Пусть это останется в архивах

Один из главных недостатков одинокого образа жизни – если ты заболел, то изволь справляться с этим сам. Впрочем, Машу все устраивало, потому что она не болела в принципе. Несмотря на то, что за возможности остаться на удаленке или на больничном Маша хваталась как за подарки судьбы, однако вообще-то по-серьезному не болела никогда – так она думала. Чай с вареньем, Терафлю, может быть еще сосалки от горла – и вуаля! Легким движением руки из развалюхи она снова превращается в успешно функционирующую систему высокой надежности. Эффективно и с минимальными затратами – что еще нужно? Так что ломота в ногах, немного гудящая голова и сухие глаза обычно никак не напрягали. И вот так уже третий день Маша возлежала на своем смертном одре в тщетных попытках сбить высоченную температуру. Теперь болело всё: ноги, голова, горло, кожа даже болела, а путь из кровати до кухни проходил в мучениях. Даже возникла превосходная степень сочувствия и понимания к тем персонажам, которые в больницах настойчиво требуют морфий, а им этот морфий не дают – наркотик как-никак, – а больные персонажи страдают и страдают, и нет этому конца и края. Вот такой же несчастной великомученницей себя ощущала Маша. Но серьезность ситуации стоически не признавала. Маша никогда не болеет и точка. В конце концов из спальни она переместилась в гостиную, которая будто бы как раз на такой случай была очень удобно совмещена с кухней, а значит ковылять за новой порцией чая и прочих народных средств с такой стратегической позиции было гораздо легче. Поэтому, когда Петя все же прорвался сквозь баррикады отрицания, Маша запрягла его перетаскивать диван ближе к кухонному гарнитуру – чтобы минимизировать издержки на транспортировку ее полумертвого тела.  Петя, надо отдать ему должное, несмотря на свою показную легкомысленность, засыпал Машину квартиру всяческими лекарствами, причем импортными, отвалив за них два конца – мол, чем дороже тем лучше. Петя в принципе жил такими категориями, и чаще всего этот вывод был обоснованным.  Маша слезно поклялась, что непременно зальет в себя все микстуры и сжует все пилюли. Поклялась дважды, скрестив пальцы за спиной, только чтобы Петя прекратил капать на мозг и ретировался восвояси, потому что его внезапные благородные порывы осесть в Машиной зоне заражения и работать удаленно, держа пациента под присмотром, пациенту нахрен не сдались. От его мельтешения кружилась голова. И это совсем не из-за температуры заметно выше тридцати девяти. Совсем не поэтому.  В общем, народным методам Маша отдавала абсолютное предпочтение, а фармацевтические закупки в промышленных объемах обходила по широкой дуге. Как минимум надо лезть в инструкцию, читать показания, противопоказания и дозировки, а у Маши на это совсем не было времени. Ну, откуда же ему взяться? У Маши ведь еще тысячи тысяч созвонов по вонючему Мурманску, ведь ввиду узкой специализации большую часть монументальной модели могла редактировать только она, а проект в свою очередь не стоял на месте. По правде сказать, Маша с её компанией веселых и находчивых коллег – и это не оборот речи, а вполне себе справедливая характеристика новосложившегося коллектива, – за прошедшие пару недель продвинулась далеко – это стоило сбитого режима сна и небольших кругов под глазами, но зато, согласно прогнозу, показатели на конец месяца обещали быть удовлетворительными. В общем, между созвонами и попытками в редактуру кода Маша помирала. Интересно, если она все-таки помрет, будь то благородная смерть от температуры под сорок или дебильная кончина от пошедшего не в то горло Терафлю, много ли людей будет сожалеть о такой утрате? Лежа на диване и глядя в потолок, она начала перечислять возможных сочувствующих. К собственному удовольствию насчитала человек десять – таких, чтобы прям искренне переживали. А что потом? Есть ли жизнь после смерти? Если бы Маша стала привидением, она бы стала очень вредным привидением, таким, которое будет портить чужую технику, наводить шурум-бурум в чужих скриптах, ехидно хихикать в темных углах и пугать мелкими безобидными выходками. Вредительство, однако умеренное – а что, очень неплохо! Наверное, Маша бы стала полтергейстом, но не из хоррора с оценкой выше семи на стриминговом сервисе, а из дурацкой пародии по типу «Очень страшного кино». Петя: ты еще не отбросила коньки Петя: ? Она закатила глаза до рези под веками и выкинула телефон куда-то в недры одеяла. Петя каждый день по много раз уточнял, не отбросила ли она коньки, не склеила ли ласты, не заставила ли себя уважать и все в этом духе. Новое уведомление не вызвало движения ни в одном мускуле – Маше вообще-то вредна физическая нагрузка: шаг вправо, шаг влево – смерть. Ну, или просто придется звонить Пете. Уведомление тренькнуло еще раз. А если Петя подумает, что Маша все-таки померла, то ведь без всяких звонков приедет шума наводить. Оно ей надо? Оно ей совсем не надо. Рука все же потянулась к мобильнику. Арсений: Как самочувствие? Арсений: Петя заезжал, сказал, что ты сильно болеешь.  Какой же Петя пиздливый общительный. Мария Прокофьевна: мама, мы все тяжело больны Арсений: Надеюсь, ты пока не сошла с ума. Маше подумалось, что в здоровом теле здоровые шутки, а в незодоровом теле шутки вот такие. Ну, какие есть, что тут поделать. Нечего тут. Маша жива пока шутит. Пока Маша шутит, значит она жива. Так вроде даже Гиппократ писал в своих трудах. И следующее сообщение: Арсений: Я позвоню? Вообще, занятно, что в век технологий люди предпочитают уточнять в мессенджере, прежде чем сделать звонок. Даже теперь считают это какой-то нормой этикета. Никакого шарма внезапности и романтичной непредсказуемости. Хотя, положа руку на сердце, Маше обычно было по барабану, но в этот день ее осипше-охрипший голос мог бы послужить отличной озвучкой для страшнючего призрака монашки в очередном ужастике по типу «Астрала», так что ответила она лишь спустя минуту, в течение которой самозабвенно кашляла, хрипела, прочищала горло и пробовала разные тональности, ища переломную ноту, на которой голосовые связки уходили в отказ. Черкнула короткое согласие. Арсений позвонил буквально в следующий момент – сидел над мобильником и ждал отмашки что ли? – Хотел на тебя обидеться за то, что ты не пришла на мотор, хотя обещала, но Петя тебя спас, – с наскока заявил Арсений до омерзения бодрым голосом. Маша зажмурилась. – Ладно, я шучу. Арсений сегодня тоже шутил посредственно. Наверное, какие-то магнитные бури разбушевались. – Маш, а Маш? Подай знак. – Какой? – все таким же адски хриплым голосом выплюнула она. Гимнастика для связок прошла даром, будто ее и не было. – Ну, – Арсений вроде даже немного напугался. Маша решила погуглить кастинг актеров озвучки на досуге. – Рыбак рыбака? – Ты глупый? – многозначительное молчание вынудило прогнуться под напором. – Видит издалека. – Отлично, пациент вменяем! – Маша начала улавливать, что веселье, кажись, деланное. – Арсентий, – нельзя же упускать шанс, – если помру, сыграйте про меня еще одну Историю. – Обхохочешься, – он подсдулся и перешел на вполне среднестатистический тембр. Чудесный тембр, между прочим. Слушала бы и слушала. Даже бошка перестала так сильно трещать – вот она, звукотерапия-то животворящая. – Ничего не нужно привезти? Заказать? Может, вызвать врача? Кстати говоря, Маша за Арсением заметила и такую тонкость: он трепетно относился к чужому здоровью. К своему будто бы тоже, но так, с переменным успехом, судя по мешкам и кругам под его светлыми глазами. Но уж за своими товарищами приглядывал исправно и иногда излишне навязчиво, а с собой у него всегда был медикаментозный минимум. Стас подкалывал, что, мол, возраст обязывает, но Маша за парочку личных разговоров мысленно выдвинула гипотезу, что забота о дочери перешла в привычку, и теперь Арсений абсолютно искренне переживал даже из-за легкой похмельной головной боли Антона. Что уж говорить о Машиной травмированной коленке после Черного четверга – там ею интересовались при любом удобном случае, пока сама Маша не пресекла излишнее любопытство. – Я все еще дееспособна, разве что мозг скоро вытечет через нос, – она