Поздно бежать

Голос, ты дай мне слово, Забытый голос всего лесного… Сруб — 988

      В монастыре будто бы изменилось что-то — Саша даже понять не мог, что именно, но перемену какую-то улавливал. На этот раз дышать вроде даже легче стало, воздух будто плотность убавил. Душ по-прежнему в радиусе досягаемости не было, и это, пожалуй, на данный момент для Саши самым необъяснимым было, но он уверен был твёрдо, что и к этой загадке ключик подберёт. Надежда Эдуардовна уже свечи зажгла, совершенно успешно на этот раз, да и трещали они куда меньше. Такому успеху можно было бы и порадоваться, конечно, только вот Саша удивился скорее, сразу подвох почувствовал, потому что редко на его памяти подобное бывало, а если и случалось такое, то только в местах крайне нехороших, где события далеко не самые приятные когда-либо происходили. Надежду Эдуардовну повело наконец, и она в глубину монастыря двинулась, в большой зал, где водосвятные баки стояли и где Олег в прошлый раз сознание потерял. Её прямиком к двери закрытой тянуло, и Саша попытался настроиться, почувствовать, что за этой дверью скрывается, только вот не выходило у него ничего. Как будто какая-то непробиваемая защита на эту дверь была поставлена и огораживала от влияния чужого, не давала понять, что в комнате находится. Саша к двери приблизился, ручку дёрнул один раз, другой — но не выходило ничего. — Да что за херня?! — он выругался тихонько, взглядом помещение обвёл, пытаясь что-нибудь такое найти, что ему открыть дверь помогло бы. Только сейчас ясно стало Саше, что с внешней стороны двери замка не было, и открыть её снаружи возможным предоставлялось только если одним методом безотказным — выломать. И, конечно, ни Саша, ни спутница его этого делать не собирались, по крайней мере, пока. — Человек здесь, — сказала вдруг Надежда Эдуардовна, на дверь указала. — Вроде есть, а вроде и нет его. С петлёй на шее, но не покойник, смерти не чувствую. — Живой? — уточнил Саша. — И не живой тоже, — она головой покачала отрицательно. — Будто в могиле одной ногой, застрял между мирами и выбрать не может, жить ему или не жить. — Он там сейчас? — Саша уже руку занёс, чтобы в дверь постучать, но Надежда Эдуардовна его жестом остановила сразу, говорить продолжила: — След его вижу здесь, но он сам не за этой дверью точно находится. Да и не расскажет он ничего при всём желании. Много знает, много видит, жить от этого не хочет, но не расскажет. В священники шёл, думал, добро делать будет, людям поможет, но жизнь-то не так проста оказалась… Пойдём отсюда, меня ведут куда-то. Её назад вело, к выходу, по коридорам промёрзшим, мимо икон почерневших с укоризненными взглядами, старых причудливых подсвечников, дверей полуразваленных. Солнце в глаза ударило резко после полумрака монастырского, и Саша зажмурился, пытаясь поскорее к яркому свету привыкнуть. Впереди, недалеко от леса, на территории монастыря ещё, внутри полуразрушенной ограды песчаный пустырь распростёрся, подмёрзший и солнцем освещённый, и туда как раз Надежда Эдуардовна устремилась. Ноги в песке сыром вязли, повиновались плохо, но Саша за ней двигался упорно. — Болото здесь было, — ведьма себе под нос тихонько приговаривала, и он вслушаться пытался, узнать, что показывают ей. — Смертей много чувствую. Люди тонули, животные… По костям идём как будто. Показывает, словно недавно болото иссохло, внезапно как-то. Случилось тут что-то… Атмосфера вообще нехорошая. Саша под ноги себе смотрел, зацепил вдруг взглядом камешек небольшой, что из песка торчал коварно, вспомнил сразу: в детстве однажды такая история вышла, когда они с Олегом маленьким в догонялки играли или во что-то такое. Олег так быстро носился, маленьким будучи, дороги не разбирал вообще, в процессе игры этой запнулся и увалился неудачно, рассекая губу, из-за чего потом прилетело Саше, как старшему, потому что он, мол, присмотреть должен был, да вот только не смог. Вообще часто, если вдуматься, такое бывало, что на Сашу некоторые проделки брата сваливали, как на ответственного. Надежда Эдуардовна говорить продолжала, но Саша не слушал её уже, в себя погрузился. Мысли почему-то странные лезли до невозможности. Детство вспоминалось, подростковый возраст, ранняя молодость. Он, конечно, семью свою любил безмерно, Олега любил, потому что ближе, чем брат, не было у него никого, только вот с того самого момента, как брат младший родился, у него чувство новое и не самое приятное возникло, которое даже сейчас, когда он уже больше тридцати лет прожил, накатывало иногда. До появления Олега Саша самым младшим в семье был и, конечно, любимчиком всеобщим. Старшие дети уже взрослыми были достаточно, в таком внимании и заботе, как