Мир кончается. И начинается снова.

— Вот как можно быть такой никчёмной, объясни? За что ты мне, бестолочь?! Мы ещё и содержать это разочарование с какого-то перепугу должны, а где благодарность?! — резко, с плеча, рубит долговязый мужчина с острым стальным взглядом, только не топором, а словами. Каждое отдаётся терпкой горечью в сердце, впивается раскалённой иглой и словно строит непробиваемую кирпичную стену вокруг завявшего, когда-то прекрасного и сияющего сада души. Да, Диане Солнцевой терпеть такое не впервой. Вот только как же больно, больно, больно, больно, чертовски, омерзительно, до сжатого под рёбрами комочка жгучей обиды и путаного бессилия, учащённого пульса, скрипящих стиснутых зуб; глаза горят, словно открытая рана от посыпанной соли, всё расплывается, как и плотно сомкнутый кулак прямо перед носом: «…ты меня слышишь, бездарность?! По горло мне уже сидишь, по гор-ло, так и врезал бы по твоей жалкой физиономии! Проваливай, тряпка, бесишь до жути!» Холодные струйки бегут, безудержно бегут по прозрачно-бледным щекам, раньше пылающим нежным румянцем; в груди — бездна. Чёрная, непроглядная, такая глубокая, что невыносимо страшно. Ха, но кому есть дело до демонов, что поселились там, разве может с ними кто-то справиться? В ушах Дины резонируют вопли, пронзительные крики и громкий плач из соседней комнаты, голова нещадно раскалывается и идёт диким кругом. Маме не до неё. И вряд ли уже будет. — Оглохла, что ли?! Я сказал встала и пошла вон, ничтожество! — с раздражённым презрением выплюнул отчим и, не сдержавшись, отвесил ей пощёчину — хлёсткую, жгучую, такую, что каждую клеточку пробрало сшибающим током. Диана, ошарашенная, вскочила со стула, так ненавистно стреляя карими глазами, что от этих искр сиюминутно вспыхнул бы пожар; казалось, она хотела что-то яростно выпалить, но в последний момент передумала и вновь смиренно опустила плечи. Только щемяще-грустная улыбка скользнула по её губам. — Прости, что появилась в твоей жизни. Я в этом не принимала участия, — сдавленно прошептала она, стараясь не обращать внимания на крупную дрожь, сотрясавшую всё её тело. Матвей лишь вздёрнул подбородок, скривился в отвращении и отвернулся к окну. Дина глубоко вдохнула, сглатывая солёные слёзы, и тихо прикрыла за собой кухонную дверь, еле стоя на ногах. Ей до безумия хотелось маминой заботы, защиты, любви, принятия, ласки, как раньше. Хотя бы простых тёплых объятий, даже говорить ничего не обязательно. Но где-то на подкорке сознания ползла липкая змейка горькой правды: «Как раньше уже не будет никогда». Это назойливое пресмыкающееся хотелось сдуть, как надоедливого комара, и продолжать изо всех сил цепляться за прошлое, как утопающий за спасательный круг. Только оно вытаскивало в самые мрачные минуты отчаяния. Такие, как сейчас. Но почему-то, стоило ей увидеть такую обыденную для их „семьи” картинку — крепко спящую маму, откинувшуюся на спинку дивана, с сопящими под её боками и на руках мальчиком и двумя маленькими девочками, — сам собой вырвался жалобный всхлип рухнувшей слабой надежды. Она исступлённо бросилась в свой уголок гостиной, отведённый ей, в неистовом помешательстве натянула на себя как попало худи и джинсы, бессвязными движениями собрала неряшливый хвост, так стремительно дёрнув шеей, что внезапная боль разлилась по ней горячей лавой; Солнцева свалилась на колени, судорожно вцепилась ладонями в волосы и бешено замотала головой, чувствуя лишь боль, боль без берегов, сжирающую её изнутри. Всё лицо было мокрым, щека и шея адски горели, Дина больше не могла терпеть, она устала, так дьявольски устала искать в своей жизни счастье, которого и в помине не было, устала пытаться сама его создавать, но в ответ получать одни только плевки и брань, устала бороться, искать в своей жизни смысл, надеяться на лучшее и улыбаться вопреки, закапывать все эмоции на самое дно иссохшего океана сердца, что хотелось просто лечь и уснуть