откинулась на спину из полусидячего положения, повернула голову на бок и умостила телефон на ухе. Теперь ее взгляд упирался на так и не разобранный пакет с лекарствами. – Я, если что, сама. Спасибо за предложение. – Тогда оцени свое состояние по десятибалльной шкале в натуральных числах. – От кого это ты такого понахватался-то, а? – Маша вздохнула риторическим вопросом и все же решила признаться. – Пусть будет девять. – Кошмар, – Арсений и правда ужаснулся, весьма искренне и без хиханек-хаханек. – А что пьешь? – О, рада, что ты спросил. – Если скажешь «вино», я нажалуюсь Пете. – Нет уж, – Маша поспешила обрубить на корню опасный выпад. – Терафлю, вот, заварила. Мощная сила против симптомов гриппа и простуды, как говорится. – Терафлю не панацея, – осторожно заметил Арсений. – Не позволяйте болезни забирать ваше время, – продолжала она гнуть свою линию. – Я тебя понял, – он, кажется, не только понял, но и смирился. – А больше ничего нет? Или все же не смирился. Ну конечно же есть. Вон, целый пакет прямо у Маши под носом. – Не-а, – почти самодовольно выдала она в трубку. – Да врешь же, – на автомате хмыкнул Арсений. Куда подевалась его галантность? Мог бы хоть подыграть ради приличия и сочувствия страждущим. – Я? Никогда. – Давай я закажу Перекларамеридон, сможешь доставку принять? Он быстро сбивает температуру – убойная штука. Точнее, – явно понял, что брякнул что-то странное, – действенное средство. Из пакета гордо выглядывала большущая яркая упаковка таблеток, видневшийся кусочек названия которой являл «Перекл…». Соответственно, Перекл-этот у Маши был. Ну был и был. Почему ей просто нельзя спокойной поболеть независимо от дальнейшего исхода? – Не надо ничего заказывать, у меня все есть. Пере-этот-самый – тоже. Арсений, – она вздохнула, давя раздражение у истоков, – я бы поспала, с твоего позволения. – Хорошо, – серьезно согласился Арсений, а Маше стало как-то неловко за свою неблагодарную отмашку. – Последний вопрос можно? – Можно, – будто есть силы ему отказать. – Тебе тоже обычно лень читать инструкции к лекарствам? Губы растянулись в глупую улыбку, а назревающее раздражение вмиг улетучилось. Маше лень, ей отчаянно лень – она по жизни с этой ленью борется и чаще всего проигрывает в неравном бою, – но лучше всего то, как Арсений безошибочно снова и в который раз бил в цель. Наверное, стоило перестать пытаться ему врать – он все равно распознавал ее попытки за раз. Это удивительным образом умиляло и окрыляло. Вот только мозг почти сварился, но это лишь досадная помеха, которая и не помеха вовсе – для высоких-то чувств. – Да, мне тоже обычно лень читать инструкции к лекарствам, – сдалась она, ни капли не жалея о позорно легкой сдаче позиций. – Как же нам с тобой повезло, что я прекрасно разбираюсь в Перекларамеридоне, – на другом конце провода явно проступила улыбка. И Арсений, не пожалев времени и трафика, популярно объяснил Маше буквально поминутно, что, как, куда и где. Оказывается, таблетку с непроизносимым названием достаточно было запить водой и повторить итерацию еще два раза в сутки – по идее, этого должно было хватить, чтобы зараза злобная отступила и больше не беспокоила Машин измученный организм. Маша доверилась и послушалась, а Арсений подбадривал в трубку своими каламбурчиками и редкими уточнениями «ну как?» или «ну что?». – Что-что, – пропыхтела Маша, вновь укладываясь на диван. – Не помогает твой этот… – Так и пяти минут не прошло, – фыркнул он. Какой-то излишне фамильярный сегодня. Маша подозрительно прищурилась. – Ты такая капризная, когда болеешь, просто ужас. Бедный Петр. – Петр не бедный, он и сам заноза в одном месте. А я не капризная, просто у меня агония. А еще… – Хочешь, я задам тебе крышесносный вопрос, который был у нас на моторе? – перебил Арсений, предвосхищая очередной бессмысленный поток сознания. – Тебе точно понравится. Маша хотела было отказаться. Но этот Арсений держал планку меткости, а потому любопытство внутри разгоралось, несмотря на физические страдания. Что ж, вопрос так вопрос. Еще и понравится? Посмотрим. Хотя, зная Арсения, сохранялась стойкая уверенность, что шансов у этого вопроса не понравиться Маше было ровно ноль. – Знаешь, весь день мечтала об этом. – Отлично. Так, секунда, – послышалось копошение – видимо, нужный вопрос затерялся в горе прочих карточек. Маша и правда обещала показаться на Громком вопросе сегодня. Виной тому были все то же неудержимое любопытство, а также марафон выпусков, которые она теперь ставила на фон во время работы. А еще Антон больно настойчиво завывал ее «ну хоть куда-нибудь», что несомненно вызывало подозрения. А еще Арсений намекал, что будет интересный гость – и тоже зазывал, пуще Антона. И это тоже было весьма подозрительно. А еще… А еще Маша заболела – нечего отпираться, – и свалилась почти замертво. До последнего верила, что не затемпературила, а просто не выспалась и сможет одарить прекрасных мужчин своим не менее прекрасным обществом, а теперь – пьет Перекларабелиберду. Арсений все шебуршился в динамике. Наверное, высунул кончик языка от стараний. Маша представила его сосредоточенное лицо и уголок рта неумолимо потянулся вверх. Вот если бы о ней всегда так заботились: и предлагали бы вызвать врача, и рассказывали бы инструкции к лекарствам почти по буквам, и развлекали бы всякими интересностями. Ладно, для этого у Маши есть Петя. Но это же совсем не то! Верно, стоит внести существенный корректив: пускай бы о ней так заботился Арсений. А что еще Маше нужно для счастья? Вообще-то, строго говоря, многое. Но Арсений – важный и незаменимый элемент этой формулы. – Так, нашел. Какое наибольшее четырехзначное число делится на семь? – Интересно, – заметила Маша, все так же витая в облаках. – Чего «интересно»? Отвечай давай, математик. – А, – она потерла глаза. Сонливость неотвратимо наступала. – Девять тысяч девятьсот девяносто шесть. Воцарилось молчание. Маша мечтала, Арсений, кажется, переваривал. – Это ты посчитала или просто знаешь? – наконец поинтересовался он. – Просто знаю, – послышался бесцеремонный широкий зевок. Разумеется, Машин. – У меня такая задачка в олимпиаде седьмого класса была. – Ну, нет, – Арсений вроде нахмурился. – Точно есть какая-то закономерность. Нам дают только те вопросы, на которые хотя бы один из нас может ответить. – Не знаю, что там с другими вопросами, но на этот ответит каждый школьник. Там, получается, – еще один отвратительно сладкий зевок, – берешь число без последней цифры и вычитаешь из него эту самую удвоенную последнюю цифру. Если делится на семь – все пучком. Если нет, – зевок. Бог троицу любит, – тогда будет остаток. Ну и так пару раз, пока до табличных чисел не довычитаешь. – Прям-таки каждый школьник? – Каждый, кто хорошо знает школьную программу. – И зачем ты это знаешь? – ухмыльнулся Арсений. – Просто знаю, – Маша пожала плечами и прикрыла веки. – Это всего лишь правило деления на семь. Одно из. Они помолчали. В динамике слышалось размеренное дыхание, оно убаюкивало и уносило мыли далеко-далеко. Нет, даже мыслей уже и не было. Было хорошо просто лежать и слушать это самое дыхание. И обсуждать правило деления на семь. Маше, наверное, все же не так уж много нужно для счастья. – Как температура? – тихо поинтересовался Арсений. Маша приоткрыла один глаз и прислушалась к организму. За исключением того, что она безумно устала, а вся футболка и одеяло пропитались потом, ее больше ничего не беспокоило. Полный штиль и умиротворение. И голос Арсения в динамике. Как же это… правильно. Маше лирика не свойственна – так думала Маша, – но ей, как и любому человеку, также свойственно ошибаться. – Прошло вроде, – она улыбнулась. – Тогда засыпай, с моего позволения, – и он отключился спустя десяток секунд, понимая, что внятного ответа уже не дождется. Маша на границе сознания цепляла за хвост мысль, что вопрос этот ей закинули, чтобы отвлечь на время, пока Переклараебтвоюмать не подействует. А возможно, чтобы она не вредничала. И вполне вероятно, что Арсений и сам прекрасно знал решение задачки. А может, и не было никакого вопроса. Может, Арсений его просто выдумал. Но как же, как же все равно.  