Саша, не нуждались уже, поэтому ему казалось иногда, что вселенная вокруг него кружиться будет, как семья его. Однако именно в тот момент, когда Саша подростком был, больше всего в поддержке нуждался, мать младшего брата родила, пятого в их семье ребёнка. Безусловно, Саша понимал уже, что младенцу гораздо больше внимания нужно, чем ему, который сам себя обслуживать вполне может, только вот ревность какая-то глупая всё равно у него в сердце засела, грызла на пару с мыслями тревожными о том, что родителям он не нужен станет, и его разлюбят вовсе. С тех самых пор, конечно, Саша во всём идеальным быть пытался, полезным для родителей, помогал с братиком младшим. Он, конечно, и сыном, как мама говорила, любимым и особенным для неё оставался — только вот она каждому из своих детей такое сказать могла, и Олега любил больше жизни буквально — но ревность эта глупая всё равно жизни не давала, как и желание превосходство своё перед братом показать. Олег всё понимал прекрасно, на брата не обижался никогда, останавливал, когда Саша перегибать начинал, — он вообще с возрастом мудрым достаточно стал, понимающим. Только вот от принятия со стороны его ненамного легче Саше становилось. То он обиды на брата себе накручивать начинал, что в основном в последнее время, конечно, с Битвой были связаны, то себя мудаком последним считал, потому что брату родному завидовал иногда, удавиться от его успехов хотел, хотя и рад был вроде бы за него. Ему вообще иногда хотелось в беззаботное детство вернуться, когда всё гораздо проще было, солнце ярче и трава зеленее, и мир ещё таким несправедливым и сложным не казался, доказывать никому ничего не приходилось. Саша ведь и на Битву-то с одной лишь целью пошёл — себе, семье, да и всему миру вообще доказать, что он ещё стоит чего-то, лучше других может быть, Олега превзойдёт во всём, потому что казалось ему, что способности брата младшего выше его собственных ценятся. В один момент он даже сам в это верить начал, подумал, что возраст уже у него не тот, и от дел отходить надо постепенно, дорогу молодым давать, как говорится, но мысли такие от себя быстро отогнал, как в своей жизни глупость страшнейшую, и до того дошёл, что как раз доказывать начал, понимая, что в противном случае, если Олегу уступит, самому себе отвратителен станет до конца жизни. Олег чувствовал это, конечно, тоже, но из принципа брату не поддавался, на своём стоял. И Саша понимал, что брат не со зла это, без цели ему насолить, а для того, чтобы он в полную силу выкладывался, самому себе свои способности демонстрировал и имел возможность в равной схватке победить. Он искренне в Сашу верил, поддерживал его всякий раз, когда тот переживать начинал, и от такого отношения стыдно даже становилось от осознания, что Олег хоть и младше намного, но мудрее гораздо, зависти и ревности лишён напрочь, и любовь его никакой завистью не омрачается. И даже поэтому, признаться, Саша брату завидовал — тот такой светлый был, мир вокруг себя любил искренне, и ему не приходилось, как Саше, фальшивить сильно, маски бесконечно менять. Так и разрывался он между любовью безусловной и негативом, тонул с головой в эмоциях, которые Олег в нём вызывал, смешивая причудливо уважение с завистью, умиротворение с гневом кипящим. Как в песне старой было, кажется, у Кипелова — «Я люблю и ненавижу тебя», разве что строка эта из песни более обобщающей была, лишь для тех, кто мир на чёрное и белое делят, подходила, а Саша таким не был — он знал прекрасно, что чёрного и белого не существует в мире, если фигурально выражаться, и один лишь серый преобладает, разве что оттенки у него разные могут быть. Но перед глазами сейчас ни чёрного, ни серого не было, только жёлтый с зелёным в единую гамму смешивался. Саша огляделся и поле подсолнечное под Самарой где-то узнал, где сейчас с Надеждой Эдуардовной находился. Они среди высоких подсолнухов пробирались, что буквально до плеч доставали, тянулись к ярким лучам, солнцем налитые и тяжёлые. По ощущениям им ни конца, ни края не было, и Саша, порыв тёплого ветра ощутив, внезапно почувствовал умиротворение.       