее, обнаруживаю круглый столик, заставленный глиняными чашками и их фарфоровыми приемными родителями – чайником и сахарницей – а также мешочками с, удивительно, чаем. – Сколько ты заплатишь мне за уборку в твоей комнате? – Это не моя комната, – Бай Чжу говорит хрипловатым голосом, в котором сквозит небольшое возмущение. – Это, скорее, обычное помещение без назначения. Я выглядываю из-за ширмы, приподнимая брови так, чтобы он увидел мое выражение лица даже из-за накуренной им дымовой завесы. – Признайся, это просто свалка, где ты хранишь взятки пациентов. – Подарки. – Формально это взятки. – Ну, это все же подарки. Чаи на столе окружают опрокинутый мешок, жертву травли чаев сортом выше, который высыпал свои потроха в лужицу воды. Кажется, чаинки в ней начинают завариваться. – Прадядя всегда оставлял холодный перестоявший чай на несколько дней, потому что просто забывал о нем. Один мой друг детства сказал, что этот джентльменский напиток называется «чефир». Видимо, заваривать эту дрянь – первое чему наставник тебя научил. – Если тебе не трудно, принеси чай. – Чай или чефир? – Чефир из чайника, мне просто нужно что-то выпить. Я наливаю непотребного вида черный чай, который кажется вязко-смоляным. Предположительно, он также раньше был зеленым. – Сахар? – Шесть ложек. Я думаю, сказать ли ему, что он слегка не в себе. В жестяной банке «Monpensier» (какие-то конфетки из Фонтейна) обнаруживается кусок сталактита, который, судя по цвету и сыпучести, является сахаром. – У тебя сахар отсырел. Я просто отколю тебе огромный кусок и кину в чай. – Конечно, дорогая. После небольших кулинарных манипуляций я подхожу к дивану и ставлю чашку на столик. Тот чуть наклонен – двум ножкам не хватило места на пушистом сером ковре. Столешница стеклянная, обросшая, уж не знаю, добро- или зло-, но однозначно качественными опухолями в виде стеклянного графина, уродливого хрустального лебедя с выдолбленной в спине ямкой и граненых стаканов, похожих на прозрачные фасетчатые конусы. – Хочешь интересную историю? Эту конфетницу мне подарил один энтузиаст альтернативной медицины, – видимо, в трубке Бай Чжу нашел указку, и теперь не может оказать себе в удовольствии поуказывать ей на предметы. Сейчас кончик трубки элегантно смотрит в сторону лебедя. – Он любил побалагурить, влезал в любые драки, и вот однажды ему прилетело в глаз. Дело происходило в какой-то явно нелегальной таверне у реки. Пациент выбежал на свежий воздух и тут заметил туманный цветок на берегу. Он сорвал его и приложил к глазу, но как ты знаешь, слизистая глаза влажная. Ну и… – О не-ет! – я прикрываю рот ладонями и жмурюсь. – Фу-у-у! Этот твой сторонник "альтернативно-одаренной медицины", или как там, видимо, все еще жив и где-то бродит. – Там, где заканчивается ареал обитания туманных цветов. Да. Я аккуратно сажусь на диван, и теперь моя спина легонько упирается в его согнутое колено. От резкого и густого запаха я начинаю плыть в пространстве. – Я знаю, как пахнет табак. И это не табак, – говорю я, пока Бай Чжу берет чашку и делает глоток чая, еле заметно морщась. – Это не табак, – соглашается он, по-прежнему кривясь. – Ну, признание я получила. Дело за малым: тебе осталось лишь развить эту мысль. – Это… – его взгляд гуляет по потолку. – Предположим, что это – медицинский препарат с обезболивающим и успокаивающим эффектами. Довольна? – А я могу попробовать? Подушки, на которых Бай Чжу лежит, не сочетаются ни с чем в комнате, как и все в комнате не сочетается ни с чем в комнате – эта удобная тактика «несочетания» всего со всем обезоруживает до смирения с обстановкой испытывающего эстетические терзания наблюдателя. Левая его лопатка лежит на парчовой круглой подушке с мохнатыми золотыми кисточками, правая