***

  – Я не шучу, – заверила Маша. – У меня вся квартира была в крови. Арсений закатил глаза. Антон в свою очередь слушал очень внимательно, с безумно увлеченным выражением подперев подбородок кулаками.  

***

  Это преувеличение. Точнее было сказать: вся кухня была в крови. Ладно, это тоже преувеличение. Кухонная столешница была в крови, и раковина тоже была в крови. В крови было полотенце и гора бумажных салфеток, часть из которых валялась на полу. В крови была Машина футболка. Удивительно, сколько крови мог источать бездонный нос Санька. Маша тогда с угрюмым видом сидела за обеденным столом, а напротив с не менее угрюмым видом сопел Санек. Никакой преамбулы: он в таком образе уже заявился к Маше домой часов в одиннадцать вечера, застав ее полусонной, с растрепанным пучком и с морковкой во рту. С таким видом в шпионских фильмах к простым смертным заявляются секретные агенты, которым срочно необходимо залечь на дно. Обычно после этого простым смертным резко начинает угрожать, собственно, смерть, и весь остаток фильма отважный агент, лишенный поддержки извне, спасает несчастного гражданского от всякого рода опасностей. Чаще всего, конечно, спасение заканчивается успехом, а мировое зло уничтожается с корнем. Санек же явно не был секретным агентом, но рожа у него разбита была не менее красочно. – Ну что, партизан, – Маша вынула из опухшего носа вату с перекисью, которая, закономерно, уже насквозь пропиталась багрянцем. Санек и бровью не повел. Маша мстительно заткнула ноздрю с новой силой. Санек бровью все-таки повел. – Так и будем в молчанку играть? – Я ж даже сказать ничего не могу, ты мне все зафигачила своей ватой, – прогнусавил тот вполне справедливо. – Тогда сиди молчи. Когда это явление возникло в дверном проеме, безуспешно прикрывая нос и собирая кровавые капли в ладони, у Маши, представьте себе, глаза на лоб полезли. Времени узнавать, что случилось и какого, собственно, лешего происходит, не было – она затолкала его в квартиру и буквально сунула лицом в раковину. Но Санек был птицей с перебитым крылом, поэтому хватался за все, что под руку попадалось, оставляя свое ДНК на каждой поверхности. Кровь останавливали долго, а когда остановили, Маша резонно желала объяснений. В глубине души она ждала чего-то такого. Не мог Санек ничего не выкинуть. Бывают такие люди, которые притягивают проблемы и обязательно что-то выкидывают. Это ощущение даже нельзя было объяснить какими-то рациональными выводами, просто смотришь на Санька и понимаешь – бедовый парень. От Гоши подобной ауры не чувствовалось. Гоша вообще золотой человек в сравнительных-то категориях. – Я просто шел к тебе и никого не трогал, а тут эти, – пострадавший нос распух сильнее прежнего, а размазанная кровь придавала картине флер арт-хауса. – Кто «эти»? – Маша сгребла салфетки в пакет, подумала и туда же сунула полотенце. – Да мудаки какие-то, я откуда знаю? – А, они, – понятливо кивнула Маша. – А ко мне-то ты зачем шел? Комиссию Санек сдал и даже без скрипа – пару недель назад. Однако так просто разойтись, как в море корабли, им не удалось – он настоял на продолжении занятий, теперь уже по углубленному курсу эконометрики – на всякий случай. Мол, не хочет снова на отчисление влететь. Маше показалось это подозрительным – ей вообще все в последнее время казалось подозрительным, – но веских причин для отказа она не нашла, а занятия с ребятами ей нравились и даже очень. Тем более, шкаф стабильно пополнялся подношениями в виде конфет, печений, чая и всяких прочих приятностей. Более того, во время болезни Маша начала изредка скидывать на Санька мелкие задачи по рабочей модели – пришлось признать, что от круглосуточного глазения в экран самочувствие совсем не улучшалось. Это было отвратительно беззастенчивым нарушением корпоративной тайны, но в молчании Санька она была уверена, как и в его светлых мозгах, которые не переставали удивлять все больше и больше. А еще перестраховалась, подложила подстилку и закинула удочку Славобоссу. «Я бы хотела взять на стажировку студента по направлению от ВУЗа. Он поможет мне с моделированием», – заявила она тогда прямо с порога его кабинета. Удочку закидывать Маша умела, конечно же, мастерски. «Делайте, что хотите, Мария. Пусть только безопасников пройдет и кадрам покажется», – ответил ей Растеряев. Возможно, беседа прошла более насыщенно и вполне вероятно, что Маше пришлось на Растеряева немного надавить, но тот явно был положительно расположен к своей мурманской музе, а потому факты не менялись – большого труда внедрить Санька в рабочий процесс не составило. А Санек и правда хорошо справлялся. Лучше, чем многие. Поэтому занятия эконометрикой теперь проходили по принципу бартера. Никто не жаловался, а Санек даже проявил подобие радости, когда Маша предложила ему выйти на стажировку под ее руководством. И таким образом они с Саньком оказались там, где оказались. На кухне, в крови, ночью и явно не тогда, когда были назначены их занятия. Арсений же подмечал, что у Маши большое сердце? Вот, теперь она мучается. – Ты же вопросы по порядку задаешь? Вот я на них по порядку и отвечаю, – Санек подсобрался, подобрался, расправил плечи – ну просто красавец-мужчина. – Я по делу. – Я люблю деловой подход, но мои приемные часы закончились в десять вечера. А если бы я спала? Ты бы истекал кровью у моего порога? – Скорее всего, – с убийственной серьезностью ответил Санек. Маша всмотрелась – не шутил. И уходить тоже не намеревался. Санек в тот момент, так скажем, вызывал странные ощущения. Вообще нельзя было понять, что у него на уме. От этого, возможно, становилось немного не по себе, но это же всего лишь Санек, верно? Ну что с него взять-то? – Давай свое дело, и расход. – Пойдешь на свидание? Маша в лице не переменилась только потому, что не поняла, в какую сторону свое лицо менять. Как будто все эмоции одновременно подходили, а что выбрать – непонятно. Так и стояла, прислонившись бедром к кухонному гарнитуру, скрестив руки на груди и изучая все такую же серьезную разбитую рожу напротив – будто сказал что-то мимолетное, мол, «Налить борща?» или там «Пиво будешь?». – Свидание? – спустя несколько секунд решила все же уточнить она. Мало ли, послышалось. Санек закатил глаза. – Ты, я, бар. Ну, или кафе. Или в кино можно – мне пофиг. Прояснил? И ведь трезв, как стеклышко, что добавляло ситуации еще большего… да и слова-то не подобрать. Интересная ситуация, короче говоря. Маша вроде даже рот приоткрыла очень по-дебильному. Слова не лезли, как и внятные выходы из положения. Санек, подгадав момент, прочистил горло и зашел с козырей: – Вы привлекательны. Я чертовски привлекателен. Чего зря время терять?