Надежда Эдуардовна в это время куда менее радужные картины перед собой видела. Она, конечно, несмотря на состояние отвлечённое, сразу заметила, что Саша как-то в себя ушёл, явно самобичеванием занялся, но об этом она обещала себе после с ним поговорить, когда основную свою задачу настолько, насколько сможет, выполнит. Она в огонёк свеч пристальнее вгляделась, в более глубокий транс входя. На этот раз всё успешно получалось, и вскоре первые картины начали появляться, смутные поначалу. Буквально на том месте, где Надежда Эдуардовна сейчас с Сашей стояла, небольшой клочок твёрдой земли находился, травой и мхом поросший, и его со всех сторон топкое болото окружало. Там, где заканчивалось оно, резкий подъём начинался, ведущий к лесу, к порослям сосен корабельных, молодых ещё достаточно. Среди деревьев, на поляне небольшой, некое подобие капища располагалось. Несколько идолов, дождями и ветром побитых, над кострищем высились, смотрели в никуда пустыми глазницами. Надежда Эдуардовна, что немного с традицией славянского язычества знакома была, в одном из ликов совершенно точно Перуна признала, а в другом — Сварога вроде бы. В просвете между деревьями, рядом с идолами, людно достаточно было. Все присутствующие как будто к торжеству какому-то готовились, в белые одежды облачённые, вокруг костра стояли кучкой. Под идолами на коленях тоже люди стояли, оборванные все, верёвками крепкими связанные, и Надежда Эдуардовна поняла сразу, что ноги у них сломаны — у славян такое поверье было, что жертвам божественным нужно кости ломать, чтобы с того света приходить не могли. Очевидно было, что это, скорее всего, военнопленные какие-то, которые должны были кровью идолов окропить и жертвой богам стать за хороший урожай, погоду благоприятную или подобное что-то. Люди в белых одеждах у костра уже собирались, и со склона звуки свирели или похожего чего-то донеслись, а потом и ритм чёткий, вроде того, что в шаманских практиках бубнами отбивали. Для любого ритуала хотя бы в полутранс всегда нужно входить, и Надежда Эдуардовна это как никто другой знала, поэтому пока не удивлялась ничему. Пляска вокруг костра медленно начиналась, постепенно обороты набирала, ускорялась всё сильнее, и Надежда Эдуардовна лиц, конечно, не видела, но чувствовала, как они пылью тонкой покрываются, как мутнеют взгляды стремительно, словно плёнкой подёргиваются. Белые одежды вокруг костра закружились в бешеной пляске, словно призраки, над водой кружащие. Первый удар ритуального клинка по горлу человеческому Надежда Эдуардовна увидела явственно, брызги крови разлетающиеся взглядом зацепила, но потом видение рассеиваться начало, исчезать, и она наконец песчаную равнину и Сашу перед собой увидела. Шепс явно тоже в себя приходить начинал, смотрел удивлённо, как будто не понимал, как вообще оказался здесь и где находится вообще. — В очередной раз убеждаюсь, что место тут нехорошее, — Надежда Эдуардовна вздохнула, свечи задула. — Я тебе потом всё расскажу. Мне пока обдумать надо, что да как. — Пойдём-ка тогда отсюда, уважаемая многоликая, — Саша поёжился зябко, в сторону монастыря развернулся, — нас поди ещё и заждались.       Олег с Димой вернулись уже, и Саша издалека ещё увидел, как они под стеной монастырской в тени сидели, друг к другу прижавшись крепко и на всё вокруг наплевав напрочь. Олег Диму в щёки целовал, в глаза прижмуренные, в губы, а тот лишь под ласки подставлялся доверчиво, за шею его обнимая. Это со стороны настолько очаровательно выглядело, что Саша не выдержал, конечно, такого умиления, тихонько телефон вытянул из кармана, Надежде Эдуардовне подмигивая, и на фото запечатлел, подумал, что мальчишкам потом покажет непременно, как мило они со стороны смотрятся. Телефон, конечно, он убрать решил сразу же, чтобы не потерять не дай бог. И тут Саша то нащупал в кармане, что хотел Надежде Эдуардовне подарить, только вот в суматохе позабыл как-то. Незадолго до испытания многоликая ведьма себя матерью драконов в готическом зале назвала шуточно, и вот поэтому такая мысль в голову пришла интересная. Саша подцепил пальцами предмет, что в кармане лежал, извлёк наконец крупную брошь цвета морской волны, в виде дракона сделанную и черёд свой давно ждущую, Надежде Эдуардовне протянул. Она подарок приняла, сразу рассматривать взялась, выдохнула с удивлением и восторгом неподдельным: — Ух ты… Дракон! — Ты настоящая мать драконов, — Саша улыбнулся слегка, глядя, как искренне Надежда Эдуардовна подарку радуется, пальцем маленького дракончика поглаживает. — Благодарю! — она расцвела вся, сразу принялась к платью брошь цеплять, прилаживать, чтобы смотрелась покрасивее. — Желаю, чтобы он всегда берёг тебя, — Саша, видя, как подруга его счастлива, прямо-таки гораздо лучше себя почувствовал. — Это уже не простая брошь, она уже заговорена. — На сердце! — Надежда Эдуардовна с гордым видом продемонстрировала, как брошь свою прилепила. А Саша задумался внезапно над мотивами своими, над причинами радости внезапной. Он всё понять не мог — вроде бы подарил искренне, от всего сердца, только вот теперь от подозрений, что в душу закрадывались, мучился и не мог никак от той мысли избавиться, что не ради эмоций чужих, а ради одобрения это делает, чтобы себя нужным и полезным почувствовать.