Шоколад

L опускает злобно веки и смотрит Кире в лицо. У того в глазах — боль, он умоляет — без возможности сказать хоть слово. За спиной Лайт расцарапывает себе руки — ищет в собственной крови силы, чтобы молчать дальше. Нет, L никогда не вёлся на ложь Киры. Вот только... нет, это не ложь. Кира играет, и всё же показывает свои искренние грани, вынужденно делится собой — настоящим. И L это понимает. И его боль... От неё веет честностью — тем, чего так не хватает в их с Лайт-куном отношениях. Если боль — это единственный способ получить от Киры правду... Тогда L нравится причинять ему боль. И L продолжает наблюдать за ним. Пытаясь проникнуть глубоко в сознание и душу Лайта, ещё раз перебрать в уме его мотивы, цели и действия. Смотрит на его дыхание сейчас и анализирует, почему стал облизывать шею Киры, как перед этим плитку шоколада. «Если пытки входили в план, то эти мои действия не были его частью. Я показываю нестандартную реакцию. Это меня озадачивает… Но иногда в дуэте детектива и подозреваемого происходит что-то нестандартное. И, благодаря этому моему поведению, Лайт-кун тоже проявил себя — он меня укусил. — L смотрел на Ягами. — Если бы Кира не был связанным, он бы меня всего поглотил. Как монстр, который съедает другого такого же монстра. Я не то, чтобы не был готов к тому, что однажды он меня съест… Но сейчас мне этого не хочется…» У L появилось терпкое ощущение перед тем, как сглотнуть, как когда человек не хочет глотать то, что не хочет. Не хочет делать то, что должен. Если бы он умел плакать в такие моменты, он бы, вероятно, ощутил слёзы на щеках. Но он не умел — с того самого дня смерти родителей. Он не умел этого и тогда, когда в день смерти Хигути — в день возвращения настоящего, первого Киры — всё понял и захотел поговорить с Лайтом — не как с подозреваемым, но как с кем-то, кто ему по-своему важен и чья жизнь летит под откос у него на глазах, затягивая остальных под колёса. Хотел, но не мог. «Я… отвратителен Лайт-куну? Если так подумать, я и сам до конца не знаю, почему выбрал допрос шоколадом… Он смотрит на меня только с ненавистью. Впивается зубами, взглядом, готовится к броску и к съедению — как только сможет. И я… не хочу быть съеденным. Но ещё меньше я хочу… быть ему отвратительным…» L ощущает холод за грудной клеткой, смертельно скользящий по рёбрам. Грусть. Эмоции — это то, что может его погубить, он знает. Это — опасная игра для двоих. Лайт — L знает — сейчас прислушивается к его эмоциям, дышит со своим врагом в унисон. L должен разрушить это единство пляски смерти. Вдруг — резкий, гневный взгляд с вызовом, брошенный в высокомерного Киру, с легко читающимся желанием уничтожить. «Я не позволю тебе всё сломать, Лайт! Ни этот стул, ни мою карьеру. Ни моё сердце! Я не дам тебе остановить моё сердце!» — Повторюсь: если ты не признаешься, мне придётся продолжить, Лайт-кун, — сказал он, тон голоса стал на градус холоднее... Перед глазами у L собственное запястье — на губах его первого и единственного подозреваемого. Лайт прикоснулся к нему губами, к его руке — мысли об этом заставили щёки L вновь чуть оттениться красным. — Сознайся, Кира, и я остановлю это, — пытаясь увести взгляд Ягами от своего лица, сильно надавливая рукой. Кусок шоколада от этого, видимо, упёрся тому в глотку, раздражая её, Лайт закашлялся, и рефлекторно, чтоб избежать удушья, проглотил его, чего дознаватель и добивался. Хотя он и подтаял во рту, крупная часть ещё оставалась, и по пищеводу шоколадка пошла неприятно, отдаваясь тянущей болью. L продолжал его держать, следя за подрагивающей от спазма шеей, убеждаясь, что тот всё проглотил. От новой порции внутренности Ягами снова скрутило. Ощущения ужасны. Плечи, стянутые узлами пут, уже огнём горели, да и чёрт бы с ними, чёрт с шоколадом — самое худшее в другом. Подонок абсолютно прав — унижение для него совершенно непереносимо. Раненая гордость до безумия жгла где-то за грудиной, а страх и боль остужать её совсем не собирались. Лайт бы лучше раскалённое клеймо выдержал, чем это. Потенциальный Кира сильно зажмурил глаза, новые слёзы предательски прочертили дорожки. Чёрт. О нет. Пусть L хотя бы перестанет зажимать ему рот, перестанет на это смотреть... пусть отпустит пусть отпустит пусть пожалуйста пусть отпустит… Тот с каким-то