***

  – Он просто нечто! – вклинился в рассказ Арсений, до этого преспокойно занимавшийся какими-то своими важными делишками в отдалении. – Он стремный, – не согласился Антон. Маша неопределенно покачала головой. – Нет-нет, он хорош, – настаивал Арсений, теперь уже полностью влившись в их кружок по сплетням – даже стул придвинул. – А дальше че?  

***

  А дальше Маше подумалось, что в любой другой ситуации такой пируэт сработал бы на ура. Или, возможно, не в любой, а в весьма конкретной ситуации. Но это лирика. Лирика Маше не свойственна, она убеждала себя в этом с завидным постоянством. – Да, этим ты меня определенно покорил, – Маша все-таки перезагрузилась после своего локального шока и вновь напустила непринужденный вид. – Как голова-то, не болит? – А, – кивнул он, – я понял. Сливаешься с темы. Черт бы побрал этого умного Санька. Ну второй Арсений, не иначе. – Уточняю степень ущерба, – не моргнув глазом, соврала она. – Не пойдешь в бар? Может, это все-таки Маша порастеряла свои хваленые навыки вранья? Надо будет потренироваться на ком-то менее доверчивом, чем Олег. Тот явно неблаготворно влиял на Машины хитрые хитрости. – Не пойду. – И в кино тоже не пойдешь? – для проформы уточнил Санек. – Никуда не пойду, Саша, – Маша все же присела. Такие разговоры вести надо сидя. Санек же достойно выдерживал это испытание, либо ему было феерически пофигу. – Ну, – он шмыгнул носом и чуть не закашлялся, – а чего не так-то? Это потому, что я младше на четыре года? – На пять, – мгновенно поправила Маша. – Да это не имеет значения, – он вяло махнул рукой. Знал бы ты, Санек, насколько возраст не имеет значения. – Получается, зря по роже отхватил, – задумчиво хмыкнул он следом, не получив ответной реплики. – Почему же, теперь мне еще полночи отмывать столешницу. Запишешь в резюме свое достижение, – она поднялась из-за стола, оценивая масштаб катастрофы. – И в следующий раз, когда соберешься звать кого-то на свидание, хоть букет притарань какой-никакой. Санек очень, насколько позволял его пофигизм, стремился Маше в ее нелегком деле – оттирании его собственной кровищи со столешницы и светлого кафеля, – помочь, и хватило его на добротные десять минут, после чего он продолжил угрюмо сопеть в своем прежнем углу. На реабилитацию кухни ушло около получаса, глаза невозможно слипались, а в конечностях растеклась свинцовая усталость. Странным образом Маша знала, что по-другому не поступила бы. Ну, гипотетически, она же могла и вовсе дверь не открывать и притвориться спящей. Или мертвой. Но за Санька она чувствовала какую-то ответственность. И за Гошу тоже. Прикипела Маша к этим неказистым студентикам – еще бы, столько сидеть с ними, очно и заочно вдалбливая материал, слушая их рассказы из жизни, распивая чаи и переживая за их успехи если не больше, то хотя бы в равной степени. Может быть, это и имел в виду Арсений, упоминая ее «большое сердце»? Не так плохо, как может показаться, наверное. Санек все же сообщил напоследок, что те «эти» отхватили в результате по самое не хочу, так что им еще собирать и собирать свои переломанные кости по асфальту. Маша верила, ведь нет причин не верить Саньку – он такой, вмазать точно может, нет сомнений, – однако благоразумно постаралась эту информацию забыть. А потом она влила в Санька свежезаваренный чай, скормила остатки колбасы и отправила с богом, раз враг повержен и зализывает раны.  

