A Thousand Suns

Было холодно и темно. Были холодные руки и заледеневшие пальцы ног. Было онемение во всем теле и покалывание на кончике носа и пальцев, и даже в растянутых мочках ушей. Он понял, что лежит, и попробовал встать, но ему не удалось даже пошевелиться. Сколько Он не вглядывался в тьму, так и не мог ничего увидеть в ней. По идее ведь глаза должны были привыкнуть к темноте… к темноте обычной, не первозданной тьме, которая плотная на ощупь, словно нагретый воздух. Она будто сжимала и давила — неощутимо, но смертельно твердо и верно. Он хотел закричать, но в горле будто было сухо. Связки отказывались вибрировать, дурацкая слабость сковала тело, предавшее хозяина по неизвестной никому причине. Неизвестность убивала. Неизвестность была хуже определенного страдания — парадоксально хуже, ибо в неизвестности всегда есть шанс на счастливый конец. Просто Он слишком рано убедился, что счастливые концы — не для такого как он. Быть может, умерев, Он бы выбрал ад или чистилище, считая себя недостойным рая, но в посмертии такой возможности выбора не предоставлялось. Наверное, поэтому Он был все ещё жив. Тело превратилось в струну, мелко задрожало что-то невидимое внутри — сердце, готовое разорваться от невыносимой незаметной муки. Он ощутил, как от внешнего уголка глаза стекает по вискам, в колечки отросших волос, крупная и неожиданно теплая капелька. Он вдруг замер всем своим существом, и его грустные открытые глаза остановились, вглядываясь в никому незримое. Он искал потерю. Он искал себя. Кем он был? И если он продолжит быть, то кем? А какой смысл быть? Ведь Его уже нет, правда? Ни одного звука не вырвалось из сухой груди, на губах беззвучно повисло: «Save me» Никто не мог ответить, и ответа ждать было не нужно. Было лишь темно и холодно. И было слишком поздно что-то предпринимать. И конечно, Он не мог услышать, как где-то выше, каким-то образом вне всепоглощающей темноты коей он был объят, звучало знакомое и настойчивое, трогающее до слез сладкой безнадежной мукой: «Проснись! Проснись! Проснись!»