лопатка зависла в пространстве между его телом и стыком спинки, подлокотника и сидения дивана, сгиб правой руки сминает пуховую подушку побольше, с узором мятных цветов. Из-за нее виновато выглядывает крошечная джутовая подушечка, в какие обычно набивают сухие ароматические травы. И все это я осмысляю, пока Бай Чжу задумчиво молчит. Кончик трубки, как стрелка метронома, в горизонтальной плоскости переводится в мою сторону. – У тебя множество талантов, но курить ты не умеешь. Я помню, – и я клянусь, глаз Бай Чжу дергается, как будто желая лукаво подмигнуть. Как будто он произнес самую остроумную шутку на земле с тремя двойными днищами и теперь ждет, когда я разгадаю его интеллектуальную игру, а на деле он всего-то припоминает мое близкое и унизительное знакомство с сигаретой месяца два назад. – Все-то ты помнишь! – Закрой глаза. – Зачем? – спрашиваю я скорее из потребности сказать в ответ что-то подобающее и подходящее естественному ходу диалога. Хотя задней мыслью понимаю, что он имеет в виду. – Ну ладно. Я прикрываю глаза дважды: сначала не до конца, потом нормально, и слышу, как Бай Чжу лениво приподнимается и вдыхает. Потрескивающий шорох в полной ожидания тишине. Я хочу податься вперед, но замираю, решая отдаться его воле, какой бы «оригинальной» она ни была; нерасторопно его холодные пальцы берут меня за подбородок, пока я мысленно считаю до трех, но, когда я чувствую его тепло, чувствую прикосновение еще до того, как оно произошло, инстинктивно дергаюсь. Бай Чжу успокаивающе поглаживает меня большим пальцем, и, поддаваясь этой бесхитростной манипуляции, я заставляю себя замереть. Он легко касается моих губ своими. Я целовала его раньше, и то, что происходит сейчас, ощущается лишь полумерой. Я чувствую, как дым из его легких переходит мне; ожидаемого воспламенения, нарисованного моим раззадоренным воображением, не происходит, все, что следует после – легкое першение в горле, не больше. Откуда в нем взялась эта раскрепощенность? Бай Чжу откидывается на подушки, и я слышу глухой звук удара, но ни вскрика боли, ни возмущений за этим не следует. Я осторожно открываю глаза. – Это физическое усилие стоило мне всех сил, – говорит он, растекаясь по дивану. Я только сейчас замечаю, через дым, который покидает мои легкие, что на Бай Чжу нет очков, те даже не находятся в пределах видимости. Вероятно, прячутся где-то среди книжных стопок. Его острые глаза не скрыты за стеклами, они кажутся меньше; глядя на его темные нижние веки, которые тянут внешние уголки глаз вниз и придают ему вид печальный и потерянный, мне хочется обнять его. Я ненавязчиво подаюсь вперед, пока взгляд Бай Чжу остается нечитаемым и неизменно-нейтральным, складываю руки на его груди и осторожно кладу на них голову. Суетливость движений в попытках устроиться поудобнее на ограниченной поверхности даёт мне возможность украдкой огладить его кожу так, что он не замечает. Бай Чжу даже не реагирует, и когда он запоздало издает: "Оу!", я уже удобно устроилась, и теперь меня баюкает его размеренное, чуть замедленное дыхание. – Как я выгляжу с твоей стороны? – Размыто, как минимум... Я пристально слежу за Г-образным изгибом его руки, когда Бай Чжу аккуратно подпирает висок пальцем. Вены на его руке кажутся мне болезненно-зелеными. У меня неожиданно возникает желание взять его за руку, что я тут же делаю. Я и правда слаба, особенно когда дело касается спонтанных простых желаний. – Ты пытаешься что-то выжать из меня? – говорит Бай Чжу с притворным снисходительным удивлением. – Ничего, я случайно, – я нехотя отпуская его руку, которой он мягко поглаживает меня по голове. – Как прошел твой день? И Бай Чжу рассказывает, на удивление, в деталях; пока он говорит, я слышу будто потрескивание