Персидский шатёр

Плывёт над городом вечерний звон. Стекается московский люд на площадь. Пешком, верхом, кто познатней — в возках; он сам на сером в яблоках коне. И все шумят, и все кричат: «Победа!» Победа! Нам больше нет на западе преград. Толпятся нищие: у Покрова готовятся служить молебен… Он отпустил поводья; конь, почуяв волю, сворачивает в тихий переулок. Там потемневшие от времени ворота, а за воротами знакомый сад. Он спешился. Калитка отворилась. Елена — в шёлковом зелёном сарафане, и девичья коса через плечо. Бросается на шею, обнимает, шепчет: «Никита, милый!» И за собой ведёт. Зелёным пологом смыкаются над головою ветви яблонь. И с мерным стуком ударяются о землю яблоки — тук, тук, как будто сердце стучит. Сердце стучит, вот-вот как будто выскочит из груди. Елена! Дождалась меня, Елена! «Елена, лебедь белая моя! Ты дождалась меня!» — хотел он вымолвить, но онемел от счастья. Зажмурился. Открыл глаза: над головой смыкается полотняный свод шатра. Под ним ковёр… А рядом, на ковре, в зелёном платье… Не она! Темноволосая. Пошевелилась. Никита сел, сжимая ладонями виски, и всё вдруг вспомнил: встречу, беседу, ссору, примирение, беспутную ночь. Вспомнил и другое: он не остался вовсе безоружен. В голенище спрятан короткий нож. Весною снял с убитого литвина. Не на виду — так чуть не позабыл. Удобный нож, и прятать хорошо. Ведь чуть не порешил, собака, упокой, Господи, его душу. Достал, сжал рукоятку в виде львиной головы. Схватил сопостельника за волосы. Фёдор потянулся спросонья ему навстречу; тело засаднило привычной болью. Он выдохнул сквозь зубы и рассмеялся: «Ох, Никита, милый, неистовый ты мой!» Злой насмешкой прозвучали для князя его слова. «Тварь…» — процедил Никита, рывком натягивая на кулак густые локоны, и лезвие ножа приставил к горлу, туда, где билась в такт сердцу жилка. По губам прочёл: «Убей». И с отвращением отдёрнул руку. «Никита…» — начал было Фёдор. И осёкся: взгляд князя не выражал ничего, кроме вражды. Он небрежно метнул нож вниз. Нож всадился Фёдору между колен и пригвоздил злосчастный летник к полу. «Тебе бы бабой родиться, Басманов!» — съехидничал Серебряный и плюнул тому прямо в глаза. Второпях оделся, схватил оружие и вышел из шатра. Взнуздал коня, стрелой помчался в лагерь. Максим, уже совсем оправившийся от ранения, вышел ему навстречу. — Что́ ты, братец, мрачнее тучи? Или не поладили с Фёдор Алексеичем? — Не поладили. В опричнину звал. — А ты́ что? — А я отказался! Максим обрадовался. Но ненадолго. — И ему бы от них отстать, от погибели… А ты что́ распоясанный, братец? Хороший пояс, прочный, пригодится. Басманов взвесил на ладони кушак и опоясался. Приехав в вотчину, он сразу велел топить баню. Вышел из бани в сумерках. Небо заволокло, и только костерок за избами, не столько светит, сколько чадит. У костра собрались греться девки да старая ключница Агафья. — Шёл бы ты в дом, касатик! Я тут прибиралась, вот дрянь-то всякую и жгу. Вот пост закончится, а там ведь и праздник… — А вот тебе ещё! — Да ты что, касатик? Рехнулси? Совсем ещё ведь… Ой, да это же не ветошь! Ты глянь-ка, дорогущая какая! — Не трогай, пусть горит. — Хозяин — барин. Хочет живёт, хочет вешается! — проворчала Агафья и обиженно поджала губы. Девки ахали, не отрывая глаз от костра, где на прощанье заиграл смарагдом тяжёлый китайский шёлк и скорчился в огне.