***

  – Поспать-то удалось? – со вселенским сочувствием спросил Арсений. – Конечно, – кивнула Маша. – В переговорке в офисе. Там удобный диван. А потом она не выдержала давящих офисных стен и без зазрения совести сбежала из своего заключения, благо с ростом ответственности выросло и число возможностей. Олег болел уже неделю, а ведь Олег не болел никогда на Машиной памяти, а это значит, что подхватил он что-то действительно противное. Возможно, подхватил от Маши. К ужасу своему, она заметила, что даже немного скучает по нервическому коллеге. Теперь у них находилось все меньше времени, чтобы размеренно трапезничать в столовой, тихо переговариваться в Машином темном углу, скидывать друг другу интересные статейки из интернета – Мурманск съел все эти часы досуга и не подавился. Маша же теперь стала настоящей деловой колбасой. Она вихрем моталась меж этажами бизнес-центра – то на встречи, то на ковер к Мозгобоссу Славоёбовичу, – чаще надевала белые рубашки, хотя ей и казалось, что смотрятся они на ней совсем не как на Элизабет Дебики, а как на кривой вешалке, и, в общем, хреначила не по-детски. Зато теперь в дни, когда проект не требовал ее незаменимого участия очно, она с удовольствием оставалась работать дома – там и сконцентрироваться легче, и чай всегда под рукой, и балкон есть – все же на нервяке тяга к курению иногда ломала Машин крепкий дух и силу воли. Сегодня же Машу уже тошнило от мысли и о стенах собственной квартиры, так что она без особых раздумий вызвонила Шастуна и набилась на очередные съемки Громкого вопроса – ее же зазывали, значит, имеет право. Нашла удобненький темный угол – там в принципе везде было достаточно темно, так что труда это особого не составило, – чтобы не мешать созданию высокого искусства. Расчехлила по обыкновению ноутбук, запустила пакеты, потупила в экран с полным вакуумом в голове, а в перерыве между моторами плюнула, и пошла трещать с Антоном и Арсением. – Не дашь парню шанс? – опечаленно вопрошал Антон, на которого рассказ о Саньке по итогу произвел двойственное впечатление. Вероятно, в глубине души – проникся. – Не дам, Антон, не дам, – в тон отвечала Маша. – А я б дал, – очень убедительно заявил Арсений, – шанс. Он пошел на жертвы, а ты его отослала. А уж как флиртует – ну просто песня! Какой же еще тебе подвиг нужен? – Я ему вправила нос, накормила, и только потом отослала. Мне кажется, мы с ним в расчете за его тернистый путь, – справедливо заметила Маша. – Не женщина, а мечта, – поднял глаза к потолку Арсений. – Благодарю, Арсений Сергеевич, – глубоко кивнула она, не поведя бровью, уже привычная к такого рода перлам. Не то, чтобы Маша прям-таки планировала работать. Но к тому же еще и обстановка совершенно к этому делу не располагала. Во-первых, все орали. Зачем орать, если все равно никто ничего не слышит в этих наушниках? Странные какие-то. Во-вторых, она не понимала, как можно в этой игре проиграть, если за столом сидел Арсений – луч света в темном царстве. Он отлично понимал гостя и так же отлично транслировал мысль через жесты и артикуляцию. Находка, по-другому не назвать. Маша бы не проиграла – она очень внимательно за ним наблюдала. Поэтому-то рабочий настрой сбивался, не закрепившись в сколько-нибудь стабильной позиции, и в какой-то момент Маша смирилась окончательно, отложила ноутбук и принялась следить за тем, как импровизаторы ожесточенно жестикулируют. Ну, и орут. А вообще, что Антон, что Арсений сегодня выглядели кошмарно загадочными. Не на моторе, конечно же, но в перерывах по ним можно было писать таинственных незнакомцев, в черных плащах и шляпах бродивших по страницам детективных бульварных романов. Ходили, переглядывались, разве что записочками не обменивались для полной-то секретности. Эти перемены Маша замечала уже не впервые, но лишь мимоходом и моментами, а потому ранее большого значения не придавала. Но сейчас! О, сейчас они разжигали в Маше огонь авантюризма. Вот так же загадочно Антон глянул на Арсения, Арсений глянул на Антона, Маша за этими гляделками внимательно понаблюдала, и так их небольшая компания из трех персон превратилась в дуэт – Маши и Арсения. Маша повела бровью. – А что, собственно, происходит? – лучше же уточнить, чем не уточнить. – Ты о чем? – беспечно отозвался Арсений. Ну, конечно. Шпионские шпионы свои секреты не выдают. – У меня чуйка на вселенские заговоры за моей спиной. – Хорошо, что только на них, – просиял он в ответ, – потому что я всего лишь хотел предложить выпить после съемок. – Кофе? – прищурилась Маша. – Можно и не кофе, – еще шире улыбнулся Арсений. – Я знаю отличное место, а в этом месте я знаю отличное белое вино. – Знаешь, чем брать, Арсений. – Меня учила жизнь, – ухмыльнулся он. Идиллию прервала трель телефона. И Маша была готова лично – вот этими самыми руками, – построить машину времени и придушить того, кто так нагло помешал… Чему? Да думать даже больно. Чему-то точно помешал. Она продолжала во все глаза смотреть на Арсения под раздражающий рингтон. Арсений тоже смотрел – выжидающе. – Ответишь? – все же спросил он. – Думаешь, стоит? – Вдруг Мурманск подлетел на воздух? – Резон, – согласилась Маша и ткнула в экран. А Мурманск на воздух не подлетел, но был к тому близок. Маше в уши лили тонны истерической информации, скрашивали все крепкими эпитетами, вопрошали и переживали, а она, стоя в отдалении, осматривала фигуру Арсения, что излишне увлеченно закопался в свой собственный телефон. И уже тогда Маша прекрасно понимала, что ни в какое заведение сегодня они не пойдут, никакой «не кофе» пить сегодня не будут. Что Маша поедет разгребать Мурманск, ведь иначе ее выкинут из компании N к чертовой матери с ужасными рекомендациями, иначе она продолбает то, над чем трудилась так усиленно и увлеченно, иначе она подведет коллег, иначе все, что она строила, рассыпется буквально на глазах. А еще ей думалось, что если она поедет разгребать Мурманск, то может рассыпаться что-то другое. Может быть, более важное, очень зыбкое, очень эфемерное и только зарождающееся. И Маша поехала разгребать Мурманск, оставив позади Арсения, который с понимающей улыбкой принял все извинения и убедил, что представится еще много возможностей заглянуть в то самое место, которое он так сильно желал Маше показать. Маша, как выяснилось, была готова взвалить на свои плечи горы ответственности и жертвовать своим временем и силами, чтобы вынести этот груз и за руку подвести к пьедесталу всех причастных. А к чему-то другому она, скорее всего, была не готова. В таких глубоко философских размышлениях и с целым выводком скребущих на душе кошек она приехала в вечерний бизнес-центр. Время позднее – далеко не все этажи горели электрическим светом сквозь панорамные окна, а охранник на входе выглядел весьма утомленным прошедшим днем. Размеренным шагом поднялась по лестнице, приложила пропуск к турникету, минут пять ждала лифт на первом этаже, ведь из четырех кабин лишь три работали исправно последние недели. Поднялась в переговорную, где собралась толпа ее коллег по проекту – они даже не сидели на своих местах, а стояли, опираясь ладонями на стол, примостившись у стеклянной стены, расхаживая взад-вперед по всей площади небольшой комнаты. Маша толкнула дверь, и голова наполнилась шумом и гамом, бурными обсуждениями и спорами, которые надежно скрывала шумоизоляция от лишних любопытных ушей. Некоторые на нее даже не обернулись. Прелесть какая. Не для этого она только что распрощалась с Арсением без внятного диалога. – Так, орлы, – она кинула сумку на диван, припоминая его сладостное удобство, хранившее ее спокойный сон в середине дня, – сейчас дайте мне внятную причину, почему я здесь, а не отмокаю в ванне с бокалом шардоне. Или не в «заведении» и не пьет «не кофе» вместе с Арсением. Маша сейчас в принципе была готова кого-нибудь убить. Вот, например, Санька – больно лупоглазо он на нее таращился. Аж бесил до чертиков. Орлы подсобрались и расселись по местам. Совсем не при параде – видимо, большинство из присутствующих тоже приехали из дома или сорвались с вечернего досуга. Это немного успокаивало разбушевавшееся чувство несправедливости. Санек все пялился, а Машу продолжало это нервировать. – Вот, – перед ней очутилась папка, толщиной листов в сорок, не меньше. Полина – очень умная, но очень неуверенная в себе девушка не сильно старше единственного студента в коллективе заламывала пальцы и жевала губы. – Что «вот»? – Маша для виду полистала пару страниц, особо не всматриваясь. – В электронном виде есть? Что это вообще? – Это отчетность. Новая, – выдавила Полина, чуть не плача. Кошмар какой. Неужели Маша такая страшная? Да не может быть. – Если вкратце… Если вкратце, кто-то что-то перепутал в бухгалтерии, как в Машином любимом анекдоте, и мурманский филиал прислал им неверные цифры, которые после использовались в модели. А значит оценки – полная шляпа. А значит… – Так, а дедлайн у нас когда? – Маша почесала затылок, просматривая баланс уже десятый раз и прикидывая, как бы минимизировать ущерб. – Двадцать первого, – вклинился Санек. Тут же насупился под Машиным испепеляющим взглядом. – Двадцать первого, – вторила она. – Ну, орлы, тогда самое время начать ебашить. Потому что больше планов на этот вечер у Маши не было.  