навсегда, раствориться во времени, лишь бы не слышать и не видеть в своей черепной коробке череду воспоминаний тягостных прошедших шести лет. Диану душили рыдания, лёгкие раздирались от истошных надрывов: она выбрасывала из лопнувшего тайника все-все-все-все чувства, подобно водопаду, что обрушивал свои водяные потоки вниз, с самого высокого обрыва. Прошла минута, две, три, четыре, Солнцева всё вернее впадала в истерику, но единственный взгляд, случайно брошенный на фотографию на столе, словно по щелчку пальца прекратил неминуемый исход. Папа. Весь светится внутренней красотой, его доброта как будто сияет вокруг него ореолом. Такой радостный, с широкой улыбкой, кудрями таких же непослушных ярко-рыжих волос вперемешку с медными, как и у самой Дины. Он и вправду как самое настоящее Солнце. «Зашедшее, оставившее после себя холод и пугающий ночной мрак», — проносится несчастная, душераздирающая истина-мысль. Диана силой воли отводит взор от до мурашек родных, лиственно-зелёных глаз, которые утешали даже сейчас, со снимка. Рядом с ним — мама. Неузнаваемо цветущая красавица с омутом золотисто-карих больших глаз, тоже как у Дины. Её улыбка — сладкий мёд, а тонкие руки — шёлк. Тогда у мамы были длинные волнистые волосы цвета шоколада и сверкающий нежностью взгляд. Папа так трепетно обнимает её за талию, что сердце невольно ёкает и взлетает птицей. Но подпрыгивает оно ещё раз, когда Ди замечает себя саму. Точнее, сначала, в какой-то маленький миг, не понимает, что за девочка стоит между родителями, и только через секунду осознаёт, кого видит. Ухмылка выходит кривой и болезненной: до чего докатилась, даже рассудком тронулась, кажется. Уже себя не узнаёт. Но крошка Диана Солнцева и вправду слишком отличается от настоящей версии: волосы под задорное пышное каре, обаятельная улыбка до ушей, ангельский блеск мерцающих глаз, румянец, лёгкий загар, воздушное кружевное платьице, но самое главное — счастье, что пляшет на её лице огнём. Девушка зажмуривается, медленно поднимается с прохладного пола и наощупь берёт рамочку с фотографией в руки, крепко прижимает к себе, словно желая перенестись во времени, втиснувшись в этот снимок, чтобы остаться там навечно. Её худую фигурку окутывает мягкий серебристый свет луны, проникающий в окно, отражается в извивающихся ленточках слёз, пока Дина наконец-то не стряхивает с себя оцепенение. Плевать на время суток, ей нужен воздух. |~ Из разбитой губы сочится кровь, как и из содранной с коленок кожи, мороз пронзает до костей, но Ди откровенно по барабану на это. Она сидит на перилах (не) дома и уже не обращает внимание на ураган самых разных, но, увы, безрадостных воспоминаний, проносящихся в памяти — одно хуже другого, каждое жестоко кромсает на куски, оставляя порванные раны, которые до этого дня Солнцева так упорно штопала, соединяя, как могла, неровные обрубки. Но теперь неважно. Откуда-то всплывают слова заслушанной за шесть лет до дыр песни «Улетаю, рывками глотаю свободу» — вот сейчас там всё про неё. Даже шум ветра в ушах как будто напевает мелодию. ~«Делиться нечем, Делиться не с кем, А вечер нанизал фонари на лески, Проблески света на моем пути В переплетении веских причин уйти. Больно — не больно, страшно — не страшно, Всё что было раньше — теперь уже не важно, Нет в глазах соли, нет в словах перца, Нет больше боли, нет в моем сердце. Улетаю, рывками глотаю свободу, На каждый тупик этого города Все запасные выходы и входы знаю. Улетаю, рывками глотаю свободу, На каждый тупик этого города Все запасные выходы и входы знаю. Глаза закрою, глаза открою, Вижу города, а за ними море, Море, море ветра, море линий и цвета, Море шелка и фетра, море лета. Буду ли дома, станет ли домом Всё, что достижимо, но по сути невесомо, Всё что легче, чем дым, легче, чем воздух, Глубже, чем сны, дальше, чем звёзды. Улетаю, рывками глотаю свободу, На каждый тупик этого города Все запасные выходы и входы знаю. Улетаю, рывками глотаю свободу, На каждый тупик этого города Все запасные выходы и входы знаю. Улетаю, рывками глотаю свободу, На каждый тупик этого города Все запасные выходы и входы знаю... Улетаю...»