ненормальным, бесчеловечным удовлетворением подождал, пока Лайт стихнет, и обратной стороной пальцев стёр мокрую полоску с его щеки. Кира мотнул головой. L, наконец, перестал зажимать ему рот, наблюдая, как он глубоко и тяжело дышит, пытаясь унять изматывающую тошноту, как снова затягивается мутью горящий, ненавидящий, на время прояснившийся взгляд… Сквозь угрожающе подкатывающий к горлу ком и наползающую на сознание пелену Лайт бешено цеплялся за обрывки последних наблюдений. Где-то должна быть лазейка, где-то должен быть выход... В стенах ли, в замке‌ ли, в тюремщике... Он всегда его находил, ему всегда удавалось. Не может быть, чтобы он не справился, не может!!! Картинки проносились калейдоскопом в сознании, уже едва их удерживающем... Тошнота, угрозы, страх... Мягкая плоть, солёный привкус. Перекошенное болью лицо L, собственная короткая, бесценная радость торжества... «Не то, не то, не то… Давай, думай, думай, ты должен справиться, должен вырваться!» Слабый отсвет грусти в глазах детектива... С чего бы это L печалиться? Боится, что скоро умрёт?.. Нет, это не страх. Страх Лайт знал хорошо. Это сожаление. Только вот отчего бы?.. Неужели он способен... хоть капельку жалеть о том, что делает?.. Сомневаться?.. — Лайт-кун… — Да хватит уже!! — вероятно-Кира не выдержал. Вспылил. — Что за чушь, L?! «Он опять назвал меня L!» — Посмотри на себя! Ты правда настолько разочаровался в своих возможностях как расследователя, что теперь прибегаешь к каким-то средневековым дикостям?! — сузив глаза, Лайт дёрнул ногой в направлении разбросанной на полу фольги. Хитрый подонок. Попытался наступить на единственно важное для детектива. — Рюдзаки, — он вдруг назвал его другим именем, делая шаг в сторону от безликой буквы на белом экране. Пытается подобраться ближе, зацепиться за зачатки приятельства — ха! Если о чём-то таком между ними можно говорить... Вообще о чём-либо, кроме стен лжи, возведённых дьяволом... — Просто послушай меня... — тихо, чуть хрипло, почти сломанный шёпот, обещание правды и чего-то… взаимного. — Мы обязательно вместе поймаем Киру, я тебе обещаю... Проклятье. Любой бы руку дал на отсечение, что он сейчас говорит правду. Руку, которая сейчас мелко дрожит, желая уцелеть — и поверить. L слишком хорошо знал Киру. И горько-солёный вкус камней этих стен, мокрых от боли и предательства... — Ты весьма убедителен. Если не учитывать вероятность того, что ты... — ЧЁРТ ПОДЕРИ, ПРЕКРАТИ УЖЕ!!! — красивая сетка слов, не выдержав, оборвалась: Лайт закричал, резко, внезапно, надрывно, бросаясь вперёд, натягивая до предела и без того тугие верёвки. Плечи и спину полоснуло так, что в какой-то миг тёмные пятна всплыли перед глазами, но он отшвырнул боль и зрение — бросил закованными внутри разума. — Я НЕ МОГУ СОЗНАТЬСЯ В ТОМ, ЧЕГО НЕ ДЕЛАЛ!!! Я НЕ КИРА, L!!!!!!!! ПРЕКРАТИ, L!!! ПРОСТО ОТПУСТИ МЕНЯ, L!!! ЧЁРТ ВОЗЬМИ, ОТПУСТИ МЕНЯ!!! ОТПУСТИ!!! — пока путы выкручивали ему руки, врезались в кожу. Он не замечал. L видел, что Лайт ломается. Он теряет свой вышколенный контроль, проваливаясь то в панику, то в безумие, то в ужас. Он на пределе. Это его лимб. Лайт сейчас не человек — загнанный в угол зверь с раскалённой кровью. И в этом он был искренним, и да, сейчас это — наконец-то правда. Его редкая правда. То, какой он, когда кричит, срывая голос, когда вырывается, пусть страдая. И L... L нравился такой Лайт. Гораздо больше, чем все его безупречные маски, приводящие в восхищение остальных. С прилипшими ко лбу волосами, с хриплым дыханием, обрываемым давлением верёвок, с враз потемневшими глазами, как глубокая вода перед наступающим штормом... Таким — готовым убить их обоих, и — L уверен — убившим бы, если бы не путы. Он вспомнил привкус горькой соли на кончике языка, и, там же — сильный толчок крови, подгоняемой страхом и злобой, под его кожей. Место прикосновения отозвалось слабым жжением — памятью, осевшей на кончиках нервных волокон, — желание повторить, попробовать ещё. Его подозреваемый обездвижен и беспомощен, он всё равно ничего не сможет сделать... Это здорово опьяняло, выбивало рассудок, как почву из-под ног. — Сейчас я точно могу сказать, что ты истощён, и твой самоконтроль сильно ослабел. Поэтому самое лучшее время, чтобы признаться... — Ты называл меня своим другом.