***

  – Это что такое? Петя округлившимися глазами рассматривал Машину комнату, заставленную красными розами. Посередине виднелась стремная картина, которая своей палитрой отлично вписывалась в новый интерьер. Да в такой интерьер что угодно вписывалось отлично! Красные розы Маша, откровенно говоря, не любила – пошловато, по ее скромному мнению и непритязательному вкусу. Но это не мешало ей порхать по всей квартире аки лебедь. Женщина, задаренная цветами, даже такая отвратительно прагматичная, как Маша, превращается в прекрасную бабочку, грациозную кошку, богиню любви и красоты, звезду, планету, галактику… В общем, Маша лыбилась во все тридцать два, воодушевленно гремела посудой на кухне под что-то из репертуара радио «Романтика» и даже безумно рада была приходу любимого брата. Уже неделю и брат был любимым, и матушка не раздражала своими частыми звонками – она тоже заметила сии изменения и, вероятно, мнила, что Маша, наконец, сошла с ума, – и Олег был замечательным, и работа не работа – а сказка. А Славоёб Мозгобоссович – легенда, а не руководитель. Впервые букет она нашла утром после бессонной ночи в офисе, когда мурманская группа сломя голову правила вычисления и стратегические рекомендации. К дедлайну должны были успеть, но такая серьезная ситуация требовала аккуратного и выверенного подхода. Поэтому под конец Маша озверела в край от чужой тупизны, хотя и понимала, что ее ребята не виноваты – они устали ровно в той же степени, что и она, и работали на последних морально-волевых. И тем не менее, ближе к четырем часам утра она разогнала всех по домам, в том числе упертого Санька, который возомнил себя героем-спасителем и настаивал на своей бесценной помощи. На него пришлось прикрикнуть, и Санька сдуло ветром. Еще до семи утра Маша дорабатывала шероховатости и вносила коррективы в документы, а к восьми часам вывалилась из лифта на своем этаже – и чуть не споткнулась об огромный букет в кричащей упаковке, обвязанной не менее яркой лентой. На автопилоте занесла находку в комнату и упала на кровать. А наутро рассмотрела повнимательнее – и умерла. А потом воскресла из пепла, прям как феникс. И на следующий вечер после работы история повторилась по схожему сценарию, вот только Маша уже пребывала в более вменяемом состоянии, а новый букет оказался еще больше. День за днем, вечер за вечером она разгребала внезапный завал по проекту, иногда ругалась на коллег и, в частности, на Санька, который свои задачи выполнял четко и качественно, но так и норовил то чай Маше заварить, то дверь придержать, то сигаретой угостить, а потом бежала домой, гадая, встретит ли ее новый букет на пороге. И ведь встречал! Встречал неизменно. И сердце заходилось в радостной свистопляске, и дыхание сбивалось, и внутри горел такой огонь – такого огня не горело никогда. И неделя эта летела просто замечательно. И Маша тоже летала – на работу, летала она и домой, летала в магазин, летала за доставкой в пункты выдачи, летала-летала-летала… Она летала и на моторы, бесстыдно вынуждая Антона или Арсения встречать ее у входа и проводить на съемки. У нее была весомая причина – она чувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Правда, Арсений так и не повторил своего приглашения, да и вообще они стали реже болтать о всяком разном в перерывах глаза в глаза – и Маша могла придумать бесчисленное количество причин таким обстоятельствам. Ведь какая разница? Подумать только! Маше слали цветы. Каждый-каждый день. И вновь: какая разница – розы не розы, – если в каждом огромном букете она исправно находила очередную милую записку с подписью «А.»? Тоже пошловато, конечно, но если подумать… Если только допустить мысль что… Нет, как же можно допустить мысль, если это немыслимо. От кого может быть такой широкий жест? Ну, понятно от кого, там, вообще-то, подписано: от «А.». Кто же такой «А.»? Может быть это?.. Нет, конечно. А вдруг все же? И это «вдруг», это «если только», это «может быть» витали в воздухе, наполняли его дивными ароматами, отражались блеском в глазах и сиянием в улыбке. Они вселяли веру в себя, веру в других, веру в спасение Земли от Глобального потепления, веру в лучшее светлое будущее. Они давали шарм незначительным мелочам, они раскрывали глаза, они заставляли эти глаза неотрывно смотреть на Арсения и ловить каждый его жест и каждую улыбку – в поисках знака. Однажды Маша даже заметила значок в виде красной розы на лацкане его сценического пиджака и подумала – вот оно. Не значок – знак! Только вот Арсений рассказывал все меньше, смотрел своими голубыми глазами все реже и приглашения своего так и не повторил. Но повторит, обязательно повторит, Маша чувствовала. Все же не просто так? Все точно-точно не просто так. Нельзя получать все и сразу. Остается только строить воздушные замки и получать разрыв сердца от непередаваемой гаммы чувств по несколько раз на дню. И всему можно найти объяснение. Импровизаторы вновь снимали «Магазин» наряду с другими проектами, Арсений вновь постоянно мотался маршрутом «Москва-Петербург» и обратно, настолько, видимо, загоняясь в таком бешеном режиме, что даже почти не находил времени прислать Маше очередной пейзаж, пестривший многочисленными питерскими каналами, фотографию в витрине со стаканчиком кофе в руках или просто новую забавную историю из жизни. А Маша… А Маша просто стеснялась стать навязчивой. Маша не знала, как ей быть. Маша не умела вот это все такое принимать, воспринимать, переваривать и обдумывать. Но ей столько всего хотелось сказать, ей так хотелось убедиться, что «А.» – не от слова «абстрактно», а от слова «Арсений». Весьма конкретного и очень значимого имени. И Маша решила. Она разузнает – близилась заветная театральная премьера, на которой она непременно будет. Что закономерно, там будет и Арсений – было бы странно, если нет. Маша точно решила: она соберет волю в кулак и спросит. Ну, или намекнет. Ну, или дождется, пока Арсений сам об этом заговорит. Короче говоря, это будет днем «икс», гранд-финалом – ставки больше не будут приниматься, карты будут вскрыты, и Маша надеялась, очень сильно верила, что она заберет очень и очень ценный выигрыш. Нет, скорее – бесценный. Она все распланировала: явится туда при полном параде. Не в белой рубашке, нет. Она даже по такому поводу наденет ту самую единственную джинсовую юбку и обязательно – подвеску с жемчужиной. Она постарается быть самой-самой, чтобы Арсений вдруг не передумал, чтобы не посмотрел внезапно и не понял – нет, не его. Не то. И не ей надо было слать эти цветы. Так что Маша непременно постарается. Арсений заслуживает самого лучшего, и Маша вывернет наизнанку тело и душу, чтобы сгрести в кучу все это свое «самое лучшее» и показать ему – протянуть в ладонях и отдать без задней мысли. Пусть берет, ей не жалко. – Маш, хорош греметь, – рявкнул Петя, и от неожиданности сковородка брякнулась в раковину. Пришлось даже проморгаться – настолько далеко утянули собственные мечты и размышления. – Ты чего орешь? – возмутилась Маша. – Потому что до тебя не дошепчешься, – отъязвился он. – Это что за оранжерея? На контрасте Петя выглядел слишком недовольным и очень дерганым. Что странно, ведь к розам, тем более красным, он питал исключительно теплые чувства. Заваливать розами пассий – очень в Петином стиле. Маша утянула его на стул и уселась напротив, сложив руки на столе как примерная школьница. – Это цветы, – сообщила она очевидное, чуть не треснув по швам от довольства. – Я вижу. От кого цветы? – От «А.», – выдохнула Маша. – От какого нахрен «А.»