ледяной корочки под ногами; он говорит мне о том, как легко вставать по утрам, если тебе снится сон о том, как ты легко встаешь по утрам – «Понимаешь, о чем я? Тебе снится, что ты проснулся, но это - ложь!» – пока не наступает момент проснуться по-настоящему, и как каждый день своей жизни он кладет очки на одно и то же место, и каждый день одним четким отрепетированным движением он может с первой попытки найти их на прикроватном столике, и как именно сегодня ночью перед сном («утром» – Бай Чжу слукавил, потому что уснул примерно в пять) он забыл снять очки, а потому самые вялые секунды после пробуждения сегодня оказались на удивление бодрящими, пока он пытался найти очки, поражаясь непривычно четким очертаниям мебели в комнате; Бай Чжу говорил и говорил, и говорил и говорил, и на середине его нерасторопного текущего рассказа мои глаза как будто покрылись пылью, а подушечки пальцев начали чесаться; он добавил, извинительно, как будто его слабое здоровье не только всецело является его виной, но и, по какой-то надуманной им же причине, разочаровывает меня и развенчивает все мои предыдущие о нем суждения, что изнурительное «сегодня» не оставило ему сил даже дойти до рынка, а поэтому в доме нет еды, и то, что он курит сейчас – медицинская необходимость. – Я и не за едой пришла, вроде как. Тебе необязательно оправдываться, знаешь ли. – О, если это прозвучало как оправдание, должно быть, выглядело это жалко в твоих глазах. Я скорее, предупреждал, что сейчас в своем состоянии не смогу нормально связать и двух слов. Бай Чжу задумался; трубка, которую он подносит к лицу, оказывается направлена в мою сторону, когда я хватаю его за запястье. – Эй! – Бай Чжу суетливо и шумно возникает, когда я затягиваюсь. – Это не продлит тебе жизнь, если ты будешь злоупотреблять! Побочные эффекты могут быть едва ли не хуже, чем показания к применению. Когда я выдыхаю, скривив рот так, чтобы дым ушел в сторону, мои руки уже кажутся маковым полем, которое пытаются опылить тысячи пчел. Пчел, которые забыли все должностные инструкции по опылению и просто трутся милыми пушистыми тельцами о мои распускающиеся руки. – Ага. Ты говорил, что не можешь связать и двух слов, офигенно связав при этом двадцать девять слов, шесть запятых и одну точку в два предложения. – Ты посчитала, сколько слов я сказал? – его брови в моем размытом видении на мгновение как будто улетают за линию роста волос. – Ну да, я вспомнила твою фразу и посчитала. У меня в голове живет маленький стенографист. Бай Чжу смеется неожиданно громко, запрокинув голову за подлокотник, и некоторое время я вижу лишь его указывающий точно в потолок острый подбородок. Его смех отдается мне в грудь и ладони. Я чуть подпрыгиваю. – Теперь твоя очередь, – флегматично протягивает Бай Чжу, тяжко вздыхая. Видимо, даже смех для него теперь – тяжелое усилие. – А? – Расскажи, что ты делала с утра. – Я не могу. Это сюрприз. Расскажи я, чем была занята весь день, Бай Чжу будет осведомлен о содержании своего праздника на день рождения за день до своего дня рождения. Если Гуй, этот чертов неблагонадежный засранец, не проболтается, чем он собирается заниматься в ближайшее время в промежутке между тремя часами ночи и семью часами утра, Бай Чжу не узнает заранее, что именно он будет делать каждую секунду своего дня рождения, как и не узнает, что некая группа неравнодушных товарищей с пока что нереализованным потенциалом доведения до инфаркта будет поджидать его с шумным поздравлением. – Тао? Я не отвечаю. Только сейчас замечаю, что часы над дверью, хлипко висящие круглым лезвием гильотины, показывают какое-то странное время – то ли стрелка спряталась за другой, то ли она одна, в принципе, а еще… кажется… … я …

… пришла сюда…