~ Дина думает лишь о том, что лететь недалеко, и что острая боль от удара об асфальт будет короткой, уж точно не сравнимой с тем, что она пережила. Всё закончится быстро… стоит только отпустить. Слёз не осталось, пропасть в душе поглотила зыбкой угольной чернотой, а в закрывающихся глазах потухли последние, самые стойкие искорки. «Пап, я иду. Мы снова будем вместе. Только теперь — навсегда». — НЕТ!!!!!!! ДИАНА!!!!!! — истошный, ультразвуковой вопль мамы, полный страха, отчаяния и тоски, глубиной намного больше, чем Марианская впадина, оглушает и вырывает затуманенный рассудок в действительность, заставляет вновь сжать перекладину пальцами. Регина судорожно обхватывает дочь, стаскивает её с перил и падает с дрожью невиданной силы; она стискивает Ди в объятиях, громко рыдая в макушку девушки. — Прости, золотце, пожалуйста, прости, если сможешь, я была самой ужасной, омерзительной матерью на свете! Я бы не выжила, если бы ты… ты… ох, моя малышка, моё сокровище!.. — в перерывах между горькими всхлипами, срывающимся голосом хрипит женщина, всё крепче прижимая к себе Диану. — Мамочка, я… мне так плохо, так чудовищно плохо, — слабо шепчет та, утыкаясь в её в плечо, — все эти… долгие… шесть лет… я больше… не могу… — Боже, да какая же я идиотина!.. — зло восклицает Регина, глотая слёзы, — доченька, моя милая, я не знаю, что на меня нашло, я умоляю, прости, мне—… — Нет, прошу, не надо, — поднимает красные, опухшие глаза Дина, — я понимаю, ты не специально. Я никогда на тебя не сердилась. Так сложилось, всё в прошлом, мне не за что тебя прощать, а тебе — не за что отчитываться передо мной. Ты самая лучшая мама в мире, просто сбилась с пути после… ухода папы. Но теперь… — она не договорила и замолкла, лишь хрустальные капельки продолжали течь по её щекам. — Теперь всё снова будет хорошо, я обещаю тебе, ласточка, — мама улыбается очень ласково, как раньше, и нежно стирает слёзы Дины, — ты бы знала, как я невероятно горжусь тобой и дорожу, мой ангел, и неизмеримо люблю! — Я тебя тоже очень люблю, мамочка, — не до конца веря в происходящее, счастливо отзывается Ди, тая от лучезарности взгляда напротив и от любви, запас которой был всего лишь минут десять назад бесследно иссякшим. — И я уверена, что у папы всё идентично. Смотри, он явно со мной совершенно согласен! — Регина указывает на небо, переливающееся золотисто-оранжевыми цветами и сияющее чистым светом солнца, поднимающегося из-за горизонта. Пушистые облака-овечки невесомо скользят совсем рядом, пока лучистый солнечный покров ложится на город штрихами кисти, окрашивая тот из пасмурно-серого в яркий тёмно-оранжевый и персиковый. Умиротворение, сквозившее в каждой линии, вселяло сердцу тепло и зажигало на губах самые искренние улыбки. Это и правда был он. Мама и дочь восхищённо наблюдали за потрясающим рассветом, пока Дина не спросила задумчиво: — Что же дальше? — Я сделаю всё ради того, чтобы отныне ты была счастлива и светила, как Солнце. Митя хотел этого больше всего на свете. Диана Солнцева не знала, что ждёт её дальше. Но знала мама. И девушка верила, что теперь всё снова будет хорошо. Пусть и не так, как раньше, пусть папа и не с ними, зато навечно в их сердцах и в Солнце, что сияет для всей планеты. И в первый раз за долгое время девушка вдохнула свободно, полной грудью, не ощущая ни-ка-кой тяжести. Регина нежно держала её за руку и перебирала спутанные кудри. Пускай будущее неясно, но Ди не сомневалась, что тьма отступила, пропуская вперёд свет и новое счастье. «Иногда кажется, что всë потеряно, и хуже быть уже не может. Но именно в этот момент, когда твоя нога занесена над пропастью, судьба толкает тебя обратно, поворачиваясь светлой стороной. ~Воистину, за каждой тягостью следует облегчение»