? – Петя все еще был крайне – крайне! – не в духе. – Я не знаю, – пожала она плечами. Лукавила явно. – А ты? Много ты знаешь «А.» в нашем кругу общения? Петя с каким-то презрением оглядел весь этот цветник. Машино настроение от этого ну никак не портилось. Должно произойти что-то из ряда вон, чтобы она утеряла свое окрыление. – Ты намекаешь, что это все, – он обвел пальцем костры рябин роз, – прислал тебе Арсений? – Нет, конечно, – фыркнула Маша и нервически хихикнула. Быстро успокоилась. Поправила выбившиеся из-за уха волосы. – Ну, возможно. – Ясно, – он шумно выдохнул и взъерошил волосы. – Ты знаешь, что любовь отупляет? Маша нахмурилась. Петя явно знал что-то, чего не знала она. А Маша таких раскладов не любила. Тем более, если это касалось Пети – из него же клещами вытягивать все секреты. – А кто говорит о любви? – Я говорю о любви, Маш, я. У тебя кукуха съехала в край, скажу честно. Чем не любовь? – Перестань, – она сделала пару упражнений из китайской дыхательной гимнастики. Иными словами: вдохнула-выдохнула, – говорить загадками. А любовь и влюбленность – это разные вещи. – Ну, давай, прочитай мне курс по чувствам, ты же у нас гуру. Маша размяла внезапно затекшие плечи. Спорить о таких высоких материях она не намеревалась, но вот разобраться с тем, что сейчас разворачивалось у нее перед глазами и в мозгах, очень даже стоило. – Стоп-стоп. Стоп, – она снова поправила волосы, будто они ее когда-то вообще волновали в этой жизни. – Я лучше буду задавать вопросы, а ты на них будешь честно отвечать, – на такое предложение он индифферентно кивнул, зыркнув на цифры на часах микроволновки. – Хорошо. Я… Нет, не так. Петя очень нетерпеливо ждал, все поглядывая на часы, теперь уже наручные. Маша собралась с мыслями вновь: – Ты знаешь что-то, чего не знаю я? – Да, я знаю что-то, чего не знаешь ты, но это просто феерический идиотизм, потому что именно ты и должна это «что-то» знать. – Замечательно. Давай попробуем еще раз. Что именно ты знаешь? – Господи боже, – он возвел руки к потолку. – То, что эти цветы не от Арсения, очевидно. А вот это уже было ударом. Тем самым «из ряда вон». Однако же воздушные замки зыбки и подвижны, но также крепки до поры до времени – пока фундамент не разрушен окончательно. Маша спокойно поднялась из-за стола, за которым Петя чуть не сломал шею в бессильном изгибе, проплыла в спальню – кстати, спать в удушающем запахе роз было неплохим испытанием, но зато по утрам парящее настроение возвращалось сразу после пробуждения, – и вернулась, держа в руках одну из многочисленных записок. – Вот, – она положила карточку перед Петей. – Черным по белому написано: «Без тебя сегодняшние чувства были бы лишь обрывками вчерашних. А.» – Ну и? – Что «и»?! – вскинулась Маша. У нее на глазах рушилась сказка, так тщательно выстраивавшаяся все прошедшие дни и ночи. – Это что-то должно значить? – продолжал допрос с пристрастием Петя. – Это фраза из фильма, – раздраженно пояснила Маша. – Из «Амели». И подпись… – Это французский фильм, Маш. – А там и советских до жопы, – огрызнулась она. – Так, – Петя взял ее за руку, – ты сама мне в уши час заливала, что Арсений в каждую щель готов ввернуть именно советский фильм – фетиш у него такой или как это назвать вообще. Франция, если я все верно помню, не была Союзной страной. Маша на него смотрела волком, отлично понимая, куда ведет эта логическая цепочка. Воздушные замки потихоньку рушились, развевая свою воздушную пыль и рассыпаясь в горстки воздушных несбывшихся надежд. А так хотелось верить, до безумия просто. – Это вообще ничего не значит. – Машуль, давай мы быстро разберемся с этим делом с минимальным уроном, а то тебя от следующей новости кондрашка хватит, а времени у нас с тобой с гулькин хрен. Смотри, – он для надежности, а может и для храбрости, сжал Машину руку сильнее, – цветы не от Арсения, потому что он прекрасно знает, что ты не любишь красные розы. Откуда он это знает? Я ему сказал. Почему я это сказал? Потому что он меня спросил. Тут пока все понятно, да? Маша не нашлась, что ответить, и кондрашка действительно была близка, поэтому просто кивнула гудящей головой. – Отлично. Супер, Маш, ты очень сообразительная, – здесь можно было бы придумать много резких выражений в Петин адрес, но, видимо, совсем не время, – а теперь давай дальше. Корвалол есть в аптечке? – Петя… – угрожающе прошипела Маша. – Ладно, забудь. Скажи, пожалуйста, сегодня какое число? – Двадцатое. – Верно, а спектакль твой когда? Маша дрогнула. Она точно помнила. Эту дату она запомнила очень хорошо. Важная дата – а важные даты Маша очень и очень хорошо запоминает. – Двадцать первого. Или? Или двадцать первого что-то другое? Кровь прилила к вискам, набатом отбивая секунды до еще одного Большого взрыва. Двадцать первого – Мурманск. Желудок, легкие, сердце, печень, почки – все внутри задрожало, не было и клетки, которая не ходила бы ходуном. Может быть, потряхивало уже все тело. Рука, сжатая в Петиных пальцах, казалась чужой, ватной, совсем не своей. Чья-то другая рука. Маша уже не Маша – она испустила дух и умерла, только теперь вряд ли возродится из пепла. Какое дурацкое сравнение. Какой феникс? Какие розы? Какие к чертям собачьим красные розы? – Нет, Маш. Двадцатого спектакль. Через четыре часа. Теперь, – он пригвоздил своей крепкой хваткой Машину худую кисть к столешнице, как только все тело отмерло и дернулось в хаотичной попытке исправить непоправимое. – Дослушай. Теперь ты берешь деньги, ключи и документы, я везу тебя на вокзал и сажаю на ближайший «Сапсан». – Я не… – кажется, глаза уже потихоньку застилали слезы, только без кажется, – я уже не успею. – Успеешь, конечно же успеешь. Я включу вторую передачу и проеду на красный, обещаю. Я купил билет, ехать полчаса максимум. – Я тогда только напишу… – Я сам напишу. – Нет, Петя, – Маша высвободилась из капкана и дрожащими руками извлекла телефон из заднего кармана. На экране красовалась заставка из таких омерзительных теперь красных роз. – Я сама ему напишу. Скажу, что задержусь. Ехать полчаса, значит? Это было похоже на торнадо. Маша была похожа на торнадо. Она прошлась по всей квартире за минуты, оставляя после себя разруху и хаос, и ожесточенно набила небольшой рюкзак необходимой мелочью. Петя в это время проверил газ, воду, утюг, прости господи, и уже вытащил верхнюю одежду и обувь – сосредоточенно, четко, выверенно и быстро. Ровно так же он вел машину, пока Маша глотала воздух, все еще пытаясь прийти в себя и разобраться, в какой момент она так жесточайше облажалась. Как же она облажалась. Она никогда так не лажала, право дело. С другой стороны, она в подобные ситуации, которые теперь окружают ее сплошь и рядом и караулят за каждым кустом, никогда и не попадала. Новые обстоятельства – новые проебы, это такой закон жизни, она теперь его знает, как Отче наш. Ей понадобилось пять минут коматоза в салоне автомобиля, чтобы взять себя в руки, и еще пять минут, чтобы черкнуть пару строчек коллегам, мол, не ждите, я умерла, но по особым вопросам звоните по мобилке. Сообщение, отправленное Арсению, одиноко висело в диалоге, светясь статусом «прочитано». Еще бы он ответил. Зашла напоследок в корпоративную почту. Письмо с обновленной моделью от Санька рябило в глазах именем: Александр Павлович Елин. Александр. «А.» – Откуда ты вообще знаешь про премьеру? – мертвым голосом спросила Маша, прикрывая глаза. Она не просто облажалась. Она облажалась по всем фронтам, отчаянно, уверенно и очень-очень сильно. Петя, как и обещал, пролетел на красный, благо перекресток был девственно пуст. – Видел билет. У меня фотографическая память, – уверенным движением вошел в поворот. Маша не поверила ни на секунду. Но это было не самое важное сейчас. – А розы? Почему ты вообще обсуждал с ним меня и красные розы? – Салфетки в бардачке, – она глянула на свою физиономию в зеркало заднего вида – опухшие веки и ручей из носа, просто сказка, – и пришла к выводу, что ни при каком параде к Арсению на премьеру она не явится. Если явится вообще. Потянулась за салфетками. – В разговоре зашло. Не бери в голову. Маша и не собиралась в голову ничего брать. Она бы себе голову с удовольствием оторвала. Но, к сожалению, Петя уже зарулил на привокзальную парковку, выпрыгнул из салона и тут же выдернул Машу с ее пассажирского места. У них было ровно пять минут, чтобы пролететь на бреющем полете все круги ада, найти нужную платформу и нужный вагон. Маша сунула проводнице свой паспорт прямо в лицо и уже было собиралась заскочить в поезд, но Петя придержал ее за руку, так и не расцепив замок их пальцев. Он выглядел так, будто только что вывалился с ужасно алкогольной вечеринки. Или будто провел последние несколько часов в клубе на танцполе. Или будто вновь завывал песни в караоке. Или бежал вместе с Машей сломя голову, крепко держа ее ладонь в своей – взмокший, всклокоченный и с безумным блеском в черных зрачках. – Пожалуйста, я тебя очень прошу, – он заглянул Маше в глаза будто в последний раз, а ей подумалось, что это очень похоже на кульминацию мелодрамы или шпионского триллера. Будто за ними кто-то гонится, и Пете непременно надо Машу спрятать, только бы до нее не добрались жестокие недоброжелатели, – сядешь – напиши. Приедешь – напиши. Вызовешь такси – напиши. И до театра когда доберешься… – Я напишу, Петь, хорошо, – она мелко покивала. – Пока тебя не встретит Арсений, не пропадай. Одно сообщение – я сажусь на самолет и приезжаю к тебе. Поняла меня? Не забудь, пожалуйста. – Поняла, – сейчас Маша умирала не только от собственной никчемности, но и от безграничной любви к Пете. И ей очень много сейчас нужно было ему сказать, вот только… – Девушка, – проводница, явно не оставшаяся довольной Машиной выходкой с паспортом, поджала морщинистые губы и очень мерзко оповестила, – заходите уже. Отправляемся. Маша зашла в вагон. Юрий Гагарин как-то на досуге сказал: «Поехали!» – и махнул рукой. Маша рукой не махала, хотя отправлялась практически в открытый космос. Она с глухим стуком уткнулась лбом в ледяное стекло. До премьеры три часа и двадцать четыре минуты. Поезд тронулся. Поехали.  

***

  У Маши все идет не по плану.  Маша не любит театр. Маша не любит стихи. Маша не любит кофе. Маша не любит яркие цвета. Маша не любит неожиданности. Маша не любит танцевать. Маша не любит Петербург.  Маша, кажется, не любит ничего, из того, что любит Арсений. Они совершенно друг другу не подходят. Не сходятся в интересах, не совпадают во вкусах, не живут одним темпом. Но до премьеры два часа и три минуты, и Маша, кажется, любит Арсения. Она любит его так, что без «кажется». Она любит его за те вещи, которые он любит. И за те, которые не любит. И даже за те, которые не любит сама Маша. Наверное, все-таки, Маша любит ни за что. Если бы её попросили назвать причины, она бы все еще не смогла придумать ни одной и в то же время сумела бы привести тысячу и один повод. Так и должно быть, это правильно.  Она любит смотреть, как он поправляет волосы, любит замечать, как меняется цвет его глаз, когда он снимает очки. Любит веселые морщинки в уголках век и любит тепло его рук. Любит с ним не соглашаться и видеть, как он закатывает в ответ глаза и искренне улыбается, не пытаясь упорно убедить в обратном. Любит его удачные и неудачные шутки. Любит его каламбуры. Любит его смех, любит его голос, любит его непосредственность, любит его хаотичные пулеметные очереди комплиментов и внимательный взгляд. Любит, когда Арсений раздражается, распаляется, спорит. Любит, когда он недоволен, но еще больше любит, когда он спокоен. Когда счастлив.  Петя еще в Москве заговорил о любви, и Маша горячо, даже слишком, с ним не соглашалась. Какая любовь? Влюбленность – это конечно, но любовь? Что такое эта ваша любовь? Но до премьеры ровно час, и сидя в поезде, варясь и настаиваясь в собственном соку из мыслей, переживаний, неровного дыхания, дрожащих пальцев и пылающих щек, Маша закрыла, а скорее даже захлопнула с треском, оглушительным грохотом еще один гештальт. Все-таки она уверена, что все, что вынашивалось около полугода, наконец, расправило крылья, распахнуло свои широкие объятия, расширилось, раздулось, заполонило каждую щель в ее нерешительных сомнениях. Она все еще не сможет это произнести вслух, но она уверена – это нечто гораздо, гораздо большее, чем временная влюбленность. Не нечто – а что-то. Не что-то – а именно то.  Маша уверена, потому что сердце сжимается от одной мысли, что Арсений из ее жизни может исчезнуть, как мираж. Она уверена, потому что не может себе представить – а как это теперь, жить без Арсения? Уверена, потому что жить-то можно, но хочется ли так жить? Уверена, ведь теперь она готова все бросить и примчаться с другого края света, если будет нужна, вот только пусть, пусть будет нужна, пусть будет кем-то, а не очередным промелькнувшим на долгом жизненном пути лицом.  Она ему не скажет об этом, наверное, уже никогда, но ей вполне достаточно этого знания. Не обязательно им делиться. Это ее личное сокровище. И оттого еще паршивее думать, что она все продолбала, даже то малое, чем обладала. Потому что спектакль уже начался. Пока что ее высоких чувств хватило лишь на то, чтобы благополучно запутаться в датах и рвануть из Москвы в Питер, да и то – с Петиной помощью. Но и это для нее многое: без малейшего понимания дальнейшего плана, без уверенности, что её не развернут при встрече и не отправят обратно – лажанула-то она знатно, – без никого, одной, в незнакомом городе без красных светящихся стрелок специально для дебилов. Было, если честно, очень и очень страшно, но непоправима только смерть, а Маша не умерла – значит она сделает все, чтобы добраться, с приключениями или без. Спектакль длится уже час. Маша едет в такси и молится всем высшим силам, чтобы успеть хотя бы до его конца – чуть ли не скребется в окно автомобиля, будто это ускорит ход колес. Она проклинает Петербург – он ей не знаком, неприветлив и слякотен, с ужасными долгими пробками и вопиющим несоблюдением ПДД. Маша проклинает и себя за несобранность в сотый раз за свое большое путешествие – куда подевалась хваленая вдумчивость и прагматичность? Она терпеливо отвечает на нервные Петины сообщения, понимая, что ему это нужно, но уже совсем не способна справиться с разгорающимся внутри раздражением от чрезмерно неуместной сейчас заботы.  Полтора часа уже длится спектакль, и Маша ненавидит эти большие площади, которые приходится пересекать долгие минуты, сбивая дыхание и чувствуя боль в боку. Она ненавидит брусчатку, о которую цепляется обувь, замедляя бег. Ненавидит тяжелые двери, которые удается открыть не с первого раза. Маша ненавидит опаздывать, хотя делает это с завидной периодичностью, и собирает в кучу свои спутанные мысли, пока пытается отдышаться. Убалтывает охранника на входе, придумывая какую-то слезливую историю, содержание коей никогда больше не вспомнит. Словно в бреду, умоляет проводить её, не переставая трясти билетом, добивается согласия вместе с тяжелым вздохом и недовольным бурчанием. Она бежит в куртке к партеру, сломя голову, спотыкаясь и перепрыгивая ступени, обгоняет своего сопровождающего, на ходу ловя инструкции. Теряется в повороте, отпускает пару крепких выражений, неприемлемых для храма искусства, находит верный путь буквально наощупь. И это все время, время, драгоценное время, оно убегает сквозь пальцы и вызывает бессильную панику. Час и сорок минут прошло с начала заветной премьеры. Машин топот раскатами грома отражается от стен в пустоте театра. Она выкручивает харизму на максимум, чтобы пробиться в зрительный зал, благо на входе попадается весьма милая пожилая женщина с забавными маленькими очками и сочувствующим сердцем. Маша одергивает себя у самой ручки двери, понимая, что ввались она с грохотом в партер, Арсений не то что не поймет её порыва, но, возможно, и не заговорит больше никогда. Впрочем, если она продолжит медлить, он точно с ней не заговорит.  Маша тихо втекает сквозь дверной проем, путаясь в шторах на входе и становясь у самого края. Жмется к стене, прячась в густой тени. Наверное, во тьме ее выдает только лихорадочный блеск глаз. Она видит Арсения. Он в монологе, он играет, он обращен к зрителю. Он выглядит потрясающе – сцена так ему идет. Маша всматривается, стараясь даже с такого ничтожно огромного расстояния уловить каждую его черту, каждую лучистую морщинку в уголках глаз, каждый жест, каждую клеточку кожи. Она смотрит, и замирает – Арсений смотрит в ответ. Не сбивается, продолжает отыгрывать, безупречно, бессовестно. Но как смотрит. Улыбка сама собой расползается на Машином влажном от испарины лице, она проглатывает вязкую слюну и буквально чувствует, как глаза начинают сиять еще ярче. Или это просто взгляд Арсения отражается в её зрачках. Сколько же времени прошло? Маша не замечает – она смотрит и ловит каждое движение, и ей хочется наивно думать, представлять, фантазировать, что все это – для нее. Арсений заканчивает сцену и исчезает из поля зрения. Сердце от этого ноет. Вот появляется снова, актеры завершают постановку, зал аплодирует. Поклон, поклон на бис, и еще один. Браво, браво, браво!  Занавес. Машу можно тоже выносить. Она заламывает руки и околачивается у прохода в партер, уворачиваясь от потока людей и прекрасно понимая, что актеры здесь не появятся. Ходит кругами, боясь отвлечься и потеряться – охранник оставил её еще давно, даже не довел до зала. Всклокоченным привидением в объемной куртке и массивных зимних ботинках бродит от стены к стене, поправляет волосы, проверяет рюкзак. Осматривает стены с фотографиями участников труппы и задерживается на знакомом лице. Видит свое отражение в стекле. Старается не думать, что выглядит как лохматое чудище – с раскрасневшимися щеками, растрепанными волосами, тяжелым дыханием, так и не восстановившимся после длительной гонки.  – Привет.